В водовороте века

^{Мемуары. Том 1}

Вступление

На склоне лет на всю свою жизнь без волнения не оглянешься. Люди проживают свою жизнь по-разному, и пережитое ими — увиденное, услышанное, испытанное — неповторимо своеобразно и самобытно. И каждый вспоминает свое прошлое со своими особенными душевными переживаниями.

Будучи охвачен глубокими впечатлениями и неизгладимыми воспоминаниями, я окидываю мысленным взором свой жизненный путь и как простой человек, и как политический деятель, отдавший всего себя интересам родного народа и родной своей страны, которая заметно выделилась на арене мировой истории и политики новейшего времени.

Я родился на заре новых больших лихолетий, когда над нашей страной сгущались гибельные для нее тучи, несшие в себе неисчислимые бедствия и страдания. И мне с первого же шага своей жизни пришлось пробивать себе путь в водовороте бурных политических событий как внутри страны, так и за ее пределами, с ранних лет делить одну судьбу с многострадальной Родиной, делить одни горе и радости со своею нацией. И вот на этом-то пути и перевалило мне уже за восемьдесят.

Моя жизнь началась встречею с Двадцатым веком и шла вместе с ним, оставлявшим за собой невиданный в жизни человечества свой глубокий отпечаток и вызывавшим крупные перемены на политической карте мира. Она, эта моя жизнь, и есть в миниатюре история нашей Родины и нашей нации.

В жизни моей, разумеется, были не только радости и успехи. В ней были и горькие, разрывающие душу печали и жертвы, немало было и трудных перипетий и испытаний. В дни борьбы обреталось много друзей и товарищей, но встречалось немало и тех, кто вставал нам поперек дороги.

Душа патриота, дух патриотизма побудили меня, тогда еще подростка, уже выкрикивать антияпонские лозунги на мостовой города Гирина, испытать и риск опасного подполья при неотступных преследованиях врага. С высоко поднятым знаменем антияпонской войны приходилось не раз заночевать и под открытым небом в дремучей тайге горы Пэкту, грудью рваться вперед, пробивая вечные сугробы этого непроходимого леса, совершая далекий и суровый путь в вихрях кровопролитных схваток, преодолевая все невзгоды и свято храня в сердце веру в неизбежное возрождение Родины. Это шли жаркие и неравные бои с сильным врагом, превосходящим нас по силам в десятки, а порою и в сотни раз.

Сколько бессонных ночей пришлось провести и после освобождения страны, борясь за спасение Родины от нанесенного ей тяжкого раскола! В дни создания новой Родины для народа и защиты ее от коварного противника сколько снова пришлось пройти сквозь завесу неимоверных трудностей и лишений!

Было трудно, тяжко, но я ни разу не отступил перед врагом, ни разу не поколебался душою на добровольно избранном мною нелегком пути.

Да, путь жизни моей был суров и тернист. Но я не сбивался с этого пути, а жил и боролся за нашу свободу, за наше правое дело стойко и непреклонно. Всем этим я целиком обязан товарищам и народу, оказывавшим мне свое искреннее доверие и настоящую помощь и поддержку.

«Поклоняться народу, как небу!» — такова была моя неотступная и заветная вера, таков был принцип моей жизни. Принцип чучхе, пусть это все знают, требует верить народным массам как хозяевам революции и строительства нового общества, опираться на их силы. Это и есть моя политическая вера, которой я больше всего поклоняюсь. Это и есть мое жизненное кредо, что побуждало меня посвящать себя делу народа.

Я рано лишился родителей, и с малых лет моя жизнь проходила в окружении любви и доверия товарищей. Я вместе с тысячами, с десятками тысяч моих товарищей прошел тернистый путь кровавой борьбы, на этом пути всем своим существом, всеми фибрами души ощущал ценность связанных одной судьбою товарищей и организаций.

Никогда мне не забыть моих первых товарищей — членов Союза свержения империализма, которые с 20-х годов, когда еще и не было видно перспективы на возрождение Родины, доверяя мне, шли за мной с горки Хуадяня!

Не позабыть мне и тех, кто закрывал нас собою от вражеских пуль-злодеек и кто с открытой улыбкою поднимался вместо нас на эшафот. Эти незабываемые товарищи так и не могли вернуться на освобожденную Родину, покоясь вечным сном, и навечно остался их прах в горах на немилой чужбине.

Сегодня нет с нами и многих борцов-патриотов, которые вначале шли с нами разными путями, но, в конечном итоге, сошлись с нами в нашей общей борьбе за дело народа.

Ныне наша революция шествует победоносно, во всей красе процветает наша родная страна, весь народ горячо воспевает бурный расцвет своего Отечества. А меня все больше и больше терзает неистребимая тоска по товарищам, которые ради радости сегодняшнего дня без минуты колебания отдали свои жизни, и навстречу мне плывут одно за другим их незабываемые лица, и нет мне спокойного сна.

Откровенно говоря, я ведь прежде и не думал, что когда-то возьмусь за свои мемуары. Некоторые выдающиеся политики, известные литераторы, многие другие деятели зарубежных стран предлагали мне взяться за это доброе дело — писать свои воспоминания, доказывая необходимость их тем, что мой жизненный путь послужит людям в жизни ценным уроком. Но я не торопился с этим.

А теперь секретарь ЦК партии по организационным делам Ким Чен Ир во многом меня заменяет, и мне удалось выкроить хоть немного времени и для этого. Произошла смена поколений — уходят из нашей плеяды один за другим ветераны революции, на смену им приходят представители нового, подрастающего поколения, и они стали уже главной силою в нашей революции. Вот и пришлось мне задуматься над тем, что сейчас моей новой обязанностью стало и это — поведать им, что я переживал в моей жизни, деля одну судьбу с нацией, рассказать им о том, как отдали свою молодость патриоты-предшественники во имя радости нашего сегодня. И стал я писать строку за строкой, насколько мне позволяет время.

Я не считаю свою жизнь какою-то особой, исключительной. Гордиться мне достаточно лишь тем, что жизнь моя вся целиком отдана на благо Родины и нации и что она проходила в одной судьбе с народом.

Надеюсь, что эти мои записки дадут грядущим поколениям урок жизни и борьбы, откроют им истину, которая гласит: веришь в народ и опираешься на его силы — завоюешь все сущее, одержишь победу за победой, а повернешься к народу спиною, будешь им отвергнут — не избежишь поражения за поражением.

 

Приношу дань уважения памяти патриотов ушедших.

 

Апрель 1992 года на горе Мёхян

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Страна, обреченная на трагедию

1. Наша семья

 

Моя жизнь началась с 10-х годов, когда достигла крайних пределов национальная трагедия в современной истории Кореи.

Еще до моего рождения моя родная страна стала монопольной колонией Японии. Королевское право на правление нашей страной перешло целиком в руки японского императора по договору об «аннексии Кореи Японией», а наши люди стали рабами современного типа, подневольными «приказам генерал-губернатора». Корея, известная миру своей древней историей, природными богатствами и чудесной красотою своей земли, растоптана солдатскими сапогами завоевателей и колесами пушек японской армии.

Народные массы содрогались от горечи и гнева, лишенные государственной власти в родной стране. На дворах и под крышами домов этой порабощенной земли, где еще не утихли отзвуки «всеобщего стенания в печальную ночь», покончили с собой многие верноподданные и ученые люди, не стерпев обиды за порабощение их государства. Даже безымянный мясник ответил смертью на позорную «аннексию Кореи Японией»[1], горюя о печальной участи обреченной на гибель родной своей страны.

В Корее установился варварский жандармско-полицейский режим, при котором обязаны стали ходить в костюме с золоченым кантом, в форменном головном уборе и с саблею на боку даже учителя начальной школы, не говоря уже о полицейских и гражданских чиновниках. По указу японского императора генерал-губернатор Кореи взял в свои руки право на командование армией и флотом и неограниченные полномочия — заткнуть нашей нации уши и рот и связать ее по рукам и ногам. Все политические организации и научные учреждения, созданные корейцами, были распущены.

Патриоты Кореи подвергались в камерах предварительного заключения и тюрьмах побоям кожаным кнутом с зашитым в него свинцом. Палачи, унаследовавшие методы пыток периода владычества Токугавы, обжигали корейцев раскаленными железными прутьями.

Объявляемые что ни день «приказы генерал-губернатора»[2] запрещали корейцам носить белую одежду и даже чернили ее. Финансовая клика Японии, перешедшая через море Генкай-Наду, увозила массами сокровища и богатства нашей Родины по введенному так называемому «закону о компаниях» и закону о кадастре.

До этих пор я бывал в разных местах мира и повидал немало стран, бывших в прошлом колониями, но нигде не видел такого жестокого империализма, который лишал бы другую нацию даже языка и фамилии, отнимал бы у нее даже миску для каши.

В то время Корея была в буквальном смысле слова сущим адом, в котором людям жить невозможно. Корейцы жили не человеческой, а рабской невыносимой жизнью. Были совершенно верны и точны слова Ленина: «Япония будет воевать за то, чтобы ей продолжать грабить Корею, которую она грабит с неслыханным зверством, соединяющим все новейшие изобретения техники и пыток чисто азиатских».

В период, когда я был еще мальчиком, и на других континентах развернулась ожесточенная схватка империалистов за передел колоний. Например, в году, когда я родился, происходили одно за другим сложные события во многих регионах мира. Именно в том году американская морская пехота высадилась в Гондурасе, Франция сделала Марокко своим протекторатом, а Италия заняла турецкий остров Родос.

Внутри страны наше население тревожило объявление «закона о земельном кадастре».

Одним словом, я родился в период тревожных потрясений и детство мое проходило несчастливо. Такие печальные черты эпохи не могли не сказаться на моем вступлении в жизнь, на моем развитии.

Я слушал рассказы отца об истории гибели нашей страны, и это вынуждало меня глубоко сетовать на феодальных правителей и, глотая не по-детски горькие слезы, я и решил уже тогда отдать свою жизнь, всю без остатка, на борьбу за возвращение нашего государственного суверенитета.

Феодальные правители нашей страны праздно проводили сотни лет своего господства, напялив на себя шляпы из конского волоса, разъезжая на ослах и сочиняя стихи на лоне природы, тогда как другие обходили свет на военных кораблях и в поездах. А когда агрессивные силы Востока и Запада нагрянули на нас со своими флотилиями, феодалы раболепно отворили им наглухо замкнутые свои ворота. Феодальная королевская династия превратилась в объект неограниченного торга и захвата концессий внешним капиталом.

Насквозь прогнившие бездарные феодальные правители, занимавшиеся низкопоклонством перед чужеземцами в течение многих поколений, вели только фракционную грызню меж собою под дирижированием больших стран даже в момент, когда была поставлена на карту судьба страны. Положение дошло до того, что вчера, когда обретала влияние прояпонская группировка, королевский дворец защищали японские войска, сегодня же, когда обретает влияние группировка прорусская, короля охраняют русские солдаты, а завтра, когда обретет влияние фракция процинская, посты в королевском дворце займет цинская армия.

Вот в таких-то обстоятельствах и была убита королева страны в королевском дворце кинжалом иностранных террористов («событие года Ыльми (1895)»), а так называемый король был заточен на целый год в иностранное представительство («укрытие короля в русском консульстве» в 1896 году). Пришлось даже просить прощения, несмотря на то, что родной отец короля увезен еще в зарубежную страну и жил там в ссылке.

Кто же будет защищать страну и заботиться о ней, когда даже охрана королевского дворца поручена иностранным войскам?

В безбрежном широком мире одна семья все равно что капля в море. Но эта капля — составная часть мира и она не может существовать в отрыве от него. Неудержимо обрушивались и на нашу семью волны современной бурной истории, ввергнувшие Корею в пучину гибели. Однако члены нашей семьи не пасовали и перед такой угрозой и без колебаний ринулись в эту бурю, вместе со всей нацией проливая слезы и не теряя бодрости в борьбе.

Говорят, что наш род перешел на север из Чончжу провинции Северный Чолла при предке Ким Ге Сане в поисках средств к существованию. Род наш пустил свои корни в Мангендэ при прадеде Ким Ын У. А прадед родился в квартале Чунсон города Пхеньяна и жил в крайней нужде, занимаясь земледелием с малолетства. В конце 60-х годов прошлого века он со всей семьею переселился в Мангендэ, приобретя там дом для сторожа фамильного склепа пхеньянского помещика Ли Пхен Тхэка.

Мангендэ — прекрасный уголок природы. Около нашего дома — великолепная гора Нам. С ее вершины широко открывается перед глазами чудесная панорама реки Тэдон. Не случайно богачи и чиновники других местностей наперебой скупали горы района Мангендэ для погребения своих предков. Здесь была и могила пхеньанского губернатора.

Наша семья, потомственно арендовавшая землю, жила очень бедно. Вдобавок в нашем роду, где был лишь одинединственный сын в течение трех поколений, родились шесть братьев и сестер при дедушке Ким Бо Хене. Семья возросла и насчитывала почти 10 едоков.

Дед трудился не покладая рук, чтобы кормить детей хотя бы жидкой похлебкой. На рассвете, когда другие еще спали, он без отдыха собирал помет, обходя всю деревню. А вечером при свете коптилки вил веревки из соломы, плел лапти и маты.

Бабушка Ли Бо Ик по вечерам пряла на прялке.

Мать Кан Бан Сок вместе с тетей Хен Ян Син и тетками по отцу Ким Куиль Не, Ким Хен Сир и Ким Хен Бок занималась днем прополкой на поле, а вечером ткала бумажные ткани.

Бедность заставила старшего дядю Ким Хен Рока заниматься с детства земледелием, помогая деду. В девять лет он немножко изучил иероглифы, но так и не успел переступить порог школы.

Вся семья работала в поте лица, а даже кашицы не всегда доставало. Варили жидкую похлебку из неочищенного гаоляна. Поныне помню, как тяжело было проглотить эту грубую пищу. Такое это было несъедобное блюдо.

О фруктах и мясе нечего было и думать. Как-то у меня на шее появился нарыв. Бабушка достала где-то кусок свинины. Я поел свининки этой — и нарыв как рукой сняло. После этого случая, когда очень хотелось поесть мясца, мне думалось — вот хоть бы еще возник нарыв, тогда бы и свининки еще дали…

Когда я проводил свои детские годы в Мангендэ, моя бабушка всегда жаловалась на то, что дома у нас не было часов. Она была чужда алчности, но очень завидовала стенным часам в чужом доме. У одного нашего соседа такие часы были.

Говорят, бабушка стала завидовать этим часам с тех пор, как мой отец начал ходить в Сунсильскую среднюю школу. Поскольку дома-то у нас часов не было, она была вынуждена каждый день спать урывками, вставать чуть свет и торопиться с приготовлением завтрака, определяя время наугад. Сунсильская средняя школа находилась в 30 ли (единица измерения расстояния, 0,4 км — ред. ) от Мангендэ, и можно было опоздать к началу уроков, если не приготовишь завтрак пораньше.

Бывало, что она готовила завтрак даже в полночь и не спала, ожидая на кухне по нескольку часов рассвета, глядя в окошко, выходящее на восток, когда взойдет заря, ибо не знала, наступила ли пора отправиться сыну в школу. В таком случае бабушка просила мою мать:

— Узнай-ка у соседа, сколько сейчас времени.

Матери неловко было будить соседа так рано, и она, не смея даже войти к нему во двор, сидела на корточках у изгороди и ждала, пока в доме пробьют часы, дав знать, скоро ли утро. И когда раздается в доме звон кудесников-часов, она возвращается домой и сообщает бабушке точное время…

Когда я возвратился в родной край из Бадаогоу, тетя спросила меня, здоров ли мой отец, и рассказала такой эпизод.

— Твой отец испытал немало невзгод, ведь приходилось ходить в такую далекую школу. А тебе. Сон Чжу, повезло, ты будешь жить в родном доме матери, в Чхильгоре, откуда школа-то недалеко, — добавила она.

До освобождения страны наша семья не успела купить стенные часы, каким так завидовала бабушка.

Хотя члены нашей семьи жили бедно, питаясь жидкой кашицею, но с искренней душой поддерживали и помогали друг другу, оказывая сердечную помощь и соседям, не говоря уж о родных.

— Можно жить без денег, но нельзя жить без близких людей, — так постоянно наставлял дед своих детей.

Именно это и было жизненной философией нашей семьи.

Мой отец был чутким к новому и имел горячее стремление к учебе. Овладевая иероглифами в частной школе содан, он неотступно мечтал поступить в школу стационарную.

Летом того года, когда произошло «дело с тайным эмиссаром в Гааге»[3], в селе Сыльмэ состоялись спортивные соревнования учеников Сунхваской, Чхучжаской, Чхильгорской и Синхынской школ. Отец участвовал в этих соревнованиях как спортсмен Сунхваской школы и занял первое место в упражнениях на турнике и в национальной борьбе сирым, в беге и других видах спорта. Но только в прыжке в высоту уступил первенство спортсмену другой школы, — он допустил промах, задев своей косичкою за планку.

После соревнований он поднялся на гору, что за школою, и напрочь отрезал свою косичку. В тогдашних условиях было не простым делом отрезать косу без разрешения родителей, игнорируя старый обычай, бытовавший на протяжении многих столетий.

Дед, конечно же, сердился, говоря, что в его семье случилось необычайное происшествие. И вообще надо сказать, что у членов нашей семьи характер был решительный. Говорят, что в тот день отец не посмел войти в дом, боясь деда, и долго возился у плетня. Прабабушка провела его через задние двери и накормила кашей. Она питала к нему особенную любовь, как к самому старшему своему внуку. И отец не раз говорил, что он смог поступить в Сунсильскую среднюю школу только благодаря ее заботе. Она уговорила деда Бо Хена послать внука в школу нового типа. В те времена, когда еще сильно давали себя знать феодальные обычаи, школа нового типа была не по душе людям поколения моего деда.

Отец поступил в Сунсильскую среднюю школу через год после порабощения страны, весной 1911 года. То был начальный период движения за цивилизацию, и даже среди дворян было мало людей, получавших школьное образование. Было очень трудно послать детей в среднюю школу особенно такой семье, как наша, у которой не всегда хватает даже несчастной похлебки.

Говорят, в ту пору в Сунсильской средней школе месячная плата за обучение составляла две воны. Чтобы заработать эти две воны, мать собирала даже мелкие двустворчатые моллюски на реке Сунхва и продавала их, получая за них гроши. Дед высаживал дыни, бабушка выращивала редьку, даже старший пятнадцатилетний дядя плел лапти, чтобы обеспечить плату за обучение моего отца.

Да и сам отец после уроков до захода солнца занимался тяжелым трудом в опытной мастерской, эксплуатируемой администрацией школы, чтобы подработать денег за свое обучение. Потом по нескольку часов читал книги в школьной библиотеке и возвращался домой уже поздно ночью. Спал урывками часа два-три и снова отправлялся в школу.

Скромной и простой была наша семья, какую в то время можно было часто видеть в любой деревне и в любом городке Кореи. Была бедной и ничем не отличалась от других и не имела никаких особых примет.

Однако каждый в нашей семье не забывал о Родине и отдавал себя всего делу во имя Родины и нации, кто как мог и кто как умел.

Прадед был сторожем чужой могилы, но горячо любил свою страну и родную свою землю.

Когда пиратский корабль американских империалистов «Генерал Шерман»[4] поднялся вверх по течению реки Тэдон и стал на якоре у острова Туру, он вместе с сельчанами собирали канаты у всех домов, а, собрав, перекинули их между островом Конью и сопкой Манген через реку и, сбрасывая сюда камни, преградили путь пиратскому судну.

Предводительствуя сельчанами, он поспешно направился в Пхеньянскую крепость, когда поступила весть, что этот корабль добрался до острова Янгак и что пираты убивают жителей города винтовочным и артиллерийским обстрелом, грабят имущество и насилуют женщин.

Горожане во взаимодействии с правительственными войсками связали несколько лодок, нагруженных дровами, подожгли дрова и пустили лодки вниз по течению и уничтожили на реке разбойников вместе с их кораблем. Говорят, что мой прадед сыграл немаловажную роль в этой борьбе.

После потопления этого корабля американские империалисты-агрессоры вновь вторглись в устье реки Тэдон на военном корабле «Шенандоа»[5] и совершили убийства, поджоги и грабежи. Жители Мангендэ и на сей раз встали, как один человек, на защиту родной земли, организовав народное ополчение.

Мой дед постоянно учил всех членов семьи жить достойно во имя родной страны. Он говорил: «Мужчина не должен бояться погибнуть на поле боя с врагом за свою Родину», — и добровольно ввел своих детей в революционную борьбу.

Бабушка тоже наставляла детей жить честно и с твердой волей.

Однажды японцы с целью заставить меня «добровольно капитулировать» таскали мою бабушку по горам и равнинам Маньчжурии в зимнюю стужу, подвергая ее всяким мытарствам, но она кричала на врагов, как на непутевую нечисть, и вела себя стойко и достойно, как подобает матери и бабушке революционеров.

Мой дед по материнской линии Кан Дон Ук был пламенный патриот и педагог. Он основал в родном селе частную школу и обучал молодежь и детей, посвящая всю свою жизнь воспитанию подрастающего поколения и движению за независимость. Старший мой дядя по матери Кан Чжин Сок тоже был патриотом, рано начав свое участие в движении за независимость.

Отец неустанно воспитывал меня, чтобы я с малолетства обрел дух патриотизма. Исходя из этого стремления и желания, он и дал мне имя «Сон Чжу», что значит становление опоры страны.

В дни ученичества в Сунсильской средней школе отец вместе с двумя младшими братьями посадил около дома три тополя как символ трех братьев. Тогда в Мангендэ еще не было тополей. И в тот день отец сказал обоим братьям: «Тополь растет быстро. И мы, братья, будем расти скоро и крепко, как это дерево, и вернем стране независимость и заживем хорошей жизнью».

Впоследствии отец покинул Мангендэ для революции, а вслед за ним встал на путь борьбы и младший мой дядя Ким Хен Гвон.

В родном доме в Мангендэ остался один старший мой дядя, а три тополя хорошо росли и стали крупными деревьями. Они отбрасывали длинные тени до самого поля помещика. Тот процедил злобно, что у него падает урожай, когда поле лежит в тени этих деревьев, и безжалостно срубил тополи чужого дома. Но мир тогда был еще такой несправедливый, что нельзя было вымолвить и слова протеста.

После освобождения страны я вернулся домой и услышал рассказ об этом. И взяла меня нестерпимая обида при мысли о том, как была посрамлена чистая мечта моего отца.

Да и случаев, вызывавших такую обиду, было немало.

Перед моим родным домом стояли несколько ясеней, на которые я часто лазал вместе с друзьями в детские годы. Когда я возвратился домой, через 20 лет, я не увидел ясеня, стоявшего ближе к дому. Дед сказал мне, что его срубил старший дядя. Оказалось, здесь произошла печальная история. Когда я воевал в горах, полицейские, видимо, не давали покоя моим родственникам. Чтобы наблюдать за нашим домом, постоянно стояли на часах полицейские Тэпхенского участка. Тэпхен от Мангендэ находился на порядочном расстоянии. Летом тень от этого ясеня служила полицейским как бы местом их командировки. Сидя в этой тени, они убивали время допросом сельчан и дневным храпливым сном, обмахивались веером, порою устраивали пирушку, забирая кур, да и причиняли всякие неприятности деду и старшему дяде.

И вот однажды столь добрый мой старший дядя взял топор, подошел к ясеню и срубил его одним махом. Дед сказал, что не посмел и не успел сдержать его.

Дед на это проговорил так: «Как в народе молвится, не жалко, что сгорает весь дом, когда вижу, как дохнет клоп».

И я только усмехнулся на это.

Немало лишений испытали мои дед и бабушка, имея детей, делающих революцию. Но, невзирая на столь суровые испытания и притеснения, они хранили верность великому делу и боролись настойчиво каждый на своем скромном посту. В последний период своего правления японцы принудили корейцев заменить свои фамилии и имена японскими, но мои дед и бабушка отказались выполнить этот гнусный приказ. В моем родном краю лишь одна наша семья не заменила свою фамилию и свои имена японскими, сопротивляясь и тут до конца.

Все остальные свои имена заменили. Японское ведомство не выдавало талоны на получение продовольствия тем корейцам, которые не заменили свои имена японскими, и жить им от этого было крайне трудно.

Дядю Хен Рока не раз вызывали в полицейский участок и подвергали избиению за то, что отказался заменить свое имя.

Когда полицейский спросил: «Отныне ты не Ким Хен Рок, так скажи же, как тебя зовут теперь?», он ответил: «Я Ким Хен Рок».

Тогда полицейский обрушился на него, дал пощечину и заорал:

— Скажи еще раз, как тебя зовут?

Но дядя отвечал неизменно:

— Я Ким Хен Рок.

Палач дал ему оплеуху еще сильнее. Каждый ответ «Я Ким Хен Рок» стоил дяде удара кулаком, но он так и не покорился японцу, стоя на своем до конца.

А дед сказал на это дяде:

— Очень хорошо, что ты не заменил свое имя японским. Сейчас вон наш Сон Чжу дерется с япошками, и как же можно тебе иметь японское имя?! Пусть тебя побоями доведут и до смерти, но ни в коем случае нельзя заменить свое имя японским.

Члены нашей семьи, простившись с дедом и бабушкой, покинули родной край. Все они вышли за калитку с решимостью вернуться, добившись независимости страны.

Однако из всех нас вернулся на Родину только я один.

Отец, отдавший всю жизнь движению за независимость, скончался на чужбине в свои 32 года. Для мужчины такой возраст— пора расцвета всех его сил. После его похорон из родного края приехала бабушка. До сих пор свеж в моей памяти образ ее, рыдавшей перед могилой отца в поселке Яндицунь уезда Фусун.

Спустя 6 лет умерла в Аньту и мать, не успев увидеть день нашей независимости.

После смерти матери погиб младший брат Чхоль Чжу, воевавший в партизанском отряде с оружием в руках. Он погиб на поле боя, и не нашли товарищи даже его тела.

Через несколько лет в Мапхоской тюрьме умер младший дядя Хен Гвон. Он был приговорен к длительному тюремному заключению и подвергался жестоким пыткам за решеткой. Наша семья получила извещение, что надо забрать его тело, но сделать этого не смогла, — на это не было денег. Останки его были погребены на тюремном кладбище.

Так за 20 лет славные дети нашей семьи рассыпались прахом на немилой чужбине.

Когда я вернулся в родной край после освобождения страны, бабушка обняла меня у калитки и ударила сухоньким своим кулачком в мою грудь со словами:

— Где ты оставил отца и мать и так вернулся один? Нельзя ли вам было вернуться вместе?..

Какую же острую боль ощутил я в сердце, когда и у бабушки было так тяжело на душе? Я вошел в калитку один, не успев даже взять с собой останки родных, чьи бесхозные могилы заброшены одиноко на далекой чужбине, за тридевять земель…

С тех пор я, входя в калитку чужого дома, всегда думаю: «Сколько же человек вернулись домой из тех, кто вышел из этой калитки, а сколько человек не смогли вернуться?»

Калитки всех домов этой страны связаны с горькой разлукой, ужасной тоской по родным, не успевшим вернуться в живых, и с душераздирающей печалью от невосполнимой утраты. Десятки тысяч отцов и матерей, братьев и сестер этой земли принесли свою жизнь на алтарь Отечества. Понадобилось целых 36 лет для того, чтобы наша нация вернула себе Родину, с тяжким вздохом перейдя через море крови и слез, пробиваясь сквозь град пуль и снарядов. Это были 36 лет кровавой войны, потребовавшей слишком большой жертвы. Но разве можно и помыслить о сегодняшней Отчизне без этой борьбы и этой жертвы? Нынешний век, в который мы живем, остался бы по-прежнему несчастным и тяжелым веком, когда продолжалось бы позорное рабство.

Мои дед и бабушка были сельскими стариком и старушкой, занимавшимися всю жизнь лишь одним земледелием, но, признаюсь, я восхищался их несгибаемым революционным духом и черпал в нем большое вдохновение.

Легко сказать, но думаю, что нельзя сравнить с боем, повторявшимся два-три раза кряду, и с тюремной жизнью, продолжавшейся несколько лет, то, что выращивать детей и ставить их всех на путь революции, безмолвно выносить сопряженные с этим всяческие лишения и испытания и оказывать им неустанную поддержку, — с чем это сравнимо?

Конечно, страдания и невзгоды, пережитые нашей семьей, — это всего лишь малая часть тех страданий и невзгод, которые испытала наша нация, лишенная отечества.

Миллионы корейцев умерли с голоду, погибли от холода, сгорели, подвергались уничтожению побоями под деспотизмом японских империалистов.

Когда порабощена страна, не может быть спокойствия и для народа и для самой природы. Под крышей порабощенной страны не могут спокойно спать даже предатели, которые живут в роскоши за счет проданного отечества. И хотя люди живут, но их положение хуже, чем у собаки, шляющейся во дворе дома усопшего. Горы и реки остаются, но даже им трудно сохранить свой облик после таких истязаний, какие пережил наш народ.

Называют пионером человека, познающего такую истину раньше других. Зовут патриотом человека, который старается спасти страну от трагедии, превозмогая всякие бедствия и страдания. Именуют революционером человека, кто освещает истину, жертвуя своей жизнью, и поднимает весь народ на свержение несправедливого мира.

Мой отец был одним из предтечей национально-освободительного движения нашей страны. Он родился 10 июля 1894 года в Мангендэ и скончался 5 июня 1926 года с горечью в груди от потери Родины, посвятив себя делу революции.

Я родился в Мангендэ старшим сыном Ким Хен Чжика 15 апреля года Имчжа (1912), через два года после падения нашего государства под ударами империалистов.

 

2. Отец и Корейское национальное общество

 

Мой отец считал идею «чивон» (великий замысел — ред. ) своим жизненным принципом. Не только в доме, но и в Сунхваской и Менсинской школах, везде были вывешены выведенные им кистью крупными буквами слова «чивон».

До сих пор еще живет часть слов, написанных почерком отца, а надо сказать, что он неплохо владел кистью.

В то время каллиграфию ценили, и потому считали своего рода модой изготовление свитков, досок с надписью и ширм с почерками выдающихся людей и известных каллиграфов. Когда я был еще несмышленышем, не понимал этого и считал это обычной каллиграфией, обычным явлением в жизни.

Отец не делал в своем почерке, в своих досках никакого оформления, вывешивал свои творения, какими есть, на видных местах.

Когда я стал смышленнее, отец учил меня любить свою страну, строго наставлял: хочешь искренне любить свою Родину, надо жить великим замыслом.

Вот «чивон» в буквальном смысле означает иметь великий замысел.

Чего удивительного, если отец учит своего сына жить великим замыслом. В любом деле, какое бы ни делали люди, удачи не ожидать, если не трудишься упорно, с высоким идеалом и большой надеждою.

Однако идея «чнвон» — это не пошлое жизненное наставление, направленное на продвижение по служебной лестнице или на достижение блестящей карьеры и успеха в жизни, нет, это — революционные взгляды на жизнь, требующие видеть свое настоящее счастье и радость жизни в борьбе за высшее в жизни, во имя Родины и нации, это непоколебимый революционный дух — во что бы то ни стало добился возрождения Родины, если даже придется бороться за это из поколения в поколение.

Отец рассказывал мне о многом, почему человек должен жить великим идеалом. Если сказать вкратце, то это была целая история антияпонской борьбы нашего народа.

… Вообще наша Корея была страной могучей, с развитым военным искусством. Она почти не терпела поражений в сражениях. Исстари расцветала наша культура, свет ее перекинулся через море и на Японию. Но вот такую могучую страну пятисотлетнее прогнившее правление династии Ли в один прекрасный день обрекло на гибель.

Когда ты еще не родился, не появился на этом свете, рассказывал отец, японские самураи огнем и мечом захватили нашу страну. Проклятых вассалов, продавших японским самураям государственную власть, называют «пятью предателями года Ыльса»[6]. Но и этим вассалам не удалось продать дух Кореи. Восстали бойцы Армии справедливости со штыками в руках под лозунгом: «За уничтожение самураев и возрождение страны!» Армия независимости мушкетами громила агрессоров. Порой повсеместно поднимались народные восстания. Пол громким криком «Ура!» и градом камней везде уничтожали самураев. Словом, каждый выражал свой гнев и возмущение, как мог, апеллируя к совести человечества и мировой справедливости.

Так, будучи арестованным, Чвэ Ик Хен[7], которого увели на остров Цусима, отказавшись от еды, подаваемой врагом, объявил голодовку и погиб смертью героя. Ли Чжун на глазах у представителей империалистических держав, распоров себе живот, показал настоящий дух независимости нашей нации. А Ан Чжун Гын[8] на перроне станции Харбин пристрелил из пистолета Ито Хиробуми[9], крикнул «Да здравствует независимость Кореи!», тем самым еще раз продемонстрировав подлинный дух корейца.

И даже старый Кан У Гю, которому тогда перевалило за 60, бросил бомбу в генерал-губернатора Сайто. А Ли Чжэ Мен ударил кинжалом Ли Ван Ёна, чтобы отомстить за обречение страны на гибель.

И еще пример: Мин Ен Хван, Ли Бом Чжин, Хон Бом Сик и другие патриотически настроенные верноподданные самоубийством призвали к защите государственной власти своей страны.

Одно время наша нация развертывала такое трагическое движение, как движение за возмещение государственных займов. Под государственными займами подразумевался долг в 13 миллионов вон , который взяли у Японии после русско-японской войны и не могли расплатится. Чтобы возместить этот долг, все мужчины страны бросили курить. Бросил курить и император Кочжон[10], присоединяясь к этому движению. Женщины экономили на расходах за гарниры к рису, жертвовали украшения из раковин или перламутра, находились и девушки, жертвовавшие свои сбережения на свадьбы. Слуги-мальчики и портнихи в домах богачей, даже торговцы рисовыми хлебцами, зеленью и соломенными лаптями не жалели своих последних денег, пропахших трудовым потом, чтобы возместить государственный долг.

Но и при таких жертвах страна не смогла сохранить свою независимость.

Не в таких жертвах было тут все дело. Главное было в том, как поднять весь народ страны, чтобы он в едином стремлении ринулся в борьбу, подготовив силы, способные разгромить врага. Если примешь такое твердое решение — сможешь подготовить такие силы, а подготовишь их — сможешь разгромить и сильного врага.

Только пробудив весь народ страны и подняв его на борьбу, можно восстановить государственную власть, вырвав ее из лап оккупантов. Но этого не сделаешь за день-два. Вот почему и надо иметь далеко идущий замысел…

С тех пор, как мой отец, взяв меня за руку, поднимался на сопку Манген, часто слышал я от него такие речи. Наставления его были пронизаны глубоким патриотическим духом.

Как-то раз он сказал перед дедушкой и бабушкой:

— На что мне жизнь, если я не добьюсь независимости страны? Пусть меня сотрут в порошок, но я должен бороться с японскими самураями и победить их. Если я потерплю неудачу в этой борьбе, то мое дело продолжит сын. Если и его постигнет та же участь, то пусть борется внук. Мы должны во что бы то ни стало одержать победу и добиться независимости Родины.

Впоследствии, когда антияпонская вооруженная борьба, которая, как мне казалось, завершится победой через три-четыре года, принимала затяжной характер, мне снова вспомнились слова отца, а после освобождения, испытывая в себе, в душе своей, продолжительную трагедию раскола нации на Север и Юг, которые идут по диаметрально противоположным путям, мне приходилось снова невольно задуматься о глубоком смысле его слов. Именно те слова, можно сказать, и есть идея «чивон», чем жил мой отец, есть его убежденность, идеи и стремление к возрождению Родины.

Несмотря на то, что наша семья переживала неимоверно тяжелое положение, мой отец, приняв твердое решение, поступил в Сунсильскую среднюю школу именно с целью осуществления идеи «чивон».

После проведения реформы года Кабо[11] до «договора года Ыльса» прошло немногим более десяти дет. Этот период был характерен тем, что в нашей стране под влиянием волн внутренней политической перестройки, хоть это и было поздновато, наблюдались усилия к введению современной системы просвещения. В Сеуле были открыты такие учебные заведения, как Пэчжэская и Рихваская школы и училище «Югенконвон», которые и подняли факел современного просвещения, — они обучали учащихся новой цивилизации Запада. Именно в это время в западном районе Кореи американские миссионеры открыли Сунсильскую среднюю школу как составную часть своей деятельности.

Эта шкода проводила набор учащихся в масштабе всей страны. В нее поступала в большинстве своем молодежь, ценившая предметы современной науки, такие, как история, алгебра, геометрия, физика, гигиена, физиология, физкультура, музыка. Они привлекали к себе внимание молодежи, стремившейся преодолеть отсталость страны и идти в ногу с новым мировым течением.

И мой отец говорил, что он ходил в эту школу, чтобы постичь современную науку. Ему были не по душе конфуцианские четверо книжие, пятикнижие и другие старые трудные учебные предметы, которым обучали в частной школе содан .

Независимо от цели просвещения, поставленной миссионерами, из Сунсильской средней школы выходили многочисленные видные патриотически настроенные деятели, игравшие впоследствии большую роль в движении за независимость страны. Выходцем из этой школы был и Сон Чжон До, первым занимавший пост заместителя председателя Политического совета Шанхайского временного правительства, а затем пост его председателя. Эту школу окончил и Чха Ри Сок, бывший членом Государственного совета временного правительства в конце его существования.

В этой же школе учился и талантливый поэт-патриот Юн Дон Чжу, хотя полного курса в ней и не закончил.

Кан Рян Ук тоже учился в специальном классе Сунсильской школы. К тому времени этот специальный класс называли Сунсильским училищем. А Сунсильская средняя школа означала средние классы Сунсильской школы. Из ее стен выходили многочисленные сторонники антияпонского движения за независимость, поэтому японцы называли ее очагом антияпонских идей.

— Хочешь учиться грамоте, учись во имя Кореи. Хочешь учиться технике, учись тоже во имя Кореи. А хочешь верить в Бога небес, то верь в Бога корейских небес.

Такими идеями отец пробуждал своих товарищей по школе, сплачивал патриотически настроенную учащуюся молодежь.

Под руководством отца в Сунсильской средней школе были организованы читательский кружок и Общество единодушия и дружбы. Эти организации воспитывали учащихся в духе антияпонских идей, развертывали в Пхеньяне и его окрестностях активную деятельность по просвещению масс, а в декабре 1912 года они организовали в школе забастовку учащихся в знак протеста против нечеловеческого обращения и эксплуатации со стороны администрации школы.

И в бытности учеником средней школы мой отец, пользуясь каникулами, бывал в Анчжу, Кандоне, Сунане, Ичжу и других районах провинций Северный и Южный Пхеньян и в ряде районов провинции Хванхэ, чтобы развернуть там деятельность по просвещению масс и приобретению новых товарищей по Борьбе.

Самый большой успех, достигнутый моим отиом в Сунсильской средней школе, можно сказать, — это обретение многочисленных товарищей, готовых делить одну судьбу — жизнь и смерть во имя Кореи.

Среди товарищей по учебе было много таких лиц, которые, тесно сблизившись с моим отлом, сходились взглядами насчет судеб страны и нации. Все они были известные молодые предтечи, люди большого сердца, широкого кругозора и незаурядного характера.

К таким товарищам отца из пхеньянцев относится Ли Бо Сик. Он был причастен и к читательскому кружку, и к Обществу единодушия и дружбы. Впоследствии он внес большой вклад в дело создания Корейского национального общества, играл большую роль и во время Первомартовского народного восстания[12].

Когда мы жили в селе Понхва, он часто приходил в Менсинскую школу, чтобы встретиться с моим отцом.

Из товарищей по средней школе — уроженцев провинции Северный Пхеньан — тесно сблизился с моим отцом Пэк Сэ Бин (Пэк Ен Му). Когда мой отец бывал в провинции Северный Пхеньан, он родом из Пхихена, часто сопровождал отца. Он был зарубежным связным Корейского национального общества. В декабре 1960 года в Южной Корее был создан «Центральный консультативный совет по национальному самостоятельному объединению», тогда, говорят, Пэк Сэ Бин был членом совета.

В эти ученические годы Пак Ин Гван жил вместе с моим отцом в одном общежитии. Некоторое время и мой отец проживал в общежитии. Весной 1917 года Пак Ин Гван учительствовал в Квансонской школе в Ынрюре провинции Хванхэ, состоял в Корейском национальном обществе. Он, бывая в Сонхва, Чэрене, Хэчжу и других районах страны, вел работу по сплочению товарищей, был арестован вражеским сыщиком, пробыл целый год в Хэчжуской тюрьме. Когда он учительствовал в Квансонской школе, его ученики писали сочинения на тему «Отношения между Полуостровом и нами». Эти сочинения, хранящиеся теперь в Ынрюрском историко-революционном музее, приоткрывают завесу над настроением и духовным миром учащихся этой школы, находившейся тогда под влиянием Корейского национального общества.

Из участников движения за независимость самую тесную связь с моим отцом имел О Дон Чжин. Он часто приходил к нам, когда отец учился в Сунсильской средней школе.

Тогда О Дон Чжин учился в Пхеньяне в Тэсонской школе, открытой АН Чхан Хо. Их дружба была скреплена идейно и потому она выходила за рамки чисто человеческих отношений, и общение между ними с самого начала отличалось задушевностью и пламенностью. Впервые О Дон Чжин сочувствовал идеям моего отца весной 1910 года, когда проходило спортивное соревнование на военном плацдарме в Кенсангоре (военный плацдарм этот находился перед казармой в конце правления династии Ли).

В том соревновании участвовало более 10 тысяч учащейся молодежи, съехавшейся сюда из Пхеньяна, Пакчхона, Кансо, Енью и других районов страны.

После окончания соревнования состоялось выступление ораторов, где некоторые учащиеся заявили, что наша страна, если она хочет стать цивилизованной, должна внедрить у себя японскую цивилизацию. Против таких утверждений выступил мой отец. В своем выступлении он подчеркнул необходимость осуществить модернизацию, обновление нашей страны своими собственными силами, что очень приковало к себе внимание собравшихся.

Среди этой публики был и О Дон Чжин, будущий командующий войсками группировки Чоньибу. Позже каждый раз в своих воспоминаниях о тех временах он с глубоким чувством признательности говорил: «Выступление Кима произвело на меня большое впечатление».

Примерно с 1913 года О Дон Чжин под видом торговца (оптового) бывал в Сеуле, Пхеньяне, Синичжу и других ведущих городах страны, съездил и в Китай. К моему отцу он приходил часто, советовался с ним по вопросу о будущей судьбе движения за независимость, Вначале О Дон Чжин представлялся мне просто добродушным торговцем. А позже, когда мы жили в Бадаогоу и в Фусуие, я увидел в нем и видного деятеля движения за независимость Кореи.

И настало время, когда О Дон Чжин (его псевдоним — Соньам) слыл уже таким широко известным лицом, что почти не было человека, который не знал бы его. По его имущественному положению и окружению он мог бы жить и без бремени революции, без ее огромных трудностей и невзгод, но он, поднявшись с оружием в руках, бросился в борьбу с японскими империалистами.

О Дон Чжин питал к моему отцу чувство особого уважения и дружбы. К этому знатному человеку в Ичжу приходили многие гости. Весь флигель его дома был выделен специально для гостей. Их было так много, что для них была специально нанята кухарка. Но когда навещал его мой отец, он приглашал его не в комнату флигеля, а во внутреннюю комнату главного здания, и угощение для него стряпала на кухне непосредственно его жена.

Как-то О Дон Чжин с супругой пришли к нам в гости, и моя бабушка в знак особого уважения подарила им на память латунную посуду для каши.

Я пишу об О Дон Чжине так подробно не только потому, что он был другом и товарищем моего отца, но и потому, что он был тесно связан с моими молодыми годами. Я с малолетства питал к нему особую признательность. Когда я учился в Гирине, он был арестован японцами. Утекло много воды, и в начале марта 1932 года, когда я колесил по районам Цзяньдао с целью создать Антияпонскую народную партизанскую армию, в Синичжуском местном суде проходил судебный процесс над ним. Когда мне говорили, что протокол о предварительном слушании дела Ганди состоит из 25 тысяч страниц, я даже ахнул от удивления, но-увы! — протокол о предварительном слушании дела О Дон Чжина — 35 тысяч страниц, 64 книги!

В тот день, когда состоялся судебный процесс по его делу, в суд нахлынуло несколько тысяч зрителей, и судебный процесс, который было предназначено начать с утра, начался лишь после часа пополудни. О Дон Чжин отказывался от всякого судебного разбирательства и, поднявшись на место главного судьи, провозглашал свое: «Да здравствует независимость Кореи!», сотрясая весь суд.

Не на шутку встревоженные японские судьи поспешно прекратили разбирательство и заочно, в отсутствии обвиняемого, вынесли втайне приговор. На апелляционном процессе он был приговорен к пожизненному тюремному заключению и умер в тюрьме, так и не увидев дня освобождения родной страны, чему отдал всю свою жизнь…

Когда мы вели весьма трудную борьбу за создание партизанских отрядов, на страницах газет были опубликованы статьи о судебном разбирательстве, говорящем о глубокой убежденности в правоте своего дела и твердой воле этого патриота. Был опубликован и фотоснимок, запечатлевший О Дон Чжина, идущего под конвоем в Пхеньянскую тюрьму в соломенном мешке, надеваемом, как было положено, на голову «преступника». Этот фотоснимок заставил меня тогда с глубоким чувством восстанавливать в памяти его непоколебимый патриотический дух.

Немало из тех, кто сблизился с моим отцом в годы ученичества в Сунсильской средней школе, стали стойкими революционерами. Впоследствии они составили ядро Корейского национального общества.

Оставив учебу в Сунсильской средней школе, отец начал учительствовать в Сунхваской школе в Мангендэ и Менсинской школе в Кандоне, отдавая все силы воспитанию подрастающего поколения, в то же время прилагая усилия для сплочения товарищей. Стремление развернуть активную практическую борьбу, расширяя арену революционной деятельности, говорят, заставило его бросить учебу в Сунсильской средней школе. Только это, а не что-то другое.

В 1916 году отец, воспользовавшись каникулами, побывала Цзяньдао. Неизвестно, какую и с кем связь он имел тогда, но через Цзяньдао он поехал в Шанхай, где установил связи с революционной группой Сунь Вэня (Сунь Ятсен).

Отец высоко ценил Сунь Вэня как пионера буржуазно-демократической революции в Китае. По словам отца, в Китае мужчины, обрезав косы, начали отдыхать раз в неделю, и само введение такой системы было возможно благодаря усилиям таких сторонников буржуазной реформы. Отец хвалил выдвинутую Сунь Ятсеном программу китайской революционной организации Туимэнхой — три народных принципа: национализм, народовластие и народное благоденствие, и три основные политические установки: союз с СССР, союз с Компартией Китая, поддержка рабочих и крестьян, выдвинутые им под влиянием движения 4 мая, высоко ценил отец его как революционера с большим сердцем, твердой волей и дальновидной прозорливостью. В то же время отец говорил, что Сунь Ятсен допустил ошибку: после образования Китайской Республики он уступил свое место как президента Юань Шикаю, хотя бы и с условием, что последний установит республиканскую политическую систему и заставит императора Цинской династии уйти с престола.

В детские годы я не раз слышал от отца, как он говорил о движении за буржуазную реформу в Корее. С большим сожалением он говорил о перевороте года Кабсин, произведенном реформаторами во главе с Ким Ок Кюном, ставшим калифом на час, считал прогрессивным из реформаторской программы его группировки следующее: равноправие народа, отмену потомственной родословной, выдвижение кадров, идею независимости, предусматривающую отмену отношений субординации к Цинскому Китаю и т. п.

Слушая такие слова отца, тогда я считал, что Ким Ок Кюн все же выдающаяся личность, меня даже томила неотвязная мысль о том, что если бы не потерпело поражение реформаторское движение во главе с Ким Ок Кюном, то могла бы измениться и современная история Кореи.

Но позже мы увидели в реформаторском движении Ким Ок Кюна и его политической программе ограниченности и анализировали их с нашей собственной точки зрения.

Преподаватели, обучавшие нас корейской истории, в большинстве своем определяли Ким Ок Кюка как прояпонски настроенный элемент. После освобождения и в научных кругах нашей страны долгое время прилепляли к Ким Ок Кюну ярлык прояпоиского элемента. В ходе подготовки к перевороту он пользовался помощью японцев, что и послужило увидеть в его поведении признаки проянонских настроений, но мы не считали это справедливой оценкой.

Поэтому я говорил историкам: развертывая реформаторское движение, КимОк Кюн не обращал внимание на соединение с народными массами. Это, разумеется, ошибка. Но если, делая ставку на то, что он, мол, опирался на силы Японии, оценивать это как прояпонскую направленность, было бы неправильно, это приведет к нигилизму. Цель использования им сил Японии заключалась не в проведении им прояпонской реформы, а в том, чтобы на основе правильного учета соотношения сил того времени превратить его в пользу реформаторской группировки. В то время это была неизбежная тактика.

Отец говорил, что одна из главных причин неизбежного поражения переворота Ким Ок Кюна, которого постигла участь калифа на час, — в неверии реформаторов в силы народа и в опоре только на внутренние силы королевского дворца и что из их неудачи следует извлечь полезный урок.

По всей вероятности, отец бывал в Цзяньдао и Шанхае с целью непосредственно ознакомиться с положением дел в движении за независимость за границей, о чем он знал до того времени только понаслышке, найти новых товарищей и разработать дальнейший курс своей деятельности.

К тому времени и в мировом масштабе не встал еще во весь рост вопрос о национально-освободительной борьбе в колониальных странах, еще не были выработаны способы и методы движения за независимость в тех странах.

Когда отец бывал в Цзяньдао и Шанхае, вследствие вылазок военщины и вмешательства империалистических держав китайской революции приходилось пройти серьезные зигзаги: наступление то и дело сопровождалось отступлением. Главной преградой и в китайской революции были США, Англия, Япония и другие внешние силы. Несмотря на это, многие сторонники движения за независимость Кореи, эмигрировавшие за границу, питали иллюзии насчет империалистов, проводили время, занимаясь пустословием: на чьи силы из великих держав лучше опираться?

Положение в Цзяньдао еще более укрепило убежденность моего отца в том, что независимости Кореи необходимо добиться силами самих корейцев. Приехав из Цзяньдао, он и занялся целиком работой по просвещению масс и объединению единомышленников, проводя бессонные ночи, порою даже и забывая о еде.

К этому времени мы переселились из Мангендэ в село Понхва уезда Кандон. Как и в Мангендэ, отец днем учил детей в Менсинской школе, а вечером проводил в вечерней школе работу по просвещению масс, всегда возвращаясь домой поздно ночью.

Однажды на одном смотре ученической самодеятельности и я выступил с написанным отцом текстом речи, посвященной антияпонской борьбе.

В то время отец еще обучал детей написанным им самим стихам и песням революционного содержания.

Многочисленные участники движения за независимость приходили к моему отцу в село Понхва. Сам он часто бывал в провинциях Северный и Южный Пхеньян и в районах провинции Хванхэ, навещая там своих товарищей — единомышленников. Во время этих походов он и подготовил актив, ставший в массах основой борьбы за независимость страны.

На почве такой подготовки отец вместе с Чан Иль Хваном, Пэ Мин Су, Пэк Сэ Бином и другими патриотам — участниками движения за независимость создали 23 марта 1917 года в Хактангоре Пхеньяна, в доме Ли Бо Сика Корейское национальное общество. Молодые борцы, состоявшие в этом обществе, написали кровью из порезанных пальцев слова: «Независимость Кореи» и «Готовность на смерть».

Это Корейское национальное общество представляло собой тайную организацию, цель которой — путем единодушного сплочения всей корейской нации добиться независимости страны собственными силами, силами самих корейцев и построить подлинно цивилизованное государство. Оно было одной из самых крупных по своим масштабам антияпонских подпольных революционных организаций, созданных корейскими патриотами в стране и за ее пределами в период до и после Первомартовского народного восстания.

Что же касается 1917 года, то к этому времени почти не было в стране такой тайной организации. Такие организации, как Союз справедливых воинов за независимость, Общество за возрождение Кореи, Общество борцов за восстановление государственной власти Кореи, созданные после «аннексии Японией Кореи», к этому времени были целиком распущены вследствие репрессий японских империалистов.

То было время, когда беспощадно арестовывали всех, без исключения, по поводу и без повода, как только раскрылась какая-то подпольная деятельность. Поэтому мало кто осмеливался участвовать в такой деятельности. Даже люди, склонные дерзать, ничего не могли делать в стране, у себя на Родине, эмигрировали за границу и там создавали те или иные антияпонские организации. Те же, кто не обладал даже такой смелостью, с разрешения генерал-губернаторства развертывали в пределах Кореи такую пассивную работу, которая не была в обиду губернатору, не приносила ему никакого вреда.

Именно к этому времени и появилось на свет Корейское национальное общество. Оно явилось революционной организацией, стоящей на наиболее последовательных антиимпериалистических самостоятельных позициях.

В изложении цели этого общества говорится: ясно, что в дальнейшем придет время, когда силы Европы и США продвинутся на Восток и Япония вступит в противоборство с ними за гегемонию в этом районе мира. Чтобы, воспользовавшись этим случаем, добиться независимости Кореи силами самих корейцев обществу следует сплотить вокруг себя единомышленников и вести подготовку для выполнения этой задачи.

Как явствует из изложения его цели, Корейское национальное общество, в отличие от тех, кто возлагал надежду на внешние силы, занимало самостоятельную позицию, заключающуюся в достижении независимости Кореи силами самих корейцев. Оно составляло и далеко идущий план по посылке своих членов в Цзяньдао и превращение его в активный очаг движения за независимость.

Следует сказать, что Корейское национальное общество было организовано весьма тщательно. Оно принимало в свои ряды только строго отобранных, подготовленных и проверенных патриотов, имело вертикально подчиненную организационную систему. Между членами общества употребляли кодовые знаки. Секретные документы составляли только кодовыми знаками.

Общество решило каждый год по случаю дня открытия Сунсильской средней школы регулярно проводить собрания своих членов. Оно было тщательно замаскировано созданными позже примыкавшими к нему легальными организациями, такими, как Хаккёге, Писокге и Хянтхоге. Обществом назначались старшины районов, а для поддержания связи с деятелями, действующими за границей, назначались связные в Пекине и Дандуне.

В массах это общество стояло на прочной почве. Оно объединяло в своих рядах представителей широких слоев населения: рабочих, крестьян, учителей, учащихся, военных (Армия независимости), торговцев, верующих, ремесленников, широко разветвляло сеть своих организаций не только в стране, но и далеко за ее пределами, например, в Китае: в Пекине, Шанхае, Гирине, Фусуне, Линьцзяне, Чанбае, Люхэ, Куаньдяне, Дандуне, Хуадяне, Синцзине.

В ходе создания и расширения Корейского национального общества отец обрел таких товарищей, как Чан Чхоль Хо, Кан Чжэ Ха, Кан Чжин Гон, Ким Си У и многие другие. Не рассказать словами, не описать пером всех усилий отца, приложенных им в поисках каждого нового товарища. Чтобы обрести хотя бы одного, отец шел куда угодно, ради этого хотя бы одного ему не мешал и путь в тысячу ли.

Как-то раз О Дон Чжин проездом в район провинции Хванхэ нагрянул в наш дом к отцу. В тот день он выглядел особенно хорошо, был в превосходном настроении. О Дон Чжин рассказывал о встрече с одним замечательным человеком.

— Его зовут, — говорил он, — Кон Ен, он уроженец Пектона, совсем молодой парень, широкого кругозора, высокого роста, к тому же красавец. Парень толковый, владеет даже искусством единоборства. В старые времена он мог бы стать незаменимым кандидатом в начальники военного ведомства.

Такой отзыв об этом человеке очень порадовал моего отца.

— Издавна говорят, что больше ценят того, кто нашел и открыл талант, чем его самого. Значит, ваша поездка в Пектон внесла большой вклад в наше движение, — говорил отец.

Проводив О Дон Чжина, отец попросил своего брата Хен Рока сплести несколько пар лаптей, И на следующий день он в соломенных новых лаптях, получив их как добрый подарок из рук брата, тронулся в путь.

Домой он вернулся спустя месяц. Он проделал столь далекий путь, что соломенные лапти были разодраны донельзя. Но это его не смутило. Домой он вернулся, не чувствуя усталости, и бодро вошел через плетневую калитку.

Чем же он был особенно доволен? Прежде всего тем, что он встретился с Кон Еном. Это очень важно и для меня. Ведь вот так и я с малых лет учился у отца любить и ценить товарищей своих.

Корейское национальное общество являлось плодом энергичной организационно-пропагандистской деятельности, развернутой моим отцом в стране и за ее пределами в течение ряда лет после «аннексии Кореи Японией». Это действительно так, — отец убежденно и твердо вынашивал план — с помощью этой организации развернуть свою деятельность в как можно более широком масштабе.

Но, конечно же, это общество начинало подвергаться жестоким репрессиям со стороны японских империалистов. И нить, ведущую к нему, они взяли в свои руки осенью 1917 года.

В один из ненастных ветреных дней трое полицейских ворвались в класс Менсинской школы, где шел урок, без всяких на то причин арестовали моего отца. Арестовали его и увели.

Следовавший за ним до Мэкчжонской переправы один наш односельчанин по фамилии Хо спешно прибежал к моей матери и передал ей просьбу отца, которую он передал ему около переправы втайне от полицейских.

Выполняя эту просьбу отца, мать поднялась на крышу, достала находившиеся под нею секретные документы, бросила их в топку и сожгла.

Со следующего дня после ареста моего отца христиане села Понхва собрались в Менсинской школе и отслужили утреннюю молитву за освобождение арестованного. А жители Пхеньяна и Кандона направились в Пхеньянское полицейское управление и предъявили ему письменное требование освободить моего отца.

Узнав о предстоящем судебном процессе над отцом, мой дедушка, проживавший в Мангендэ, направил моего старшего дядю в полицейское управление, чтобы узнать намерение моего отца: нуждается ли он в адвокатах для личной защиты или нет. Мой дядя говорил ему, что готов нанять адвоката при судебном разбирательстве, даже если для этого придется продать все домашние пожитки. Отец наотрез от этого отказался.

— И адвокат и я на суде будем иметь только одно оружие — язык. Не надо нанимать адвоката, тратя на это зря последние деньги. К чему тут адвокат: я ни в чем не виновен! Я не преступник!

Японские империалисты трижды проводили в Пхеньянском суде судебный процесс над моим отцом. Каждый раз он решительно заявлял: «Я как кореец люблю свою страну и поступаю так во имя ее интересов. В чем же тут мое преступление? Я не признаю и отвергаю такое несправедливое судебное разбирательство властей!»

В ответ судебное разбирательство еще продлилось. И лишь третий тур этого издевательства закончился приговором. С чем сравнить такое насилие?!

Отец в тюрьме. А как быть с нами? Дядя Хен Рок вместе с младшим дядею по материнской линии Кан Ен Соком пришли в село Понхва, намереваясь увезти нас в Мангендэ. Но мать от этого отказалась, заявив, что проведет зиму здесь: она хотела завершить дела отца, держа связь с приходящими к нам членами Корейского национального общества и другими участниками антияпонского движения.

И лишь весною следующего года, когда ей удалось завершить эти неотложные дела, мы вернулись в Мангендэ, Тогда мой дед вместе с дедом по матери прибыли с тележкой в наше село и перевезли в Мангендэ наш домашний скарб.

Эту новую весну и лето я проводил очень мрачно, угрюмо.

И каждый раз на мой вопрос: «Через сколько дней отец вернется», от матери я слышал ответ один и тот же: «Он скоро вернется».

Однажды мы с нею поднялись на сопку Манген, где были качели. Она взяла меня на руки, забрались мы на качели и она сказала:

— Чын Сон(Сон Чжу — ред. )! Река Тэдон освободилась ото льда, и деревья все покрылись зелеными листьями, а отец еще не вернулся. Твой отец боролся за то, чтобы освободить страну. Разве это преступление? Скорее становись взрослым, чтобы отомстить врагу за отца! Подрастешь, обязательно станешь героем и освободишь страну!

И я обещал непременно выполнить этот наказ матери.

Она втайне от меня не раз сходила в тюрьму. Но, возвратившись, она и словом не напомнила мне о ней.

Однажды она сказала мне, что надо сходить в Пхальгор потрепать вату. И сама отправилась вместе со мною. Мимоходом она заглянула в Чхилгор, в свой родной дом, и попросила потрепать вату, а потом собиралась пойти прямо в Пхеньянскую тюрьму. Бабушка по матери упрашивала ее, чтобы она сходила одна, оставив меня.

— В своем ли ты уме? — сказала бабушка. — С таким несмышленышем пойдешь в тюрьму! Он как увидит отца за решеткой, с перепугу у него и глаза на лоб выкатятся.

Тогда мне было шесть лет.

Как только мы перешли через деревянный мост, перекинутый через реку Потхон, тюремное здание я узнал с первого же взгляда. Хотя никто мне не подсказывал, какая она — тюрьма, увидев здание такого необычного вида, я сразу понял, что это она. Она устрашала собою всю окружающую природу. Тюрьма! Это сооружение выглядело таким жутким и страшным, что от одного взгляда на него можно сойти с ума. Не только железные ворота, ограда, наблюдательная вышка, железные решетки на окнах, но и черная форма стражи, сам взгляд этих часовых были исполнены свирепости и злобы. Страшной жутью веяло от них.

Камера свидания, куда мы вошли, была довольно темная, куда не проникали даже солнечные лучи. В ней было так темно и душно, что и дышать даже было тяжело.

Несмотря на это, отец, как обычно, улыбнулся нам. Обрадованный моим приходом к нему, он похвалил мать, что она привела меня к нему.

Он был в острожном халате. Он так осунулся за это время, что с первого взгляда я не мог и узнать его. И весь в кровоподтеках, в синяках и ранах: и лицо, и шея, и руки, и ноги.

Сам такой замученный, он беспокоился больше о семье. И, вместе с тем, в моих глазах он был таким внушительным, держался с таким достоинством, что меня наполнили не только чувство возмущения и обиды на этих извергов, но и гордость за него.

— Сынок мой, вон как ты подрос за это время! Вернешься домой, хорошенько слушайся старших и прилежно учись!

Он говорил голосом невозмутимым, не обращая внимания на ту сторону, где сидел тюремщик. И голос его, мне казалось, за это время нисколько не изменился, и тон такой же мужественный.

И вдруг, как я услышал его голос, у меня на глаза навернулись слезы. Но я громко ответил:

— Слушаюсь! Только ты поскорей бы вернулся домой.

Довольный моим ответом, он кивнул мне головой. А обращаясь к матери, он просил ее позаботиться о торговцах частыми гребнями или кистями, если они придут к ней. Это он, как понял и я, имел в виду товарищей своих по революции.

В этот день непоколебимый вид отца произвел на меня такое глубокое впечатление, какого не забыть мне никогда.

Из воспоминаний того времени нельзя забыть еще встречу с Ли Гван Рин тоже в камере свидания. Она училась в отделении домашнего искусства Пхеньянского женского колледжа, была членом Корейского национального общества. К счастью, щупальца японской полиции не протянулись еще к ней.

Она вместе с подругой по колледжу — членом этого общества — пришла на свидание с моим отцом. К тому времени, когда еще преобладали феодальные предрассудки, приходить девушкам в тюрьму, тем более на свидание с политическим преступником, было делом далеко не легким. Если будет разглашено, что она ходила в тюрьму, то ей не выйти замуж. Так был устроен мир. А она, модная щеголиха, именно в такое время и пришла на свидание с политическим преступником, что не на шутку удивило и озадачило даже тюремщиков, которые и отнеслись к ней с особой осторожностью. А она с таким задором и с таким светлым лицом утешала добрыми словами отца и мать.

Встреча с отцом в тюрьме явилась для меня своего рода крупным событием. Понял я и высокое стремление моей матери, сходившей к отцу в тюрьму вместе со мной. Увиденные мною раны на теле отца заставили меня всеми фибрами души возненавидеть японский империализм, подобный дьяволу, дичайшему зверю. Тогда эти раны дали мне значительно более реальное и наглядное представление о японском империализме, чем анализ и оценка, даваемые ему многочисленными политическими деятелями и историками мира.

До того времени мне не приходилось часто испытывать на себе произвол японских войск и полиции. Бывало, в Мангендэ приходили японские полицейские на перепись дворов и населения или на проверку чистоты дворов, о чем они как бы очень уж заботились. Я видел тогда, как они ни с того ни с сего придирались ко всякому из-за каких-то пустяков, угрожали. Их беспричинные придирки кончались откровенным хулиганством: они били нагайками по раздвижным дверям, от их ударов разорвалась и наклеенная на нашу раздвижную дверь бумага, разлетевшись на части, створка двери полетела на котел, разбив крышку котла. Но ни разу не приходилось мне видеть такие раны, какие были нанесены ими ни в чем не повинному человеку.

Раны отца навсегда врезались в мою память и на протяжении всей нашей антияпонской революционной борьбы не выпадали из моей памяти. Глубокое волнение от этой встречи до сих пор остается в моей душе неизгладимым отпечатком.

Осенью 1918 года отец вышел из тюрьмы, отбыв срок тюремного заключения. Старший мой дядя вместе с дедом, захватив с собою носилки, пошли в тюрьму, а односельчане ждали моего отца на развилке дорог, одна из которых ведет от села Сонсан к Мангендэ.

Измученный, истерзанный пытками, отец, еле передвигаясь, вышел из тюрьмы.

Увидев его, дед весь задрожал от гнева и возмущения. Он предложил отцу лечь на носилки, но отец отказался.

— Пойду на своих ногах. Пока жив, не могу на глазах у врага двигаться на носилках. На виду у врага и пойду на своих ногах.

С такими словами он и стал совершать шаг за шагом, твердо, как и всегда.

Возвратившись домой, он предложил моим дядям присесть и сказал:

— В тюрьме я старался выпивать хоть глоток воды больше, твердо решил во что бы то ни стало выжить и продолжать борьбу с япошками до победного конца. Самые злые в мире — это япошки. Можно ли оставить их безнаказанными? И вы, и Хен Рок, иХен Гвон, должны биться с япошками, не жалея себя. Хоть умри, но расплата — кровью за кровь!

Слушая отца, я твердо решил следовать за ним и драться с японскими империалистами не на жизнь, а на смерть.

Болезнь приковала отца к постели, но он не выпускал книги из рук. Некоторое время он лечился в доме Ким Сын Хена, мужа сестры деда, слывшего врачом-целителем, успешно лечившим глазные болезни, и продолжал изучение медицины, которое начал еще в тюрьме. У этого человека он доставал немало хороших книг по медицине. Вообще в бытность учеником Сунсильской средней школы он в доме Ким Сын Хена учился и медицинской технике, овладевал ею, как мог, и с увлечением читал книги по медицине.

Думаю, что еще с периода пребывания в тюрьме отец решил переменить свою показную учительскую профессию и выдать себя за врача.

Еще не совсем поправившись, он все же отправился в провинцию Северный Пхеньан. Он решил восстановить там разрушенные организации Корейского национального общества.

Вдохновляя его, дед сказал:

— Раз ты принял такое решение, надо дерзать и добиться своей цели.

Покидая родное село, отец написал стихи «Сосна на горе Нам». Это стихотворение — его твердая клятва: пусть сотрут в порошок, но бороться надо непоколебимо, продолжая дело из поколения в поколение, и во что бы то ни стало принести новую весну независимости солнечной стране, раскинувшейся на три тысячи ли .

 

3. Неумолкающее эхо «Да здравствует независимость!»

 

Отец покинул дом в очень холодный день.

Я с нетерпением ждал, ждал весны, а она все не приходила. Для нас, бедняков, голодных и раздетых, страшным врагом был и холод, а не только голод один.

Но вот стало потеплее. Но бабушку не покидало беспокойство, это было видно и по ее лицу. Как же! Ведь немного погодя праздник — день рождения внучка Чын Сона.

Бабушкина тревога была не без основания. К тому времени, как всегда, начнут цвести цветы, поутихнет мороз в северном краю, где сейчас мой отец, но что может сделать она, чтобы достойно, без обиды отметить день рождения внучка в пору весеннего голода?

Весной у нас, как правило, кончался запас продовольствия. Но в день моего рождения для меня накрывали стол особый — вареный рис и яичница с маринованной креветкой. Яйцо одно. Но и это уже большое лакомство для моей семьи, когда и жидкой похлебки нам не всегда доставало.

Однако той весной меня не очень-то занимала мысль о праздновании моего юбилея. Мою душу терзал арест отца. И меня не покидала тревога об отце, находившемся теперь в таком далеком краю.

Прошло не так много времени, как покинул он свой родной дом. Но тут вспыхнуло Первомартовское народное восстание. Это было взрывом накопившегося годами негодования и гнева корейской нации, которая подвергалась неимоверным унижениям и оскорблениям со стороны японских империалистов в условиях десятилетнего варварского «сабельного режима».

Тягостный десяток лет, протекший после «аннексии Кореи Японией», был годами бедствий, тьмы и голода. Политика средневекового устрашения превратила Корею в громадную тюрьму, под штыками тирании наша страна, наша нация лишились всех свобод — свобод слова, собраний, организаций, союзов, демонстраций и митингов, всех социальных прав. Разграблены все богатства нации. Наши соотечественники изнывали от бесчисленных мук и страданий.

В таких невыносимых условиях наша нация, аккумулировавшая в себе силы после «аннексии» в вихрях движений тайных организаций, Армии независимости и движения за патриотические культуру и просвещение, решительно встала на стезю борьбы — народ больше не мог быть послушной жертвой адского периода, времен тьмы и грабежа.

Народное восстание 1 марта было тщательно запланировано и подготовлено. При этом ведущую роль сыграли следователи религии чхондогё, христиане, буддисты и другие служители культа, патриотически настроенные учителя и учащиеся.

Национальный дух корейского народа непоколебимо наследовался и непрерывно развивался в процессе переворота года Кабсин, движения, проведенного под девизом «заниматься правильной политикой и не дать себя перехитрить», крестьянской войны года Кабо, патриотического культпросвещения и борьбы Армии справедливости. Наконец-то дух народного возмущения извергнулся, как лава вулкана, из своих недр и обернулся в мощный клич «За суверенитет и независимость!»

1 марта. В Пхеньяне в 12 часов дня колокольный звон стал сигналом к народным выступлениям. На спортивную площадь Сундокской женской школы, расположенной на холме Чандэ, хлынули тысячи учащейся молодежи и жителей города. На митинге была зачитана «Декларация о независимости» и Корея торжественно объявлена как независимое государство. Воодушевленные этим событием демонстранты могучими волнами вышли на улицы, скандируя лозунги: «Да здравствует независимость Кореи!», «Убирайтесь вон, японцы и японские войска!» К демонстрантам присоединились десятки тысяч жителей города.

Жители деревень Мангендэ и Чхильгор тоже направились в город, выстроившись в колонны. И мы, позавтракав на рассвете пораньше, всей семьей вышли на демонстрацию, вместе со всеми провозглашая: «Да здравствует независимость!» Вначале тронулось в путь нас немного, всего несколько сот человек, а потом все прибавлялось и прибавлялось, и стало нас несколько тысяч. Прогремел барабанный бой, громко прозвенели гонги, и массы лавою хлынули в сторону старинных каменных ворот Потхон, скандируя «Да здравствует независимость Кореи!»

В то время мне шел седьмой год. Я шагал в изношенных соломенных лаптях и, двигаясь в таком густом потоке людей, кричал «Ура!» Так вместе со всеми и добрался до заветных исторических ворот. Конечно, не успевая за взрослыми, не мог шагать с ними в ногу. Они держали очень скорый марш, спеша поскорее войти в город. Иногда мне приходилось бежать даже босиком. Взяв в руки лапти, которые стали мне обузой, рванью своей болтаясь на ногах, тороплюсь вперед вместе со всеми.

Взрослые не перестают кричать: «Да здравствует независимость!», и я присоединяю свой голосок к их могучему гулу.

Враги выгнали на мирных демонстрантов конную полицию и даже дюжих молодчиков в мундирах. Они бряцали саблями и беспощадно стреляли. Много, много людей погибло тогда.

Но бесстрашные демонстранты и голыми руками бились с противником. А перед самыми воротами Потхон разгорелась жаркая рукопашная схватка…

Да, этот день никак не забыть. Тут я впервые на своем роду увидел, как убивает человек человека, стал впервые очевидцем кровопролития наших соотечественников. Вот тогда-то мое юное сердце и закипело неугасимым гневом против извергов.

Солнце садилось, на землю легли сумерки. Жители родного села поднялись на сопку Манген. В их руках гордо горели факелы. Трубили трубы, били барабаны, гремели жестяные баки, и кругом гремело: «Да здравствует независимость!»

Борьба эта продолжалась, не смолкая, несколько дней. И мы с тетенькою Хен Бок, сестрою отца, подымались вслед за матерью на сопку Манген, кричали «Ура!» и уж поздно ночью спускались в село. Мать тут все время была в хлопотах — носила на горку питьевую воду сельчанам, приносила кострику конопли на факелы.

А в Сеуле к демонстрантам присоединились даже крестьяне из провинций, приехавшие в столицу на похороны императора Кочжона. Сотни тысяч человек, исполненные твердой воли борьбы за свою свободу, решительно влились тогда в эту демонстрацию.

На подавление такой демонстрации тогда пустилось все. Генерал-губернатор Хасегава поднял на ноги даже солдат 20-й дивизии, дислоцированной в Рёнсане. Головорезы палили по демонстрантам из оружия, били их штыками, кололи направо и налево, зверски убивали этих мирных и безоружных людей. Улицы Сеула утонули в море крови.

Но манифестанты не сдавались. Падал первый ряд, за ним выступал второй, а за вторым — третий, четвертый…

И в других районах страны сопротивление оккупантам росло. Кровь лилась рекой, но люди героически сражались с ненавистным врагом, по-звериному лютым, не боясь ни штыков, ни пуль.

Одна юная школьница держала государственный флажок в правой руке, палач подлетел и отрубил ей эту руку. Она подхватила флажок левой рукою, и когда людоеды отрубили ей и эту руку, она не остановилась и продолжала кричать им в лицо: «Да здравствует независимость Кореи!» Кричала, пока у нее не иссякли силы, и она не могла больше двигаться вперед. Это ввергло в страх японскую полицию и войска.

Могучие волны восстания, начатого демонстрациями в Сеуле и Пхеньяне, к середине марта охватили всю страну, все ее 13 провинций, распространились даже в Маньчжурию, Шанхай, Приморье, на Гавайи и в другие регионы мира, где проживают корейцы. Восстание приобрело размах общенационального сопротивления. В то время корейцы, сохранившие национальную совесть, все приняли участие в этом восстании, независимо от различий в профессиях, вероисповеданиях, от пола и возраста.

На демонстрации вышли даже женщины из домов простолюдинов, которым запрещали в то время даже выходить из дому законы феодальной морали. В строю демонстрантов были и кисэны  (женщина в старой Корее, прислуживавшая мужчинам на Пирах и развлекавшая их пением и танцами — ред. ), считавшиеся самыми униженными и презренными людьми в обществе.

И еще месяц-два после восстания вся страна сотрясалась возгласами «Да здравствует независимость!» Прошла весна, вступало в свои права лето, и пульс этого могучего движения начал утихать.

Многие люди надеялись, что враги изменят свои амбиции и уйдут из Кореи, если народ, воспрянув духом, месяцами будет кричать «Ура!» Но это была мечта несбыточная, было ясно, что сопротивление даже такой остроты не вынудит японских империалистов добровольно покинуть порабощенную ими корейскую землю.

Заглянем в историю. Чтобы проглотить Корею, Япония уже три раза разыгрывала крупные войны. Еще 400 лет назад Като Киёмаса и Кониси Юкинага, подручные Тоётоми Хидэёси, зажгли пожар войны на корейской земле, подняв на ноги самурайские полчища численностью в сотни тысяч головорезов. В истории это назвали «Имчжинским самурайским нашествием».

В середине XIX века Япония встала на путь реформ, осуществив так называемую «реставрацию Мэйдзи». В то время среди правящих кругов Японии первой прозвучала пресловутая «концепция о покорении Кореи». Это была агрессивная доктрина милитаристских группировок Японии, суть которой — вооруженными силами покорить Корею во имя процветания Японии и могущества императорского государства.

Амбиция эта в то время, конечно, не могла стать явью. Сказывались разногласия в политических и военных кругах Японии. Но надо сказать, что сторонники этой концепции подняли мятеж и успели разыграть войну в стране более чем на полгода.

И сейчас в Японии невредимо стоит бронзовая статуя Сайго Такамори — главаря сторонников «концепции о покорении Кореи», который совершил крупный мятеж самурайства против японского императорского правительства.

Для захвата Кореи Япония пошла на войны — и с Цинским Китаем, и с Россией. За ее спиною стояли США и Великобритания.

О жестокости японской военщины свидетельствует следующий эпизод.

Когда шла русско-японская война, боевыми действиями японцев в Люйшуне (Порт-Артур) командовал Ноги. Чтобы взять высоту 203, он до вершины ее сложил лестницу из трупов убитых солдат и вскарабкался по ней. В храме Байюйшаня в Люйшуне, говорят люди, покоится только часть убитых вояк, число которых, увы, превышает 25 тысяч.

Ценою огромных жертв самураи, конечно, войну выиграли. Но им все-таки не удалось захватить ни Сибирь, ни Маньчжурию, вопреки их ретивым поползновениям. Обманутые японки стали военными вдовами, стало еще больше сирот. У японцев было тягостно на душе, и они, когда ходили слухи о возвращении Ноги, гурьбами нахлынули в порт. Видимо, хотели хотя бы пакостями встретить главаря палачей.

Но собравшиеся там увидели совсем иную картину: на груди у самого Ноги, спускавшегося с корабля, белели три ящика с прахом. Японцы даже не посмели и рта открыть. Сам Ноги потерял на поле брани всех своих троих сыновей.

Насколько правдива эта история — не знаю, но было ясно одно: японские захватчики добровольно не уйдут из Кореи.

Однако и такой урок истории забыл верховный эшелон Первомартовского движения. Верхушка, идя наперекор высокому боевому духу нашего народа, с самого начала определила характер движения как ненасильственный. Она ограничилась только составлением «Декларации о независимости» и оповещением в стране и за рубежом о воле корейской нации, стремящейся к независимости. Она не хотела, чтобы движение вышло за эти рамки и превратилось в массовую борьбу, ведущуюся при главенствующей роли народных масс.

Некоторые лидеры национального движения даже попытались достичь независимости Кореи путем «петиции». Когда Вильсон огласил концепцию о «самоопределении нации», они были окрылены иллюзорными надеждами на то, что на Парижской мирной конференции смогут решить проблему независимости Кореи представители США и других стран-участниц переговоров. И они начали это жалкое петиционное движение. Ким Гю Сик и несколько его сторонников обращались к делегатам великих держав с «петицией о независимости», даже ходили по номерам отелей, где они остановились, и выступали с призывами и просьбами.

Но представители стран-участниц переговоров были заняты другой мыслью: каким путем больше получить при распределении «доходов». Корейская проблема их совсем не интересовала.

Просчеты верхушки националистического движения состояли в том, что они с самого начала утешали себя надеждами на концепцию Вильсона насчет «самоопределения нации». Этот лицемерный лозунг был выдвинут империалистами США для того, чтобы поставить заслон влиянию Октябрьской социалистической революции и своевольно распоряжаться судьбами всего мира. Прикрываясь этим обманным лозунгом, они прибегали к попыткам дезорганизовать изнутри многонациональное государство Советский Союз, расколоть народы слабых и малых колониальных стран, создать помехи им в борьбе за независимость и вместе с тем занять территории побежденных стран, пожертвовав их интересами.

Может ли быть, чтобы достижению Кореей своей независимости содействовали империалисты США, которые еще в начале нашего столетия «одобрили» японскую агрессию против Кореи путем заключения «соглашения Кацура-Тафта»? История не знает такого примера, чтобы великие державы сочувствовали малым странам и подарили народам слабых стран свободу и независимость. Суверенитет той или иной нации может быть сохранен или завоеван лишь собственными усилиями данной нации и ее непреклонной борьбой. Такова истина, проверенная веками и поколениями в мировой истории.

Еще во время русско-японской войны и в дни мирных переговоров в Портсмуте корейский император Кочжон послал в США своего эмиссара с целью обратиться к США с просьбой разоблачить суть агрессивной войны Японии и содействовать Корее в сохранении ее независимости. Однако США не жалели всяких форм помощи Японии, чтобы она стала победительницей в русско-японской войне. И на переговорах по Поргсмутскому миру, на которых шли разговоры о решении послевоенных проблем, США всячески помогли Японии, чтобы результаты переговоров стали выгодными для Японии. Президент Рузвельт не повернулся лицом к секретному письму императора Кочжона. Причина тут одна — это, мол, документ не официальный, и рассматривать его нечего.

Кочжон опять направил своих эмиссаров на Мирную конференцию в Гааге, чтобы объявить незаконным «договор года Ыльса» и обратиться к мировой справедливости и гуманизму с призывом содействовать Корее в сохранении статуса самостоятельного государства. Однако из-за цепких обструкционистских акций японских империалистов и холодной реакции представителей разных стран письмо императора, адресованное конференции, не имело действенной силы. Старания корейских эмиссаров, со слезами просивших содействия великих держав, на каждом шагу не получали поддержки и были отвергнуты.

И Кочжон, под давлением японских империалистов, ответственный за то, что направил туда своих эмиссаров, был вынужден передать свой престол Сунчжону.

Инцидент с эмиссаром в Гааге послужил своего рода мощным, предупреждающим сигналом к расставанию с психологией низкопоклонства перед большими странами, которая глубоко укоренилась в сознании правящих феодальных кругов. Алая кровь Ли Чжуна, разбрызганная в зале Гаагской мирной конференции, глубоко убедила потомков в том, что любая сильная держава мира не подарит Корее независимость и что за чужой счет нельзя добиться независимости страны.

Забыв такой урок, верхушка националистического движения опять тешила себя надеждами на Соединенные Штаты Америки и концепцию о «самоопределении нации». Столь глубоко укоренились в ее сознании идеи низкопоклонства и преклонения перед США. В прошлом каждый раз, когда страна оказывалась в опасности, бездарные правители-феодалы с упоением взирали на крупные державы и намеревались спасти судьбу государства при помощи чужих сил. Такие дурные привычки были прямо «пересажены» из одной почвы в другую, а впрочем, все они одинаковы у верхушек националистического движения.

Первомартовское народное восстание показало, что националисты буржуазного толка не могут быть направляющей силой в антияпонском национально-освободительном движении.

Классовая ограниченность руководителей восстания состояла в том, что они еще не достигли рубежа полного отрицания порядка колониального владычества Японии. Цель своего движения они видели в том, чтобы, не выйдя за рамки признания порядка японского господства, добиваться некоторых уступок для сохранения интересов своих классов. Это стало впоследствии идеологической почвой того, что многие из них или скатились в болото реформизма, или пошли на компромисс с японскими империалистами и тупо трубили об «автономии».

К тому времени, скажу прямо, у нас в стране не было передовой идеологии, которая могла бы преодолеть реформизм, не было армии промышленного пролетариата, которая считала бы эти передовые идеи руководящим идеалом своего класса в борьбе. Молодой рабочий класс нашей страны еще не имел собственной партии — такой, которая утвердила бы марксизм-ленинизм как идеологию новой эпохи и которая была бы призвана сплотить под его знамя широкие массы трудящихся.

Народные массы нашей страны, изнывавшие в тисках тирании японского империализма, должны были найти истинный путь борьбы и иметь авангардный отряд, призванный по-настоящему защищать их интересы. До этого им пришлось пройти еще далекий и трудный путь борьбы.

Первомартовское народное восстание до мозга костей убедило наш народ в том, что любое движение не может победить без его могучей направляющей силы.

Многомиллионные массы, горевшие единым стремлением к возрождению Родины, вышли на улицы сопротивления, но их борьба, не имевшая руководства рабочего класса, руководства партии, не могла избежать разбросанности и стихийности, не могла развернуться по единой программе и единому боевому плану.

Восстание дало серьезный урок: чтобы победить в борьбе за национальную независимость и свободу, народные массы должны непременно под руководством революционной партии иметь правильную стратегию и тактику, вести борьбу организованно и должны создать могучие собственные революционные силы, категорически отвергая низкопоклонство.

В дни восстания корейский народ ярко продемонстрировал на весь мир, что он силен духом самостоятельности, не хочет быть рабом для чужих, не боится никаких жертв в борьбе за возвращение отнятой у него Родины, отличается несгибаемой волей и пламенным патриотизмом.

Восстание нанесло японским империалистам серьезные удары. После этого знаменательного события японские оккупанты, стремясь усыпить антияпонские настроения корейцев, были вынуждены заменить «военное управление» на «культурное управление», хотя это и было чистой формальностью.

Первомартовское восстание положило конец буржуазному националистическому движению в нашей стране. Национально-освободительная борьба корейского народа постепенно вступила в новую полосу своего развития.

Все лето у меня в ушах звенели те громкие возгласы «Да здравствует независимость!», которые сотрясали всю нашу родную землю, полную трагедии, и разносились неумолкающим эхом по земному шару. Восторженные возгласы «Ура!» побудили меня осмыслить вещи раньше, чем это было свойственно моему возрасту. На улице перед воротами Потхон, где шла такая жаркая схватка демонстрантов с полицией, вооруженной с ног до головы, мое мировоззрение сделало скачок на новый этап понимания действительности. В ту пору, когда я, привстав на цыпочки в массе взрослых, кричал «Да здравствует независимость!», могу сказать, именно тогда уже кончилось мое детство и отрочество.

Народное восстание 1 марта ввело и поставило меня в ряды народа, впервые запечатлело в моих глазах истинный образ нации. Возглас «Да здравствует независимость!» долго звучал в моей душе неумолкающим громом. Мысленно прислушиваясь к этим отзвукам, я всегда испытывал в себе несказанную гордость за непреклонную боевую волю и геройство своего народа.

Летом того года мы получили письмо от отца.

Вместе с письмом он прислал мне китайскую тушь «Цзиньбухуань» («незаменимая даже золотом» — ред. ) и кисть. Замечательный подарок, да еще с таким наказом: «Хорошо учись чистописанию».

Я густо, старательно разводил «Цзиньбухуань» в тушечнице, замачивал весь пучок кисти и крупно написал на ханчжи  (бумага старого корейского производства — ред. ) слово из трех слогов «а бо чжи» (отец — ред. ).

Вечером при коптилке мы всей семьей читали письмо отца, передавая его из рук в руки. Мой дядя Хен Рок прочитал его уж три раза. Характер у него хотя и не такой уж раздумчивый, я бы сказал, даже несколько и ветреный, что ли, но при чтении письма он стал, к моему удивлению, таким скрупулезным, таким глубоко внимательным, какими бывают только старички.

Мать, бегло скользнув глазом, броским взглядом таким, передала письмо мне и попросила читать вслух, да и погромче, чтобы могли легко услышать дедушка и бабушка. Я был еще мальчишкой дошкольного возраста, но читать уже умел. Отец учил меня дома буквам корейского алфавита, это мне сейчас и пригодилось.

И вот я читаю звонким голосом. Бабушка, приостанавливая свою ручную прялку, спрашивает:

— А когда он придет домой, в письме не сказано?

Не дождавшись моего ответа, промолвила: «Где же он сейчас — в России или в Маньчжурии?.. На этот раз довольно долго он задерживается на чужбине…»

На душе у меня залегло, что мать письмо-то прочла бегло, все ли до нее дошло? И потому я вечером, лежа в постели, потихонечку рассказываю ей, повторяя выученные наизусть строки папиного письма. Она никогда не вглядывалась подолгу в письмо при дедушке и бабушке, но зато хранила его в складке подола кофты и украдкой от всех читала его в поле в перерывах.

Когда я кончаю гладко выкладывать хорошо выученные строки, она говорит, гладя меня по головке:

— Ну, хватит. Теперь спи, сынок…

Отец вернулся к нам ранней осенью. В разлуке с ним мы были на этот раз целый год. Он хотел забрать семью с собою, намереваясь переселить нас отсюда.

За это время отец многое сделал в Ичжу, Чхансоне, Пектоне, Чхосане, Чунгане и в других районах провинции Северный Пхеньан и в Маньчжурии. Он там со всей энергией работал над восстановлением разрушенных организаций КНО, привлекал к работе новых товарищей и старался потеснее сплотить в деле широкие массы.

Тогда им было созвано и Чхонсудонское совещание (ноябрь 1918 г.), на которое съехались представители северопхеньанской провинциальной организации КНО и его районные связные. На совещании был намечен курс на срочное возрождение разрушенных организаций КНО и тесное сплочение в организацию широких масс неимущих.

Вернувшись домой, отец много рассказывал о событиях в Маньчжурии, особенно о России, о Ленине, о победе Октябрьской революции. Он не скрывал своей зависти по поводу того, что в России устроен новый мир, где хозяевами стали рабочие, крестьяне и другие пролетарские массы, и очень беспокоился о том, что новорожденная Россия переживает испытания из-за наскоков белогвардейских банд и иностранных интервентов 14 стран.

Все его рассказы складывались из живых фактов и деталей, что наводило меня на размышление: а уж не был ли он в это время в Приморье?

Приморье, как и Маньчжурия, считалось одной из баз, одним из мест сбора в движении за независимость Кореи. В период Первомартовского движения на Дальнем Востоке проживало несколько сотен тысяч корейцев. Здесь немало было корейских эмигрантов — патриотов и участников движения за независимость. Так, Ли Чжун и его группа через этот район поехали в Гаагу, Рю Рин Сок и Ли Сан Сор создали здесь (во Владивостоке) объединенное командование частей Армии справедливости 13 провинций. Здесь начала распространять марксизм-ленинизм Корейская социалистическая партия во главе с Ли Дон Хви, будучи первой в Корее социалистической группой. Здесь образовалось и объявило о своем рождении временное правительство на российской территории, назвавшее себя — Корейское национальное собрание. Базируясь здесь, Хон Бом До[13] и Ан Чжун Гын развернули свои военные действия в помощь борьбе за независимость.

Корейские эмигранты Приморья-участники движения за независимость и другие патриоты создавали всюду самоуправляющиеся органы и антияпонские организации сопротивления, развернули активную деятельность по восстановлению государственной власти. Части Армии независимости, имеющие свои базы в Приморье, выступили в Кенвон, Кенхын и другие районы провинции Северный Хамген, совершили налеты на японские войска и полицию, взбудоражили систему правления противника и пограничного кордона. Одно время здесь бойцы Армии независимости, передвинувшись из Маньчжурии, сформировали крупные отряды и вместе с Красной Армией сражались за Советскую республику.

Объединенные силы империализма и их прихвостни — внутренние враги отчаянно нападали со всех сторон на Советскую власть, чтобы задушить ее в колыбели. В те годы тысячи корейских юношей и девушек, состоя в партизанских отрядах и в рядах Красной Армии, с оружием в руках сражались в защиту социалистического строя — высокого идеала человечества. На поле брани они не щадили своей жизни и не жалели своей крови. На памятниках в честь героев гражданской войны, воздвигнутых на Дальнем Востоке, высечены и яркие имена корейцев.

Одно время Хон Бом До, Ли Дон Хви и Ре Ун Хен энергично развернули движение за независимость Кореи на советском Дальнем Востоке. Они встретились и с Лениным, чтобы получить поддержку в национально-освободительном движении.

Деятельность участников движения за независимость Кореи в Приморье пострадала, конечно, от вмешательства внешних сил и взаимного противостояния между своими группировками. Из-за этого и произошла такая горькая трагедия, как событие на Хэйхэ. Но, смело можно сказать, эта деятельность оставила в истории национально-освободительного движения в Корее свои следы, которые нельзя игнорировать.

Итак, не была чрезмерной моя догадка, что отец, возможно, поехал в Приморье для привлечения к себе новых товарищей в борьбе.

От него мы слышали о демонстрациях жителей северного приграничного района. Члены нашей семьи, в свою очередь, рассказывали ему, как мужественно боролись жители волости Копхен в дни Первомартовского народного восстания.

Из рассказов отца той поры в моей памяти живы такие слова: «Разбойники ворвались в дом и бряцают саблями. Хоть караул кричи — те разбойники тебя живым не оставят. Пусть кто-то стоит на улице и слышит твою жалобу, но он не спешит к тебе на помощь, если он тоже разбойник. Чтобы спасти свою жизнь, с разбойниками тебе надо биться до последнего. На поединок с вооруженным мечом и ты иди с мечом. Тогда его победишь…»

У отца уже были сформированы новые взгляды на движение за независимость, созрела у него и новая решимость в борьбе. Во время Первомартовского движения, до и после этого события, — это стало мне известно после, — мой отец базировался в северном приграничном районе страны и в Южной Маньчжурии, внимательно следил за ходом развития событий в стране и за ее пределами, неустанно искал путь национального освобождения. Он глубоко интересовался также процессом изменения социально-классовых отношений в Корее.

Как учит урок Первомартовского движения, ни демонстрации, ни крики «Ура!» не заставят агрессоров уйти. И боевыми действиями Армии независимости тоже нельзя вернуть потерянную Родину. Вся родная земля покрыта сетями японских тюрем и лесами штыков, значит, во всех уголках страны надо поднять общенациональные силы на борьбу с агрессорами. Для этого и мы должны совершить народную революцию, как в России. Пусть народ с оружием в руках поднимается на битву с противником. Только так народ должен и может вернуть себе отнятую у него врагом Родину и построить новый мир, свободный от эксплуатации и гнета.

Таков был вывод, к которому пришел мой отец в долгих своих размышлениях о путях корейской революции. И вот что стало курсом на проведение нашей пролетарской революции.

Движение за независимость оставляло за собой только одни бесчисленные следы крови, оно не вышло из состояния застоя. Таким способом дело с места не сдвинешь. Вот в чем отец твердо убедился и так же твердо выступил за народную революцию.

После победы Октябрьской социалистической революции в России он начал с симпатией относиться к идеям коммунизма. А затем в связи с Первомартовским движением обосновал для себя и собственные идеи и твердо решил сделать переориентировку национально-освободительного движения в Корее от движения националистического к коммунистическому.

В июле 1919 года на Чхонсудонском совещании он аргументировал историческую необходимость пролетарской революции, а затем на этой основе в августе созвал в Хунтунгоу уезда Куаньдянь Китая совещание районных старшин и связных КНО, руководителей организаций движения за независимость. На нем был официально объявлен курс на переориентировку антияпонского национально-освободительного движения в Корее от движения националистического к коммунистическому. Тут он выдвинул и такую задачу — действуя в унисон с переменами эпохи, силами своей нации победить японский империализм и построить новое общество, обеспечивающее пролетарским массам необходимые права и удовлетворение их интересов.

Так он наметил курс на переориентировку от националистического движения к коммунистическому. В этом еще одна его заслуга в антияпонском национально-освободительном движении.

Собственные взгляды на пролетарскую революцию он всегда выражал очень просто: это, значит, созидать новый мир, который дает голодным рис, раздетым — одежду.

В ходе практической борьбы он вооружил рабочих, крестьян всех трудящихся передовыми идеями и объединил их в единую революционную силу, создав для этого различные массовые организации и расширив их сеть.

Другая заслуга отца состоит в том, что он добился успехов в подготовке к новым военным действиям и в объединении вооруженных групп. У него было твердое убеждение: потерянную Родину можно вернуть себе только военными действиями, а не путем «петиций» или «дипломатии». С такой верой он ускорил процесс подготовки к новой военной деятельности.

Идея отца была такова: воспитать патриотически настроенную молодежь, подобранную из среды неимущих классов, военными кадрами, идеологически перевоспитать командиров и представителей солдатских низов имеющихся военных организаций и превратить эти ряды в рабоче-крестьянские вооруженные силы, способные провести до победы пролетарскую революцию.

Наметив такой курс, отец направил членов КНО в части Армии независимости и во всех направлениях сам руководил делами: распространением передовых идей в вооруженных отрядах, приобретением оружия, подготовкой военных кадров и укреплением боевой мощи армии.

С другой стороны, он прилагал большие усилия к сплочению вооруженных групп. К тому времени больше всего тяготила его проблема сплочения рядов движения за независимость.

Тогда в Цзяньдао и Приморье было много частей Армии независимости и организаций движения за независимость. Заночуешь где-то одну ночку, а утречком проснешься и услышишь — появилась еще одна группа. Возникли такие группы, как «Ханчжокхвэ», «Тэхан тоннипдан», «Тхэгыкдан», «Кунбидан» и т. п. Так, в одной только Южной Маньчжурии имелось более 20 подобных организаций движения за независимость. Эти коллективы несомненно проявили бы гигантскую силу, если они пошли бы на коалицию между собой и координировали бы свои действия. Однако сектанты с самого начала отвергали другие организации, сеяли раздоры и с головой ушли в грызню за гегемонию.

Нужно было поправить создавшуюся ситуацию, иначе не избежать раскола рядов движения за независимость. Им угрожала бы опасность быть отвергнутыми народом или разгромленными по одиночке врагами. Да и невозможно было бы совершить запланированное отцом дело — переориентировку движения.

В такой ситуации до него и долетела такая весть: усугубляются распри между молодежными союзами «Тэхан тоннип» и «Кванчже». Он сразу отправился в Куаньдянь и пробыл там несколько дней. Он настойчиво убеждал и уговаривал руководителей этих организаций найти общий язык и, наконец, добился их слияния. Благодаря его усилиям «Хыньобдан», «Кунбидан» и другие военные организации, действовавшие в приамнокканских бассейнах, объединились в «Кунминдан».

При подготовке к новой военной деятельности отец, можно сказать, стремился обновить силы имеющихся вооруженных групп за счет выходцев из рабочих и крестьян и начать новый старт в военной деятельности для коммунистического движения, объединить вооруженные группы разных направлений для ликвидации разбросанности в действиях.

До последних лет своей жизни отец всячески старался осуществить курс на переход к коммунистическому движению, совершив переориентировку движения. А тут его и настигла трудноизлечимая болезнь.

После того, как на Куаньдяньском совещании был намечен курс на переход к коммунистическому движению, ускорился процесс идеологического расслоения националистов.

Когда болезнь совсем приковала отца к постели, у него мало осталось единомышленников: одни были арестованы, другие стали изменниками, третьи разошлись врозь. Остались единицы таких энтузиастов, которые готовы были пойти бы врукопашную в бой за дело коммунистического движения.

Из среды националистов консерваторы по-прежнему, скованные по рукам и ногам трафаретами и шаблонами, стояли спиной к новому. Но и немалая часть передовиков избрала новый путь и впоследствии выступила за коммунистическую революцию, взявшись с нами рука об руку.

Мысль отца о коммунистическом движении послужила и моему росту, моему развитию доброй питательной энергией.

 

4. Из чужбины на чужбину

 

Отец то и дело перемещал опорный пункт своей деятельности, и нашей семье пришлось не раз переселяться с одного места на другое.

Я в первый раз покинул мой родной край, когда мне было 5 лет. Весной того года мы переселились в село Понхва. Тогда мне было не так грустно при расставании с дедом, бабушкой и другими родственниками. Будучи еще несмышленышем, я мало думал о расставании, а больше любопытствовал узнать — каково то новое место и что там новое во всяком случае для меня.

Однако у меня было больно на сердце осенью того года, когда наша семья отправилась в Чунган.

Родственники огорчились, узнав, что мы переселимся в самый северный край. Весть, что мой отец с семьей уйдет в такую отдаленную местность, за тысячу ли, ошеломила деда, который всегда одобрял и поддерживал всякое дело отца.

Отец прилагал большие усилия, чтобы успокоить деда, который не мог скрыть чувства горести перед такой разлукой. И поныне звучат в моих ушах слова отца, которые он сказал деду в последний раз, помогая ему в работе на завалинке:

— Я зарегистрирован в черный список и не могу даже шевельнуться в центральном районе Кореи. Когда я вышел из тюрьмы, враги предложили мне прекратить движение и заняться дома земледелием. Но я должен продолжать борьбу, даже если заточат меня за решетку хоть десять раз. Японцы жестоки. Нельзя вернуть страну одним выкрикиванием «Да здравствует независимость!»

В день переселения нашей семьи в Чунган старший дядя, взяв отца за руки, просил его почаще писать письма, если не будет времени съездить домой, и не забывать родного края на далекой чужбине. Дядя при этом горько плакал.

И отец не выпускал его рук из своих.

— Ладно. Родину не забуду. Как мне забыть свой родной Край! Мы так расстаемся потому, что мы живем в таком проклятом мире. Но когда-нибудь будет достигнута независимость, и мы заживем хорошей жизнью, тогда уж все в одном месте. С детства ты плел лапти, чтобы помогать мне. Так ты желал помочь мне в моих походах. И так у тебя даже руки огрубели. А сегодня я уйду, взвалив на твои плечи все хозяйство большой семьи. Очень болит у меня душа от этого.

— Браток, не говори так. Я позабочусь об отце и матери как надо. А ты будешь бороться смелее и добьешься своего непременно. Я жду здесь того дня…

Глядя на картину такой разлуки, я тоже не мог сдержать нахлынувшего чувства горести.

Мать сказала, что снова вернемся на Родину в день независимости страны, но ведь неизвестно же, когда этот день наступит. У меня грудь щемило. Отец и мать, так вот покинув родину, не вернулись в Мангендэ и были погребены в холодной земле чужой страны.

Мне было печально, что расстаюсь с дедом и бабушкой. Я то и дело оглядывался назад.

Было не по душе покидать местечко, где я родился и рос, переселиться в чужие места, на далекую чужбину. Но утешало меня одно. Было бы хорошо, рассуждал я, уйти далеко, хорошо, что пойдем в Чунган, далекий от Пхеньянской тюрьмы.

Собственно, я не мог избавиться от тревоги и после того, как отец вышел из тюрьмы, отбыв срок наказания. Не покидало меня беспокойство, что японцы смогут снова заключить отца в тюрьму. В то время я, будучи несведущим в мирских делах, наивно думал, что в горной глуши, расположенной на большом расстоянии от Сеула и Пхеньяна, тюрем нет и можно не видеть там проклятых японцев.

Я спросил, сколько километров от Пхеньяна до Чунгана. Ответили, что 400 километров. Я облегченно вздохнул, полагая, что японцы не смогут следовать за нами до такой отдаленной местности.

Говорили, что Чунган — это самый холодный край Кореи. Пускай хоть и так, можно вытерпеть любой мороз, только была бы обеспечена безопасность отца.

Мать взяла узелок с мисками для каши и ложками, а отец приладил суму на плечи. Это был весь наш домашний скарб, перевозимый на новое место жительства. Когда семья переселилась в село Понхва, были сундук, стол, латунная и керамическая посуда и т. д., но теперь ничего этого с нами не было.

Сопровождал нас один товарищ отца.

Мы сошли с поезда в Синанчжу и шли пешком вплоть до Чунгана через Кэчхон, Хичхон и Канге. В те времена железной дороги до Канге еще не было.

Когда мы тронулись в путь, отец забеспокоился, смогу ли я преодолеть столь далекий путь пешком, не отставая от них. Мать тоже беспокоилась. Тогда мне было всего семь лет, и не случайно я вызвал такое беспокойство у родителей.

Изредка меня брали к себе в телегу обгонявшие нас крестьяне, да и то ненадолго, и большую часть дороги я прошел пешком. Это было первое в моей жизни серьезное физическое испытание.

По приезде в Канге мы заночевали в постоялом дворе, что за воротами Нам, и снова тронулись в путь, едва наступило утро. Надо сказать, что хозяин постоялого двора принял нас хорошо, он встречал нас не один, а вместе с членами подпольной организации этого района.

На двухсоткилометровом пути от Канге до Чунгана было много перевалов и безлюдных мест. Далеко не легкая дорожка…

Очень тяжело было матери, когда мы переходили через перевал Пэнан. Она ведь еще несла на спине трехлетнего Чхоль Чжу, а узелок на голове. Лапти у нее поистрепались, на ногах появились волдыри.

Я впал в разочарование, когда мы прибыли в Чунган. Оказалось, и там было полно наших врагов, Чунган кишмя кишел японцами, как и улицы Хвангым и Сомун в Пхеньяне. Корейцы разошлись по разным местам, лишенные возможности жить в родных краях, а эти японцы появились даже вот в такой глухомани и хозяйничали тут.

Отец сказал, что японцы гнездятся везде, где только живут корейцы. Оказалось, что в Чунгане тоже были и полицейский участок, и камера предварительного заключения, и жандармерия. Попав в Чунган, я понял, что вся Корея похожа на большую тюрьму.

Японцы заняли свыше половины верхней улицы Чунгана и, создав здесь участок для резидентов, построили школу, магазин, больницу.

Жители Чунгана говорили, горько жалуясь, что японские империалисты начали протягивать свои щупальца в эту местность еще десять лет тому назад. Самураи, захватившие право на рубку леса нашей страны после «договора о протекторате года Ыльса», учредили в Синичжу лесопромышленную компанию, а в Чунгане — ее филиал и переселили сюда своих лесорубов. Среди этих так называемых лесорубов было много «резервистов», проходивших систематическую боевую подготовку. И на самом деле это был полувоенный коллектив, готовый действовать в случае чего как боевой отряд оккупантов. Кроме них в Чунгане находилось много вооруженных полицейских, был даже и гарнизон регулярных войск.

Зачем же отец переселился сюда? Он решил приехать в Чунган для того, чтобы здесь, где учащается передвижение участников движения за независимость, создать лечебницу и, сделав ее опорным пунктом своей деятельности, более активно развернуть антияпонскую борьбу. Под вывеской врача отец мог здесь легко замаскироваться от вражеского глаза и иметь сравнительно свободные контакты с людьми.

Мы устроились жить на постоялом дворе Кан Ги Рака. Он выделил нашей семье самую чистую и тихую комнату. Отец сказал, что он пользовался этой комнатой и раньше, когда побывал некоторое время в Чунгане на обратном пути из Цзяньдао, куда он ездил после выхода из тюрьмы.

Кан Ги Рак, повесив вывеску постоялого двора и работая одновременно зубным врачом и фотографом, на самом деле вел подпольную работу. Обосновавшись в Чунгане, он обеспечивал связь между зарубежными организациями Корейского национального общества и моим отцом, находящимся в стране, а когда отец бывал заграницей, — связь между ним и организациями КНО, действовавшими внутри страны.

Через этот постоялый двор отец имел контакты с участниками движения за независимость внутри и вне страны, которые действовали в Линьцзяне, Чанбае, Чунгане, Пэктоне, Чхансоне, Чхосане и других районах бассейна реки Амнок.

Кан Ги Рак был крупным знатным человеком Чунгана и мог свободно входить в местное ведомство. Данные о врагах, разведанные им в ведомстве, оказывали большую помощь отцу в его деятельности.

Помогая отцу, я то стоял на страже, то обслуживал участников движения за независимость, посещающих постоялый двор, то схожу, бывало, в Чунсан, Чундок и другие места, обеспечивая тайные связи. До сих пор помнится, как я в национальной борьбе сирым с японским мальчишкою в Чунгане схватился в единоборстве. Он был посильнее меня, крупнее, но я перебросил его через себя. В то время я не оставлял в покое японских ребятишек, издевавшихся над корейскими детьми. Хозяева постоялого двора опасались последствий, но отец поддерживал мои поступки, говоря, что ни в коем случае нельзя склонять голову перед японцами, оскорбляющими наших людей.

В этот период в Чунгане антияпонские выступления заметно усиливались. Повсюду выбрасывались листовки, повторялись забастовки учащихся, то и дело местные жители расправлялись с злостными японскими прихвостнями, предававшими свою родину.

Все эти события враги связывали с моим отцом. По донесению из полицейского управления провинции Южный Пхеньан Чунганский полицейский участок зарегистрировал отца в список «корейцев, не подчиняющихся законам», и «поднадзорных людей первой категории» и неотступно следил за ним. Кан Ги Рак, зайдя однажды в волостную управу, увидел там подворные списки, где имя отца подчеркнуто красной линией. Он подсказал отцу, что полицейские собираются арестовать его, и советовал поскорее уйти отсюда для безопасности. В такой момент через уста одного полицейского просочились секретные сведения, что Чунганский полицейский участок намеревается действительно арестовать моего отца. И он не мог больше находиться в Чунгане.

И мы были вынуждены снова взять узелки с пожитками и перейти на чужбину, покинув даже этот самый северный край страны, где дул холодный ветер.

От Чунгана до китайской земли рукой подать. Я не мог сдержать слез, когда на переправе Чундок сели в челн, чтобы перебраться в Китай через реку Амнок. Переселение из Чунгана было уже четвертым по счету для нашей семьи. Я считал Чунган немилым краем и относился к нему отчужденно. Но теперь, когда приходилось перебираться в чужую страну, и Чунган показался мне таким близким, как родной край родной моей земли. Да ведь так или иначе, а он представлял собою частицу родной нашей земли.

Мангендэ был местечком, что пело мне колыбельную песню и качало меня на качелях, а Чунган явился для меня таким незабываемым краем, который, как село Понхва, помог мне познать, что вся Корея — это тюрьма японского империализма.

Был и необыкновенно ненастным сам день, когда мы отправились из Чунгана. Опавшие листья поздней осени докатились до переправы, вызывая тяжелую грусть. В небе перелетные птицы летели на юг вереницами. Почему-то и они навевали на меня тоску…

Для матери этот путь был последним. Покинув Чунган, она расставалась с Родиною навсегда, вернуться на Родину она уже не смогла. Младший брат Чхоль Чжу тоже не смог возвратиться на Родину после того, как переправился через реку Амнок. Так это случилось…

Людям приходится переживать всякое горе на своем веку. Но ужаснейшим горем является потеря Родины, особенно — уход из нее рабом порабощенной страны. Как ни велико горе расставания с родным, с детства любимым краем, оно несравнимо с печалью разлуки с Отечеством. Если сравнить родной край с матерью, чужбину — с мачехой, то с чем сравнить немилую в несколько раз больше, чем эта чужбина, чужую страну?..

Хотя я и был еще малолеток, но у меня подступил к горлу комок и потемнело в глазах при мысли, что будем жить в чужой стране, куда никто нас не приглашал и где не ждал нас никто, никто не встретит нас радушно и где нам даже и язык незнаком. Но что поделать, надо было безмолвно вынести нестерпимую печаль разлуки с Родиной, думая о воле отца, его стремлении к достижению независимости страны.

Лодочник сказал, что растет и растет число переселенцев, переходящих в Маньчжурию, и сетовал, что все более жалкой становится судьба корейцев.

А отец говорил, что никто не считал и никому неизвестно, как много людей, которые вот так отправляются за границу, оставив плодородные поля у своих домов и самые эти дома.

Еще до гибели страны жители этой родной своей земли, лишенные средств пропитания, уходили группами на пустоши Маньчжурии и Сибири. Люди, потерявшие право на человеческое существование, с риском для жизни бежали из страны, пренебрегая жестокою карой, ежели попадутся властям. Поток переселенцев докатился даже до США, Мексики и других стран американского континента. Направлялись туда через Тихий океан крестьяне и поденщики, которые поддались соблазну, будто «там цветут цветы все четыре времени года, можно собирать обильный урожай без труда, посеяв только семена, и стать богачом через три года, если работать даже по три часа в день». Но на этом «благословенном» американском материке они подвергались унижениям как дикари и были на побегушках в столовых и домах богачей или занимались невыносимым каторжным трудом на фермах под палящим солнцем.

Но все же тогда существовала своя страна с официальным, признанным всеми названием — Корея. После гибели ее десятки тысяч хлеборобов, лишенных своих земельных угодий, покатились, словно опавшие листья, на пустоши постылой Маньчжурии.

А на нашу родную землю, где проживали наши люди из поколения в поколение, хлынули потоком японские богачи и торговцы, ослепленные жаждой быстрой наживы. А коренные жители этой страны, сделавшие эту землю плодородной, выгнаны из нее вон и скатились за рубеж.

И поделом людей, потерявших свою государственную власть, сравнивают с опавшими листьями и брошенными камешками, что валяются на обочинах дорог.

Теперь потомки тех скитальцев посещают что ни день края своих предков, брошенные их родителями. Каждый раз, когда встречаюсь я с этими соотечественниками, проживающими за рубежом, воскресает в моей памяти облик переселенцев, которых видел я еще в детстве на берегу реки Амнок.

В Линьцзяне мне все было чуждо, но было по душе одно. Там редко бросалась в глаза неприятная физиономия японцев.

Линьцзян, торговый город на окраине провинции Ляонин Китая, — один из транспортных узлов, соединяющих нашу страну с Южной и Северной Маньчжурией.

В те времена японские империалисты пока еще не смели откровенно распространять свое влияние на китайскую землю и, заслав туда тайных агентов, угрожали деятелям движения за независимость. Так что в Линьцзяне было благоприятнее, чем в Чунгане, разворачивать революционную деятельность.

Когда мы перешли в Линьцзян, отец около полугода обучал меня китайскому языку. Для меня пригласили китайского учителя. Потом сразу поместили меня в первый класс Линьцзянской начальной школы. Здесь я начал учиться китайскому языку не абы как, а по-настоящему. Потом я продолжал осваивать китайский язык в начальной школе в Бадаогоу и в Фусунской начальной школе № 1.

Можно сказать, что я с молодых лет стал свободно говорить по-китайски только благодаря заботе отца.

Тогда мне еще не было понятно, зачем отец так торопился обучать меня китайскому языку и зачислил меня в китайскую школу. Но теперь мне думается, что его дальновидная прозорливость, основанная на идее «чивон», оказала мне большую подмогу. Если бы он не учил меня китайскому языку с детских лет, то я, проведя четверть века в Китае, сталкивался бы на каждом шагу с затруднениями из-за незнания этого языка.

Откровенно говоря, в условиях, когда ареной нашей борьбы была в основном Маньчжурия, мы не могли бы иметь дружеские отношения с китайскими людьми и не смогли бы успешно сформировать антияпонский объединенный фронт с ними, если бы не могли свободно говорить по-китайски. Вообще мы не сумели бы даже и примоститься на Севере-Востоке Китая, где враги прибегали к жестоким репрессиям.

Когда я выходил на улицу в китайской одежде и свободно говорил по-китайски, то не признавали во мне корейца даже японские сыщики, у которых, как говорится, обоняние развито, словно у охотничьей собаки. Да терялись в догадках о моем происхождении и маньчжурские полицейские.

Можно сказать, что, в конце концов, стало большим подспорьем мне в участии в корейской революции то, что я учился китайскому языку.

При посредничестве своего знакомого Ро Ген Ду отец снял квартиру и устроил в ней лечебницу. Соорудив аптеку и палату в одной комнате, он вывесил большую вывеску с надписью «Сунчхонская лечебница». В самой комнате он также повесил диплом медицинского техникума Севранс. Наверно, он достал этот диплом при помощи какого-то друга до отъезда из Пхеньяна. И спустя несколько месяцев отец уже стал слыть знаменитым медиком. Не искусство врача, а акт милосердия принес ему такую репутацию. Ведь он приступил к врачеванию, прочитав лишь несколько томов медицинского трактата.

Отец, где бы он ни был, очень дорожил людьми. С особой теплотой и искренностью заботился он о своих соотечественниках, которые задыхаются от горькой жизни на чужбине, лишившись и родного края, и всей своей отчизны.

Среди пациентов «Сунчхонской лечебницы» было немало людей, которые просили медицинской помощи, придя с пустыми руками или имея незначительную сумму деньжонок.

Когда они беспокоились о плате за лекарства, отец говорил им, что платить можно и после, когда страна станет независимой и богатой. Он утешал их словами:

— Сейчас мы живем бедно в чужой стране, но не за горами день, когда мы вернем себе потерянную Родину и снова переправимся через реку Амнок.

Наш дом в Линьцзяне, как и в селе Понхва, кишел гостями.

Тут были и больные, но в большинстве своем это были деятели движения за независимость.

К этому времени Кан Чжин Сок, дядя по материнской линии, пришел в Линьцзян и организовал Пэксанскую группу воинов. Это была вооруженная группа с ядром из деятелей движения за независимость из провинции Пхеньан. «Пэксан» означает гору Пэкту.

В ту пору передовые люди Кореи, проживавшие в Маньчжурии, очень дорожили названием «Пэксан». И частную школу корейцев, основанную в районе Фусуна, они именовали Пэксанской школой. И молодежную организацию, созданную нами в Фусуне в декабре 1927 года, тоже назвали Пэксанским союзом молодежи.

Пэксанская группа воинов являлась вооруженной группой со стройной организационной системой, сравнительно крупной среди многочисленных отрядов Армии независимости, созданных в районах Линьцзяна и Чанбая. Штаб этой группы находился в уезде Линьцзян. Она развернула свою деятельность в Чунгане, Чхосане, Хучхане и других местностях провинции Северный Пхеньан внутри страны. Сфера ее действий расширилась и дальше до Пхеньяна, Сунчхона и Кансо.

Кан Чжин Сок, дядя по матери, действовавший в Пхеньяне членом подпольной молодежной организации, после приезда в Маньчжурию одно время, до создания группы воинов, работал лесорубом, проживал в нашем доме. После организации этой группы он был назначен комиссаром внешних дел и развернул политическую деятельность и работу по сбору фонда на военные расходы в различных районах провинций Южный и Северный Пхеньан.

Он часто бывал в нашем доме вместе с командирами группы. Среди них были также Пен Дэ У и Ким Си У, казначей Пэксанской группы воинов. Они часто у нас и ночевали. Гости спали в другой комнате, но дядя всегда спал в нашей комнате, пряча пистолет под подушкой.

В то время отец, согласно решению Куаньдяньского совещания об изменении направления деятельности, прилагал большие усилия к подготовке вооруженной борьбы на основе передовых идей. Он часто ходил в Хунтую для работы с Пэксанской группой воинов.

Однажды ночью я, проснувшись, увидел, как дядя вместе с отцом разбирают пистолет при свете коптилки. Увидев пистолет, я почему-то невольно вспомнил картину, которую я видел на улице перед воротами Потхон во время Первомартовской демонстрации. Тогда я видел у демонстрантов только вилы да палки. Но вот увидел и пистолет в руках дяди, и это случилось не более чем через год. Передовые люди Кореи ответили оружием на кровавый урок, приобретенный ценою жизни тысяч людей.

Спустя несколько дней я получил от отца задание сходить в Чунган за патронами и порохом. Он, видимо, дал мне такое поручение потому, что в таможне строго проверяли взрослых.

Собравшись с духом, я сходил в Чунган и благополучно вернулся с патронами и порохом в сумке. В таможне полицейские подвергали строгой проверке пассажиров, собирающихся сесть в лодку. Но я что-то даже не ощущал страха. И все обошлось благополучно.

Впоследствии дядя покинул Линьцзян, чтобы вести деятельность вооруженной группы в Корее.

Не прошло и месяца, как сержант Ким Дык Су из Чунганской жандармерии пришел в Линьцзян и сообщил, что дядя арестован. Ким Дык Су был жандармским сержантом, но он во многом помогал отцу в его деятельности, не потеряв своей совести.

Когда я вернулся из школы, мать проливала слезы, получив такую печальную весть. Вся наша семья горько страдала по этому тяжелому случаю с дядей.

Покинув Линьцзян, он, во главе вооруженной группы, развернул энергичную деятельность в Часоне, Кэчхоне и Пхеньяне и был арестован японской полицией в апреле 1921 года в Пхеньяне. Он был приговорен к 15-летнему тюремному заключению и томился за решеткой 13 лет и 8 месяцев. Был освобожден под залог и умер в 1942 году.

В начале своей деятельности он организовал в родном своем краю просветительское общество Мипхунхвэ и боролся с картежничеством, пьянством и суевериями. А затем его деятельность развернулась, вырастая довольно быстро в движение за спасение Отечества. Это было благодаря тому, что он получил положительное влияние от моего деда по матери Кан Дон Ука и моего отца.

Революцию делает не кучка особых людей. Любой человек может совершить поражающий людей подвиг в революционной борьбе за преобразование и обновление мира, если оказать на него активное идейное воздействие.

После ареста дяди враги заслали в Линьцзян многочисленных тайных агентов и полицейских в штатской форме, чтобы арестовать отца. Поэтому он спал не дома, а у своего надежного друга, на окраине Линьцзяна, избегая глаз полицейских, а днем работал дома.

Теперь уж и нам нельзя было больше жить в Линьцзяне. Пришлось снова упаковывать домашний скарб и переселяться в другую чужбину в чужой стране. Вся семья отбыла из этого обжитого местечка, неся вещи кто на голове, кто на плечах, кто на спине. Но все пожитки на свои плечи мы взять не могли. И миссионер Пан Са Хен сопровождал нас со своими санями до Бадаогоу уезда Чанбай, куда мы переселялись. Говорили, что это путь в сто километров. Бадаогоу, как и Линьцзян, тоже был городком пограничным, на берегу реки Амнок.

В Чунгане, расположенном напротив Линьцзяна через реку, были японские жандармерия и полицейский участок. Такие же органы насилия, жандармское отделение и участок полиции, были и в Пхопхене, находящемся на берегу реки напротив Бадаогоу.

Пхопхен расположен на северном краю Кореи, но японские империалисты плотно разместили и здесь свои карательные силы, ибо главная арена движения за независимость переместилась в Маньчжурию. Агенты, жандармы и полицейские, посылаемые каждый день из Пхопхена, рыскали в Бадаогоу с налитыми кровью глазами, чтобы найти наших патриотов.

Наш дом стоял недалеко от места, где приток Бадаоцзян впадает в реку Амнок, Отец вывесил в этом доме новую вывеску с надписью «Кванчжеская лечебница».

Справа от нас жила семья Кима, члена Корейского национального общества, а слева — семья другого Кима, торговавшего куксу  (корейская лапша — ред. ). И напротив нашего дома жила семья еще одного Кима, поддерживавшего свое существование тоже торговлей куксу . Вблизи от нас жили также торговцы — братья по фамилии Ким, которые под руководством моего отца систематически снабжали материалами вооруженные отряды, действовавшие в бассейне реки Амнок. Таким образом, четыре Кима, жившие по соседству с нами, были хорошими людьми.

Подозрительной была лишь одна семья, проживавшая за нашим домом. Позже стало известно, что хозяин этого дома по имени Сон Сэ Сим был тайным агентом, засланным сюда Пхопхенским полицейским участком. Раньше этот Сон тоже жил в Чунгане, но по приказу японской полиции переместился в Бадаогоу вслед за нами, чтобы следить за моим отцом.

И в Бадаогоу отец общался с представителями различных слоев населения. Среди них был и человек по фамилии Хван, человек с передовыми идеями. Работая писарем на Намсаском лесопромышленном предприятии, он попал под влияние передовых людей и стал на путь революции. Он выполнял конспиративные задания моего отца по обеспечению связи. Получив задание, он тут же исчезал из Бадаогоу. Обходя различные места, ему указанные, он выполнял поручение полностью, а возвратившись, получал новое задание.

Иногда Хван долго беседовал с моим отцом, выпив винца. Порой они разговаривали очень оживленно о текущем моменте, обсуждая статьи в газете «Асахи симбун».

Когда отец отправлялся на рыбалку, он следовал за ним, взяв с собой горшочек с соевой пастой, приправленной молотым красным перцем. Он ловил рыбу сетью и варил жидкую рисовую кашу со свежей рыбой.

Так Хван гостил у нас целых три года. В каком-то году он отметил у нас и осенний праздник чхусок . В его сопровождении отец не раз посещал Намсаское лесопромышленное предприятие, расположенное в 80 километрах от Бадаогоу. Он проводил там воспитательную работу среди рабочих и сплачивал их вокруг антияпонской организации.

Преподаватели Рачжукского училища тоже находились под влиянием моего отца. В каком-то году в этом училище вспыхнула забастовка учащихся, что подняла большую шумиху.

В ту пору отец часто посещал также и Пхопхенскую церковь. Крыша здания сделана из дранки вместо островерхой пирамиды с крестом, внутреннее помещение отличалось от обычной комнаты неперегороженным залом. После приезда отца в Бадаогоу церковь эта использовалась как место воспитания масс и пункт сбора революционеров, действовавших внутри страны. Каждый день, когда совершалось богослужение, отец шел в Пхопхен и вел там антияпонскую пропаганду, собирая немало людей. Иногда учил их и песням, играя на органе.

В дни, когда отец не мог приходить сюда, мать или дядя Хен Гвон вели здесь за него антияпонское воспитание, собирая тоже немало слушателей, пришедших совершать богослужение. Я тоже ходил в эту церковь, беря с собой Чхоль Чжу, и учился у отца играть на органе.

В городке Пхопхене было много явочных пунктов, которыми пользовался отец. Уборщик Пхопхенского полицейского участка тоже помогал отцу в его подпольной работе — разведывал тайны участка и сообщал хозяину комиссионной почтовой конторы, а тот передавал их моему отцу.

Я тоже часто выполнял поручения отца, обеспечивая конспиративные связи. А как-то раз передал одежду и пищу патриотам, заключенным в Пхопхенский полицейский участок. Но чаще всего ходил в комиссионную почтовую контору. Отец поручал мне доставлять из этой конторы газеты «Тоньа ильбо» и «Чосон ильбо», журналы и другие печатные издания, выпускаемые в Корее. В то время отец взял на себя и работу филиала редакции «Тоньа ильбо» под именем дяди Хен Гвона. Заработка тут не было никакого, но можно было бесплатно читать эту газету.

Я холил в эту контору раза два в неделю. До замерзания реки ходить в Пхопхен было трудно, но после того, как река становилась скованною льдом, ходил туда уже через каждые два дня. Когда же я был занят учебой, ходил туда за меня и дядя Хен Гвон. А когда в адрес отца почты приходило много, мы ездили за нею вместе с дядею. Поступали главным образом посылки, журналы и изданные в Японии медицинские книги.

Когда мы ходили в Пхопхен, нам активную помощь оказывал Хон Чжон У, который работал помощником жандарма. Этот человек под влиянием моего отца стал сторонником дела революции, оказывал ему поддержку. Конечно, тесные контакты с ним были установлены не с самого начала нашего пребывания здесь.

Городок Бадаогоу, где мы жили, находился под контролем Пхопхенского жандармского отделения. Подчинялись этому отделению полицейские участка и чиновники таможни. В то время пограничные жандармские органы пользовались широкими полномочиями.

Отец и члены революционной организации постоянно следили за действиями жандармского поста, а жандармы, в свою очередь, не прерывали слежки за нашим домом.

Когда Хон Чжон У впервые появился в аптеке нашего дома в форме помощника жандарма, я насторожился не на шутку, отец с матерью тоже очень опасались его. Он, еще ничего не говоря, обвел холодным взглядом аптеку, а потом сказал:

— Сегодня я пришел к вам, чтобы передать привет Чан Сун Бона из Анчжу. Когда меня переводили в пограничный район, он попросил меня навестить вас. Он сказал: поедешь в Хучхан — познакомишься с моим другом по имени Ким Хен Чжик. И я сам хотел хотя бы разок повидаться с вами и услышать от вас указания.

Хотя он и был в форме жандарма, но вел себя очень скромно и вполне прилично. Однако в тот день отец отнесся к нему не очень любезно.

— Ты так непринужденно обращался с сержантом Ким Дык Су в Чунгане. А почему так вел себя сегодня? — спросила мать, когда ушел Хон Чжон У.

— При виде формы жандарма на Хоне невольно вспомнил Пхеньянскую тюрьму, — ответил отец.

Он признал, что на сей раз с гостем он вел себя неприлично, ведь человек пришел передать привет, и сказал, что когда он придет к нам снова, надо оказать ему теплый прием.

Хон Чжон У и позже посещал наш дом не так уж редко.

Однажды отец, советуясь с матерью, сказал:

— Если Хон Чжон У приходит выведать у нас наши секреты, то я через него буду разведывать тайны жандармерии. В случае неудачи я, конечно же, попаду в опасность. Но если успею перевоспитать этого человека, будет большая помощь нашему делу. В Чунгане Ким Дык Су, в Пхопхене Хон Чжон У — жандармы находятся везде, где Ким Хен Чжик.

С того дня отец начал активно перевоспитывать Хон Чжон У. Он перестал относиться к нему холодно, как к помощнику жандарма, а все его отношение к нему теперь наполнилось искренностью, как к соотечественнику, стал оказывать ему теплое гостеприимство.

И Хон, в свою очередь, постепенно стал раскрывать свою душу. Оказалось, он был человеком с доброй национальной совестью. Родился он в Сунчхоне провинции Южный Пхеньан, занимался земледелием в родном краю, что называется, в поте лица, но жизнь его там никак не улучшалась. И наконец он решил держать экзамен на должность помощника жандарма, чтобы хоть этим выбраться из нужды. Но увидев, как зверски подавили жандармы и полицейские демонстрантов во время Первомартовского народного восстания, он раскаялся в том, что держал упомянутый экзамен, и решил вновь заняться земледелием. Но тут поступило извещение, что экзамен он выдержал, а потом — и повестка с приглашением на военное обучение. Так вот он и стал помощником жандарма.

Японские империалисты, преобразуя «сабельный режим» в «культурное управление», под вывеской «реформы административной системы» сократили жандармские органы в стране, зато создали новые и расширили имевшиеся полицейские органы в крупных масштабах, одновременно укрепив жандармские органы в пограничных районах. Большинство корейцев — помощников жандармов превратились в полицейских или переведены в пограничные районы. И вот Хон Чжон У тоже назначен в Хучхан.

Однажды он пришел к отцу и выразил ему свою решимость захватить оружие жандармерии и участвовать в движении за независимость.

Отец высоко оценил его решение и сказал:

— Очень похвально, что вы решили участвовать в движении за независимость. Хотя вы и надели на себя японскую военную форму, но душу свою пятнать не следует. Неужели мы, гордясь пятитысячелетней историей своей страны, можем мириться сложа руки с рабством, навязанным нам японцами? Впрочем, я думаю, что полезнее будет, если вы поможете в нашем деле, продолжая работать в нынешней должности. В форме жандарма вы сможете оказывать помощь в движении за независимость во многих отношениях…

Впоследствии Хон Чжон У, следуя совету моего отца, активно помогал деятелям движения за независимость. Он часто посещал отца и заранее сообщал, в котором часу какого числа он будет стоять на дежурстве по надзору за переправой, и предлагал посылать в это время людей, которые должны переправляться через реку. Таким путем он не раз обеспечивал переправу революционеров на тот берег.

Мой отец тоже не раз миновал смертельную опасность благодаря заботе этого человека. Когда он узнавал, что складывалась опасная для отца ситуация, он тут же приходил в Бадаогоу и сообщал отцу: «Будьте осторожны, придут полицейские», или говорил матери: «Когда вернется домой господин Ким Хен Чжик, посоветуйте ему уйти обратно в деревню и находиться там еще несколько деньков».

Как-то Хон Чжон У получил от начальника жандармского отделения приказ разведать о действиях участников движения за независимость и корейцев на том берегу реки и переправился в Бадаогоу. Здесь он увидел, как полицейский из Пхопхенского участка направляется на переправу, связав моего отца. Преграждая путь полицейскому, он закричал на него:

— Этот господин наш человек! Он выполняет задание жандармерии. Зачем вы самовольно арестовали его, не доложив нам об этом? Если впредь возникнет какой-нибудь вопрос относительно господина Кима, доложите мне без вмешательства кого бы то ни было!

Полицейский попросил прощения, кланяясь до земли, и развязал веревку, которой были скручены руки отца. Так отец избежал грозившей ему опасности.

Однажды жандарм, несший патрульную службу, доложил начальнику отделения, что доктор Ким в Бадаогоу является идеологически неблагонадежным, и предложил забрать и допросить его. Но Хон Чжон У показал ему жандармский журнал, где записаны «разведданные», и сказал:

— Все эти данные получены через доктора Кима. Чтобы узнать подлинное нутро идейно неблагонадежных элементов, надо самому притвориться неблагонадежным. Доктор Ким совершил большой подвиг в пользу нашего дела.

Эти «разведданные» были небылицами, выдуманными самим Хоном.

В мае 1923 года была упразднена должность помощника жандарма. Хон Чжон У пришел к моему отцу и сказал, что он больше не может служить во вражеском органе и хочет участвовать в движении за независимость, переправившись в Китай вместе с семьей. В тот день отцу стоило больших усилий отговорить его от этого. Он сказал ему:

— Вернитесь в родной край и помогите по-прежнему в нашем деле, работая в полицейском органе. Так вы сможете оказать нам большую помощь, хотя и не будете вступать в Армию независимости.

Отец попросил Хона зайти в Мангендэ и передать родителям его привет, когда тот вернется в родной край.

По возвращении на родину он так и сделал — немедленно посетил Мангендэ и передал моим деду и бабушке привет от отца. Согласно совету отца, он работал полицейским в родном краю, а с 1927 года стал служить полицейским Тэпхенского участка. Он не раз предлагал начальству назначить его в этот участок. И, прибыв в Тэпхен, он сразу же посетил мой родной дом в Мангендэ и поздравил моих деда и бабушку с новогодним праздником. Сопровождавший его слуга полицейского участка привез им водку, свинину и апельсины. Деревня Мангендэ тоже находилась под контролем Тэпхенского полицейского участка.

До самой своей смерти Хон Чжон У, следуя советам моего отца, сохранял совесть корейской нации, неизменно и активно охранял нашу семью. Он переместился в Тэпхенский полицейский участок тоже с тем, чтобы охранять наш дом в Мангендэ. Пока этот человек ведал делами в селе Нам, мой дед и дядя Хен Рок меньше испытывали неприятностей из-за врагов. Начальник участка постоянно твердил ему, что члены семьи Ким Хен Чжика давно известны как люди, имеющие антияпонские идеи, и потому следует строго следить за ними и часто вести у них обыски. Но Хон Чжон У каждый раз уклонялся от этого, отвечая, что за этой семьей нет ничего особенного.

В первые дни после освобождения страны народ повсюду хватал и жестоко избивал прояпонских извергов. И только один Хон Чжон У не подвергался побоям и жил без всяких неприятных происшествий. Он работал в родном краю полицейским с пенсионным обеспечением, но не причинял людям зла и закрывал глаза на поступки, нарушавшие японские законы. Поэтому он и не нажил ненависти к себе.

Да, он подвергался подозрению из-за собственной биографии, но никогда и никому не говорил о том, что он делал раньше. Обыкновенный человек написал бы ко мне письмо, чтобы хотя бы избавиться от подозрения, но он не сделал и этого.

Спустя несколько лет после окончания Отечественной освободительной войны я дал своим сотрудникам задание найти Хон Чжон У и нашел его в Сунчхоне. Оказалось, он был уже стариком, которому перевалило за шестьдесят. Но мы все равно послали его на учебу в провинциальную школу по подготовке кадров. И после окончания этой школы он жил скромно и спокойно со своей врожденной натурой. Остаток своей жизни он целиком отдал работе по отысканию следов революционной деятельности моего отца.

Такому человеку, как Хон Чжон У, который решил жить своим духом и собственным разумением в интересах страны и нации, не была помехой даже полицейская форма и должность полицейского. Дело не в должности или форме, а в идее и духе человека.

Воспитание подрастающего поколения по-прежнему оставалось в Бадаогоу проблемой, на которую отец обращал неослабное внимание. И после того, как он сменил профессию учителя на профессию врача, он прилагал огромные усилия к воспитанию подрастающего поколения, как и во время, когда он преподавал в школе. Он был убежден, что можно добиться независимости страны и построить могучее и богатое суверенное государство только тогда, когда через школы и вечерние курсы просветить массы и подготовить в большом количестве способные кадры.

Летом 1924 года в Саньюаньпу состоялись летние семинары для учителей корейских начальных школ. Тогда отец разработал конкретное содержание преподавания и определил даже песни для школьников.

Благодаря усилиям отца в Бадаогоу была основана корейская школа. В этой школе даже учились молодые люди и дети из Пхопхена, которые пришли со своим рисом и учили родной язык, сами готовя себе пищу.

Отец всегда и везде наставлял:

— Воспитание подрастающего поколения есть основа для независимости страны и государственного строительства. Человек неграмотный все равно что животное. Только усвоив знания, он может вести себя, как подобает человеку, и вернуть себе потерянную страну.

Я глубоко в сердце запечатлел слова отца, его мудрые советы, и учился всегда усердно. Начальная школа в Бадаогоу, которую я посещал, была четырехклассной китайской школой. Там преподавали на китайском языке и предметы тоже были китайскими. В этом городке раньше не было корейской школы, поэтому по возвращении домой я получал от отца индивидуальное образование. Он учил меня родному языку, географии и истории Кореи, часто рассказывал мне о Ленине, Сунь Ятсене, Вашингтоне и других известных людях мира. Он называл несколько романов и книги передового содержания и требовал прочитать их и высказать свои впечатления, обеспечивая таким образом систематическое руководство чтением мною отечественной и мировой литературы. Благодаря его вниманию и заботе я в те годы мог читать много книг хорошего содержания, такие, как «Великие люди Кореи», «Биографии героев Кореи», «История русской революции и Ленин» и другие, а также газеты и журналы.

Отец строго контролировал мои занятия. Был и такой случай, когда он дал мне и розог, даже и младшему брату Чхоль Чжу и даже дяде Хен Гвону, если мы проявляли лень в учебе.

Мать тоже уделяла серьезное внимание моим занятиям. Когда я возвращался из школы и собирался идти в горы за дровами, она говорила:

— Не надо идти за дровами. Лучше учись.

И помогала мне выделять из своего бюджета больше времени учебе. Видя, как она заботится обо мне, а сама не имела приличной одежды, испытывая одни только невзгоды, я думал, чем бы я мог порадовать ее. И вот однажды пошел в Пхопхен и купил ей резиновую обувь на деньги, которые она дала мне на покупку спортивных тапочек. В ответ на это она мне сказала:

— Ты еще мал, но мысль у тебя глубокая. Но это неважно, какая у меня обувь. Я рада, когда вы учитесь хорошо и растете крепкими.

Мать делала все, что в ее силах, чтобы я рос со светлой душой и был веселым и бодрым. Поэтому я мог расти без тени в душе, со светлым оптимизмом. Помню, что в детские годы в Бадаогоу я шалил больше, чем когда-либо. Иногда совершал даже такие шалости, что взрослые только ахали да цокали языками. Впрочем, какое детство без шалостей!

Воспоминания о зиме в Бадаогоу возвращают меня в детство семидесятилетней давности. Тогда мы на реке Амнок прорубили большую лунку диаметром больше метра и, став в шеренгу на берегу, соревновались в прыжке через нее. Мы говорили, что не достойны быть впредь бойцами корейской армии те, кто не могут перепрыгнуть через эту лунку, и вихрем пролетали через нее. Мы напрягали все силы, чтобы не опозориться в таком соревновании. Иначе какие же мы бойцы корейской армии?!

У кого был короток шаг и большая боязливость в душе, тот не мог перепрыгнуть через такую лунку и шлепался в нее. В такой день в доме, чьи дети промокли до нитки, жаловались, высушивая одежду над жаровнею, говоря, что из-за этого Сон Чжу семьи из Пхеньяна замерзнут, как пойманный минтай, да и перемерзнут все соседские дети. Ходила даже молва, что Сон Чжу — глава детворы Бадаогоу, и взрослые, как правило, называли мое имя, когда сетовали на своих детей.

Иногда мы до глубокой ноченьки играли в войну на горе за Бадаогоу, беспокоя взрослых не на шутку, В таком случае им приходилось искать нас всю ночь, отказывая себе во сне. Такие случаи повторялись часто, и взрослые строго контролировали своих детей. Но нельзя же было запереть на замок неудержимую детскую душу, что парит высоко в бескрайнем небе.

Однажды мой одноклассник Ким Чжон Хан хвалился, показывая нам капсюль, взятый из ящика с капсюлями, который хранился у них на складе. В этом, хотя и домашнем, складе лежали целыми грудами оружие, мундиры и обувь, которые будут отправлены в отряды Армии независимости. Старшие братья Ким Чжон Хана покупали в большом количестве рабочую одежду, обувь и другие вещи в магазине посредника японской фирмы и посылали их в вооруженные отряды. Чтобы снабжать Армию независимости материалами, они достали два судна и лошадь и, разъезжая по разным местам, скупали товары.

В тот день мы играли у жаровни, грызя тыквенные семечки. Ким Чжон Хан свистал, приложив капсюль ко рту. И вдруг капсюль взорвался, — его коснулся тлеющий уголек. Парень был ранен в нескольких местах. Старший брат завернул его в простыню, взвалил на себя и прибежал с ним к моему отцу.

Если бы до полицейских дошли слухи, что мальчик ранен взрывом капсюля, то произошла бы большая беда. Поэтому отец двадцать с лишним дней лечил его, пряча в своем доме.

После этого события я узнал, что семья Ким Чжон Хана — это семья патриотически настроенных, честных торговцев, которые снабжают отряды Армии независимости военными материалами.

В те годы у нас, несмышленышей, было много всяких приключений. Однако все же меня не покидала тяжелая мысль об одном. Становясь старше, в моей душе все больше возрастала печаль о порабощенной стране.

[1] Имеется в виду захват Кореи Японией 29 августа 1910 г. — 3.

 

[2] «Приказы генерал-губернатора» — драконовские законы, изданные генерал-губернатором в Корее с целью подавления корейской нации и ограбления природных ресурсов. — 3.

 

[3] «Дело с тайным эмиссаром в Гааге» было в 1907 г. Императором феодальной Кореи Кочжоном были направлены тайные эмиссары на II мирную конференцию в Гааге, столице Голландии. На конференции они заклеймили позором агрессивные поползновения японских империалистов в Корее и обратились к участникам с просьбой содействовать достижению независимости Кореи. В зале форума один из эмиссаров Ли Чжун кинжалом разрезал себе живот в знак сопротивления японской агрессии. — 9

 

[4] Имеется в виду пиратское судно американских агрессоров, которое вторглось в 1866 г. в воды реки Тэдон в Пхеньяне. — 11.

 

[5] Имеется в виду судно американских агрессоров, которое вторглось в 1868 г. в воды реки Тэдон в Пхеньяне и было отражено. — 11.

 

[6] Имеются в виду пять продажных министров правительства феодальной Кореи: министр образования Ли Ван Ён, министр внутренних дел Ли Чжи Ен, министр обороны Ли Гын Тхэк, министр сельского хозяйства, торговли и промышленности Квон Чжун Хен и министр иностранных дел Пак Чжэ Сун. Они пали на колени перед японскими захватчиками, когда в ноябре 1905 г. японские самураи навязали правителям-феодалам Кореи неравноправный и агрессивный «корейско-японский договор» («договор о протекторате года Ыльса»). — 19.

 

[7] Чвэ Ик Хен (1833–1906) — предводитель Армии справедливости, конфуцианский ученый, родом из Пхочхона провинции Кенги. — 20.

 

[8] Ан Чжун Гын (1879–1910) — деятель движения за независимость Кореи, родом из Хэчжу провинции Хванхэ. С 17 лет изучал военное дело. Участвовал в педагогической деятельности как член Северо-западного научного общества. К концу 1907 г. эмигрировал в Приморье России, был командиром Армии справедливости, боровшейся против японских агрессоров. В июне 1909 г. под его командованием отряд Армии справедливости, более чем 300 бойцов, совершил налет на японский гарнизон в Кенхыне (нынешний Ындок) в провинции Северный Хамген. В октябре того же года на Харбинском вокзале стрелял из пистолета и убил главаря японских агрессоров Ито Хиробуми, который приехал туда с целью «инспекции в Северной Маньчжурии». — 20.

 

[9] Ито Хиробуми (1841–1909) — политический деятель Японии, первый генеральный резидент в Корее, впоследствии председатель Тайного совета Японии. Главный зачинщик агрессии в Корее. В 1909 г. на Харбинском вокзале убит Ан Чжун Гыном. — 20.

 

[10] Имеется в виду 26-й король (император) феодального корейского государства династии Ли. Стоял у престола за 1864–1907 гг. — 20.

 

[11] Имеется в виду буржуазная реформа, которая была осуществлена Кабинетом министров, образованным в 1894 г. Называется и обновлением года Кабо. — 22.

 

[12] Первомартовское народное восстание — массовая антияпонская демонстрация корейского народа. Вспыхнуло 1 марта 1919 г. против варварского колониального режима японских империалистов. Движение развернулось в масштабе всей страны. — 32.

 

[13] Хон Бом До (1868–1943) — предводитель антияпонской Армии справедливости, командир Армии независимости. В 1907 г. сформировал отряд антияпонской Армии справедливости из охотников. Не раз организовывал в районах провинции Южный Хамген сражения с агрессивными войсками Японии. В 1917 г. создал в Северной Маньчжурии Армию независимости Кореи, стал ее командующим. Организовал налеты на захватнические войска в Капсане, Хесане, Канге, Манпхо, Часоне и в других районах Кореи. Впоследствии в бассейнах реки Хэйлунцзян создал отдельный корпус, был его командующим. — 57.