В водовороте века

^{Мемуары. Том 1}

Вступление

На склоне лет на всю свою жизнь без волнения не оглянешься. Люди проживают свою жизнь по-разному, и пережитое ими — увиденное, услышанное, испытанное — неповторимо своеобразно и самобытно. И каждый вспоминает свое прошлое со своими особенными душевными переживаниями.

Будучи охвачен глубокими впечатлениями и неизгладимыми воспоминаниями, я окидываю мысленным взором свой жизненный путь и как простой человек, и как политический деятель, отдавший всего себя интересам родного народа и родной своей страны, которая заметно выделилась на арене мировой истории и политики новейшего времени.

Я родился на заре новых больших лихолетий, когда над нашей страной сгущались гибельные для нее тучи, несшие в себе неисчислимые бедствия и страдания. И мне с первого же шага своей жизни пришлось пробивать себе путь в водовороте бурных политических событий как внутри страны, так и за ее пределами, с ранних лет делить одну судьбу с многострадальной Родиной, делить одни горе и радости со своею нацией. И вот на этом-то пути и перевалило мне уже за восемьдесят.

Моя жизнь началась встречею с Двадцатым веком и шла вместе с ним, оставлявшим за собой невиданный в жизни человечества свой глубокий отпечаток и вызывавшим крупные перемены на политической карте мира. Она, эта моя жизнь, и есть в миниатюре история нашей Родины и нашей нации.

В жизни моей, разумеется, были не только радости и успехи. В ней были и горькие, разрывающие душу печали и жертвы, немало было и трудных перипетий и испытаний. В дни борьбы обреталось много друзей и товарищей, но встречалось немало и тех, кто вставал нам поперек дороги.

Душа патриота, дух патриотизма побудили меня, тогда еще подростка, уже выкрикивать антияпонские лозунги на мостовой города Гирина, испытать и риск опасного подполья при неотступных преследованиях врага. С высоко поднятым знаменем антияпонской войны приходилось не раз заночевать и под открытым небом в дремучей тайге горы Пэкту, грудью рваться вперед, пробивая вечные сугробы этого непроходимого леса, совершая далекий и суровый путь в вихрях кровопролитных схваток, преодолевая все невзгоды и свято храня в сердце веру в неизбежное возрождение Родины. Это шли жаркие и неравные бои с сильным врагом, превосходящим нас по силам в десятки, а порою и в сотни раз.

Сколько бессонных ночей пришлось провести и после освобождения страны, борясь за спасение Родины от нанесенного ей тяжкого раскола! В дни создания новой Родины для народа и защиты ее от коварного противника сколько снова пришлось пройти сквозь завесу неимоверных трудностей и лишений!

Было трудно, тяжко, но я ни разу не отступил перед врагом, ни разу не поколебался душою на добровольно избранном мною нелегком пути.

Да, путь жизни моей был суров и тернист. Но я не сбивался с этого пути, а жил и боролся за нашу свободу, за наше правое дело стойко и непреклонно. Всем этим я целиком обязан товарищам и народу, оказывавшим мне свое искреннее доверие и настоящую помощь и поддержку.

«Поклоняться народу, как небу!» — такова была моя неотступная и заветная вера, таков был принцип моей жизни. Принцип чучхе, пусть это все знают, требует верить народным массам как хозяевам революции и строительства нового общества, опираться на их силы. Это и есть моя политическая вера, которой я больше всего поклоняюсь. Это и есть мое жизненное кредо, что побуждало меня посвящать себя делу народа.

Я рано лишился родителей, и с малых лет моя жизнь проходила в окружении любви и доверия товарищей. Я вместе с тысячами, с десятками тысяч моих товарищей прошел тернистый путь кровавой борьбы, на этом пути всем своим существом, всеми фибрами души ощущал ценность связанных одной судьбою товарищей и организаций.

Никогда мне не забыть моих первых товарищей — членов Союза свержения империализма, которые с 20-х годов, когда еще и не было видно перспективы на возрождение Родины, доверяя мне, шли за мной с горки Хуадяня!

Не позабыть мне и тех, кто закрывал нас собою от вражеских пуль-злодеек и кто с открытой улыбкою поднимался вместо нас на эшафот. Эти незабываемые товарищи так и не могли вернуться на освобожденную Родину, покоясь вечным сном, и навечно остался их прах в горах на немилой чужбине.

Сегодня нет с нами и многих борцов-патриотов, которые вначале шли с нами разными путями, но, в конечном итоге, сошлись с нами в нашей общей борьбе за дело народа.

Ныне наша революция шествует победоносно, во всей красе процветает наша родная страна, весь народ горячо воспевает бурный расцвет своего Отечества. А меня все больше и больше терзает неистребимая тоска по товарищам, которые ради радости сегодняшнего дня без минуты колебания отдали свои жизни, и навстречу мне плывут одно за другим их незабываемые лица, и нет мне спокойного сна.

Откровенно говоря, я ведь прежде и не думал, что когда-то возьмусь за свои мемуары. Некоторые выдающиеся политики, известные литераторы, многие другие деятели зарубежных стран предлагали мне взяться за это доброе дело — писать свои воспоминания, доказывая необходимость их тем, что мой жизненный путь послужит людям в жизни ценным уроком. Но я не торопился с этим.

А теперь секретарь ЦК партии по организационным делам Ким Чен Ир во многом меня заменяет, и мне удалось выкроить хоть немного времени и для этого. Произошла смена поколений — уходят из нашей плеяды один за другим ветераны революции, на смену им приходят представители нового, подрастающего поколения, и они стали уже главной силою в нашей революции. Вот и пришлось мне задуматься над тем, что сейчас моей новой обязанностью стало и это — поведать им, что я переживал в моей жизни, деля одну судьбу с нацией, рассказать им о том, как отдали свою молодость патриоты-предшественники во имя радости нашего сегодня. И стал я писать строку за строкой, насколько мне позволяет время.

Я не считаю свою жизнь какою-то особой, исключительной. Гордиться мне достаточно лишь тем, что жизнь моя вся целиком отдана на благо Родины и нации и что она проходила в одной судьбе с народом.

Надеюсь, что эти мои записки дадут грядущим поколениям урок жизни и борьбы, откроют им истину, которая гласит: веришь в народ и опираешься на его силы — завоюешь все сущее, одержишь победу за победой, а повернешься к народу спиною, будешь им отвергнут — не избежишь поражения за поражением.

 

Приношу дань уважения памяти патриотов ушедших.

 

Апрель 1992 года на горе Мёхян

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Страна, обреченная на трагедию

1. Наша семья

 

Моя жизнь началась с 10-х годов, когда достигла крайних пределов национальная трагедия в современной истории Кореи.

Еще до моего рождения моя родная страна стала монопольной колонией Японии. Королевское право на правление нашей страной перешло целиком в руки японского императора по договору об «аннексии Кореи Японией», а наши люди стали рабами современного типа, подневольными «приказам генерал-губернатора». Корея, известная миру своей древней историей, природными богатствами и чудесной красотою своей земли, растоптана солдатскими сапогами завоевателей и колесами пушек японской армии.

Народные массы содрогались от горечи и гнева, лишенные государственной власти в родной стране. На дворах и под крышами домов этой порабощенной земли, где еще не утихли отзвуки «всеобщего стенания в печальную ночь», покончили с собой многие верноподданные и ученые люди, не стерпев обиды за порабощение их государства. Даже безымянный мясник ответил смертью на позорную «аннексию Кореи Японией»[1], горюя о печальной участи обреченной на гибель родной своей страны.

В Корее установился варварский жандармско-полицейский режим, при котором обязаны стали ходить в костюме с золоченым кантом, в форменном головном уборе и с саблею на боку даже учителя начальной школы, не говоря уже о полицейских и гражданских чиновниках. По указу японского императора генерал-губернатор Кореи взял в свои руки право на командование армией и флотом и неограниченные полномочия — заткнуть нашей нации уши и рот и связать ее по рукам и ногам. Все политические организации и научные учреждения, созданные корейцами, были распущены.

Патриоты Кореи подвергались в камерах предварительного заключения и тюрьмах побоям кожаным кнутом с зашитым в него свинцом. Палачи, унаследовавшие методы пыток периода владычества Токугавы, обжигали корейцев раскаленными железными прутьями.

Объявляемые что ни день «приказы генерал-губернатора»[2] запрещали корейцам носить белую одежду и даже чернили ее. Финансовая клика Японии, перешедшая через море Генкай-Наду, увозила массами сокровища и богатства нашей Родины по введенному так называемому «закону о компаниях» и закону о кадастре.

До этих пор я бывал в разных местах мира и повидал немало стран, бывших в прошлом колониями, но нигде не видел такого жестокого империализма, который лишал бы другую нацию даже языка и фамилии, отнимал бы у нее даже миску для каши.

В то время Корея была в буквальном смысле слова сущим адом, в котором людям жить невозможно. Корейцы жили не человеческой, а рабской невыносимой жизнью. Были совершенно верны и точны слова Ленина: «Япония будет воевать за то, чтобы ей продолжать грабить Корею, которую она грабит с неслыханным зверством, соединяющим все новейшие изобретения техники и пыток чисто азиатских».

В период, когда я был еще мальчиком, и на других континентах развернулась ожесточенная схватка империалистов за передел колоний. Например, в году, когда я родился, происходили одно за другим сложные события во многих регионах мира. Именно в том году американская морская пехота высадилась в Гондурасе, Франция сделала Марокко своим протекторатом, а Италия заняла турецкий остров Родос.

Внутри страны наше население тревожило объявление «закона о земельном кадастре».

Одним словом, я родился в период тревожных потрясений и детство мое проходило несчастливо. Такие печальные черты эпохи не могли не сказаться на моем вступлении в жизнь, на моем развитии.

Я слушал рассказы отца об истории гибели нашей страны, и это вынуждало меня глубоко сетовать на феодальных правителей и, глотая не по-детски горькие слезы, я и решил уже тогда отдать свою жизнь, всю без остатка, на борьбу за возвращение нашего государственного суверенитета.

Феодальные правители нашей страны праздно проводили сотни лет своего господства, напялив на себя шляпы из конского волоса, разъезжая на ослах и сочиняя стихи на лоне природы, тогда как другие обходили свет на военных кораблях и в поездах. А когда агрессивные силы Востока и Запада нагрянули на нас со своими флотилиями, феодалы раболепно отворили им наглухо замкнутые свои ворота. Феодальная королевская династия превратилась в объект неограниченного торга и захвата концессий внешним капиталом.

Насквозь прогнившие бездарные феодальные правители, занимавшиеся низкопоклонством перед чужеземцами в течение многих поколений, вели только фракционную грызню меж собою под дирижированием больших стран даже в момент, когда была поставлена на карту судьба страны. Положение дошло до того, что вчера, когда обретала влияние прояпонская группировка, королевский дворец защищали японские войска, сегодня же, когда обретает влияние группировка прорусская, короля охраняют русские солдаты, а завтра, когда обретет влияние фракция процинская, посты в королевском дворце займет цинская армия.

Вот в таких-то обстоятельствах и была убита королева страны в королевском дворце кинжалом иностранных террористов («событие года Ыльми (1895)»), а так называемый король был заточен на целый год в иностранное представительство («укрытие короля в русском консульстве» в 1896 году). Пришлось даже просить прощения, несмотря на то, что родной отец короля увезен еще в зарубежную страну и жил там в ссылке.

Кто же будет защищать страну и заботиться о ней, когда даже охрана королевского дворца поручена иностранным войскам?

В безбрежном широком мире одна семья все равно что капля в море. Но эта капля — составная часть мира и она не может существовать в отрыве от него. Неудержимо обрушивались и на нашу семью волны современной бурной истории, ввергнувшие Корею в пучину гибели. Однако члены нашей семьи не пасовали и перед такой угрозой и без колебаний ринулись в эту бурю, вместе со всей нацией проливая слезы и не теряя бодрости в борьбе.

Говорят, что наш род перешел на север из Чончжу провинции Северный Чолла при предке Ким Ге Сане в поисках средств к существованию. Род наш пустил свои корни в Мангендэ при прадеде Ким Ын У. А прадед родился в квартале Чунсон города Пхеньяна и жил в крайней нужде, занимаясь земледелием с малолетства. В конце 60-х годов прошлого века он со всей семьею переселился в Мангендэ, приобретя там дом для сторожа фамильного склепа пхеньянского помещика Ли Пхен Тхэка.

Мангендэ — прекрасный уголок природы. Около нашего дома — великолепная гора Нам. С ее вершины широко открывается перед глазами чудесная панорама реки Тэдон. Не случайно богачи и чиновники других местностей наперебой скупали горы района Мангендэ для погребения своих предков. Здесь была и могила пхеньанского губернатора.

Наша семья, потомственно арендовавшая землю, жила очень бедно. Вдобавок в нашем роду, где был лишь одинединственный сын в течение трех поколений, родились шесть братьев и сестер при дедушке Ким Бо Хене. Семья возросла и насчитывала почти 10 едоков.

Дед трудился не покладая рук, чтобы кормить детей хотя бы жидкой похлебкой. На рассвете, когда другие еще спали, он без отдыха собирал помет, обходя всю деревню. А вечером при свете коптилки вил веревки из соломы, плел лапти и маты.

Бабушка Ли Бо Ик по вечерам пряла на прялке.

Мать Кан Бан Сок вместе с тетей Хен Ян Син и тетками по отцу Ким Куиль Не, Ким Хен Сир и Ким Хен Бок занималась днем прополкой на поле, а вечером ткала бумажные ткани.

Бедность заставила старшего дядю Ким Хен Рока заниматься с детства земледелием, помогая деду. В девять лет он немножко изучил иероглифы, но так и не успел переступить порог школы.

Вся семья работала в поте лица, а даже кашицы не всегда доставало. Варили жидкую похлебку из неочищенного гаоляна. Поныне помню, как тяжело было проглотить эту грубую пищу. Такое это было несъедобное блюдо.

О фруктах и мясе нечего было и думать. Как-то у меня на шее появился нарыв. Бабушка достала где-то кусок свинины. Я поел свининки этой — и нарыв как рукой сняло. После этого случая, когда очень хотелось поесть мясца, мне думалось — вот хоть бы еще возник нарыв, тогда бы и свининки еще дали…

Когда я проводил свои детские годы в Мангендэ, моя бабушка всегда жаловалась на то, что дома у нас не было часов. Она была чужда алчности, но очень завидовала стенным часам в чужом доме. У одного нашего соседа такие часы были.

Говорят, бабушка стала завидовать этим часам с тех пор, как мой отец начал ходить в Сунсильскую среднюю школу. Поскольку дома-то у нас часов не было, она была вынуждена каждый день спать урывками, вставать чуть свет и торопиться с приготовлением завтрака, определяя время наугад. Сунсильская средняя школа находилась в 30 ли (единица измерения расстояния, 0,4 км — ред. ) от Мангендэ, и можно было опоздать к началу уроков, если не приготовишь завтрак пораньше.

Бывало, что она готовила завтрак даже в полночь и не спала, ожидая на кухне по нескольку часов рассвета, глядя в окошко, выходящее на восток, когда взойдет заря, ибо не знала, наступила ли пора отправиться сыну в школу. В таком случае бабушка просила мою мать:

— Узнай-ка у соседа, сколько сейчас времени.

Матери неловко было будить соседа так рано, и она, не смея даже войти к нему во двор, сидела на корточках у изгороди и ждала, пока в доме пробьют часы, дав знать, скоро ли утро. И когда раздается в доме звон кудесников-часов, она возвращается домой и сообщает бабушке точное время…

Когда я возвратился в родной край из Бадаогоу, тетя спросила меня, здоров ли мой отец, и рассказала такой эпизод.

— Твой отец испытал немало невзгод, ведь приходилось ходить в такую далекую школу. А тебе. Сон Чжу, повезло, ты будешь жить в родном доме матери, в Чхильгоре, откуда школа-то недалеко, — добавила она.

До освобождения страны наша семья не успела купить стенные часы, каким так завидовала бабушка.

Хотя члены нашей семьи жили бедно, питаясь жидкой кашицею, но с искренней душой поддерживали и помогали друг другу, оказывая сердечную помощь и соседям, не говоря уж о родных.

— Можно жить без денег, но нельзя жить без близких людей, — так постоянно наставлял дед своих детей.

Именно это и было жизненной философией нашей семьи.

Мой отец был чутким к новому и имел горячее стремление к учебе. Овладевая иероглифами в частной школе содан, он неотступно мечтал поступить в школу стационарную.

Летом того года, когда произошло «дело с тайным эмиссаром в Гааге»[3], в селе Сыльмэ состоялись спортивные соревнования учеников Сунхваской, Чхучжаской, Чхильгорской и Синхынской школ. Отец участвовал в этих соревнованиях как спортсмен Сунхваской школы и занял первое место в упражнениях на турнике и в национальной борьбе сирым, в беге и других видах спорта. Но только в прыжке в высоту уступил первенство спортсмену другой школы, — он допустил промах, задев своей косичкою за планку.

После соревнований он поднялся на гору, что за школою, и напрочь отрезал свою косичку. В тогдашних условиях было не простым делом отрезать косу без разрешения родителей, игнорируя старый обычай, бытовавший на протяжении многих столетий.

Дед, конечно же, сердился, говоря, что в его семье случилось необычайное происшествие. И вообще надо сказать, что у членов нашей семьи характер был решительный. Говорят, что в тот день отец не посмел войти в дом, боясь деда, и долго возился у плетня. Прабабушка провела его через задние двери и накормила кашей. Она питала к нему особенную любовь, как к самому старшему своему внуку. И отец не раз говорил, что он смог поступить в Сунсильскую среднюю школу только благодаря ее заботе. Она уговорила деда Бо Хена послать внука в школу нового типа. В те времена, когда еще сильно давали себя знать феодальные обычаи, школа нового типа была не по душе людям поколения моего деда.

Отец поступил в Сунсильскую среднюю школу через год после порабощения страны, весной 1911 года. То был начальный период движения за цивилизацию, и даже среди дворян было мало людей, получавших школьное образование. Было очень трудно послать детей в среднюю школу особенно такой семье, как наша, у которой не всегда хватает даже несчастной похлебки.

Говорят, в ту пору в Сунсильской средней школе месячная плата за обучение составляла две воны. Чтобы заработать эти две воны, мать собирала даже мелкие двустворчатые моллюски на реке Сунхва и продавала их, получая за них гроши. Дед высаживал дыни, бабушка выращивала редьку, даже старший пятнадцатилетний дядя плел лапти, чтобы обеспечить плату за обучение моего отца.

Да и сам отец после уроков до захода солнца занимался тяжелым трудом в опытной мастерской, эксплуатируемой администрацией школы, чтобы подработать денег за свое обучение. Потом по нескольку часов читал книги в школьной библиотеке и возвращался домой уже поздно ночью. Спал урывками часа два-три и снова отправлялся в школу.

Скромной и простой была наша семья, какую в то время можно было часто видеть в любой деревне и в любом городке Кореи. Была бедной и ничем не отличалась от других и не имела никаких особых примет.

Однако каждый в нашей семье не забывал о Родине и отдавал себя всего делу во имя Родины и нации, кто как мог и кто как умел.

Прадед был сторожем чужой могилы, но горячо любил свою страну и родную свою землю.

Когда пиратский корабль американских империалистов «Генерал Шерман»[4] поднялся вверх по течению реки Тэдон и стал на якоре у острова Туру, он вместе с сельчанами собирали канаты у всех домов, а, собрав, перекинули их между островом Конью и сопкой Манген через реку и, сбрасывая сюда камни, преградили путь пиратскому судну.

Предводительствуя сельчанами, он поспешно направился в Пхеньянскую крепость, когда поступила весть, что этот корабль добрался до острова Янгак и что пираты убивают жителей города винтовочным и артиллерийским обстрелом, грабят имущество и насилуют женщин.

Горожане во взаимодействии с правительственными войсками связали несколько лодок, нагруженных дровами, подожгли дрова и пустили лодки вниз по течению и уничтожили на реке разбойников вместе с их кораблем. Говорят, что мой прадед сыграл немаловажную роль в этой борьбе.

После потопления этого корабля американские империалисты-агрессоры вновь вторглись в устье реки Тэдон на военном корабле «Шенандоа»[5] и совершили убийства, поджоги и грабежи. Жители Мангендэ и на сей раз встали, как один человек, на защиту родной земли, организовав народное ополчение.

Мой дед постоянно учил всех членов семьи жить достойно во имя родной страны. Он говорил: «Мужчина не должен бояться погибнуть на поле боя с врагом за свою Родину», — и добровольно ввел своих детей в революционную борьбу.

Бабушка тоже наставляла детей жить честно и с твердой волей.

Однажды японцы с целью заставить меня «добровольно капитулировать» таскали мою бабушку по горам и равнинам Маньчжурии в зимнюю стужу, подвергая ее всяким мытарствам, но она кричала на врагов, как на непутевую нечисть, и вела себя стойко и достойно, как подобает матери и бабушке революционеров.

Мой дед по материнской линии Кан Дон Ук был пламенный патриот и педагог. Он основал в родном селе частную школу и обучал молодежь и детей, посвящая всю свою жизнь воспитанию подрастающего поколения и движению за независимость. Старший мой дядя по матери Кан Чжин Сок тоже был патриотом, рано начав свое участие в движении за независимость.

Отец неустанно воспитывал меня, чтобы я с малолетства обрел дух патриотизма. Исходя из этого стремления и желания, он и дал мне имя «Сон Чжу», что значит становление опоры страны.

В дни ученичества в Сунсильской средней школе отец вместе с двумя младшими братьями посадил около дома три тополя как символ трех братьев. Тогда в Мангендэ еще не было тополей. И в тот день отец сказал обоим братьям: «Тополь растет быстро. И мы, братья, будем расти скоро и крепко, как это дерево, и вернем стране независимость и заживем хорошей жизнью».

Впоследствии отец покинул Мангендэ для революции, а вслед за ним встал на путь борьбы и младший мой дядя Ким Хен Гвон.

В родном доме в Мангендэ остался один старший мой дядя, а три тополя хорошо росли и стали крупными деревьями. Они отбрасывали длинные тени до самого поля помещика. Тот процедил злобно, что у него падает урожай, когда поле лежит в тени этих деревьев, и безжалостно срубил тополи чужого дома. Но мир тогда был еще такой несправедливый, что нельзя было вымолвить и слова протеста.

После освобождения страны я вернулся домой и услышал рассказ об этом. И взяла меня нестерпимая обида при мысли о том, как была посрамлена чистая мечта моего отца.

Да и случаев, вызывавших такую обиду, было немало.

Перед моим родным домом стояли несколько ясеней, на которые я часто лазал вместе с друзьями в детские годы. Когда я возвратился домой, через 20 лет, я не увидел ясеня, стоявшего ближе к дому. Дед сказал мне, что его срубил старший дядя. Оказалось, здесь произошла печальная история. Когда я воевал в горах, полицейские, видимо, не давали покоя моим родственникам. Чтобы наблюдать за нашим домом, постоянно стояли на часах полицейские Тэпхенского участка. Тэпхен от Мангендэ находился на порядочном расстоянии. Летом тень от этого ясеня служила полицейским как бы местом их командировки. Сидя в этой тени, они убивали время допросом сельчан и дневным храпливым сном, обмахивались веером, порою устраивали пирушку, забирая кур, да и причиняли всякие неприятности деду и старшему дяде.

И вот однажды столь добрый мой старший дядя взял топор, подошел к ясеню и срубил его одним махом. Дед сказал, что не посмел и не успел сдержать его.

Дед на это проговорил так: «Как в народе молвится, не жалко, что сгорает весь дом, когда вижу, как дохнет клоп».

И я только усмехнулся на это.

Немало лишений испытали мои дед и бабушка, имея детей, делающих революцию. Но, невзирая на столь суровые испытания и притеснения, они хранили верность великому делу и боролись настойчиво каждый на своем скромном посту. В последний период своего правления японцы принудили корейцев заменить свои фамилии и имена японскими, но мои дед и бабушка отказались выполнить этот гнусный приказ. В моем родном краю лишь одна наша семья не заменила свою фамилию и свои имена японскими, сопротивляясь и тут до конца.

Все остальные свои имена заменили. Японское ведомство не выдавало талоны на получение продовольствия тем корейцам, которые не заменили свои имена японскими, и жить им от этого было крайне трудно.

Дядю Хен Рока не раз вызывали в полицейский участок и подвергали избиению за то, что отказался заменить свое имя.

Когда полицейский спросил: «Отныне ты не Ким Хен Рок, так скажи же, как тебя зовут теперь?», он ответил: «Я Ким Хен Рок».

Тогда полицейский обрушился на него, дал пощечину и заорал:

— Скажи еще раз, как тебя зовут?

Но дядя отвечал неизменно:

— Я Ким Хен Рок.

Палач дал ему оплеуху еще сильнее. Каждый ответ «Я Ким Хен Рок» стоил дяде удара кулаком, но он так и не покорился японцу, стоя на своем до конца.

А дед сказал на это дяде:

— Очень хорошо, что ты не заменил свое имя японским. Сейчас вон наш Сон Чжу дерется с япошками, и как же можно тебе иметь японское имя?! Пусть тебя побоями доведут и до смерти, но ни в коем случае нельзя заменить свое имя японским.

Члены нашей семьи, простившись с дедом и бабушкой, покинули родной край. Все они вышли за калитку с решимостью вернуться, добившись независимости страны.

Однако из всех нас вернулся на Родину только я один.

Отец, отдавший всю жизнь движению за независимость, скончался на чужбине в свои 32 года. Для мужчины такой возраст— пора расцвета всех его сил. После его похорон из родного края приехала бабушка. До сих пор свеж в моей памяти образ ее, рыдавшей перед могилой отца в поселке Яндицунь уезда Фусун.

Спустя 6 лет умерла в Аньту и мать, не успев увидеть день нашей независимости.

После смерти матери погиб младший брат Чхоль Чжу, воевавший в партизанском отряде с оружием в руках. Он погиб на поле боя, и не нашли товарищи даже его тела.

Через несколько лет в Мапхоской тюрьме умер младший дядя Хен Гвон. Он был приговорен к длительному тюремному заключению и подвергался жестоким пыткам за решеткой. Наша семья получила извещение, что надо забрать его тело, но сделать этого не смогла, — на это не было денег. Останки его были погребены на тюремном кладбище.

Так за 20 лет славные дети нашей семьи рассыпались прахом на немилой чужбине.

Когда я вернулся в родной край после освобождения страны, бабушка обняла меня у калитки и ударила сухоньким своим кулачком в мою грудь со словами:

— Где ты оставил отца и мать и так вернулся один? Нельзя ли вам было вернуться вместе?..

Какую же острую боль ощутил я в сердце, когда и у бабушки было так тяжело на душе? Я вошел в калитку один, не успев даже взять с собой останки родных, чьи бесхозные могилы заброшены одиноко на далекой чужбине, за тридевять земель…

С тех пор я, входя в калитку чужого дома, всегда думаю: «Сколько же человек вернулись домой из тех, кто вышел из этой калитки, а сколько человек не смогли вернуться?»

Калитки всех домов этой страны связаны с горькой разлукой, ужасной тоской по родным, не успевшим вернуться в живых, и с душераздирающей печалью от невосполнимой утраты. Десятки тысяч отцов и матерей, братьев и сестер этой земли принесли свою жизнь на алтарь Отечества. Понадобилось целых 36 лет для того, чтобы наша нация вернула себе Родину, с тяжким вздохом перейдя через море крови и слез, пробиваясь сквозь град пуль и снарядов. Это были 36 лет кровавой войны, потребовавшей слишком большой жертвы. Но разве можно и помыслить о сегодняшней Отчизне без этой борьбы и этой жертвы? Нынешний век, в который мы живем, остался бы по-прежнему несчастным и тяжелым веком, когда продолжалось бы позорное рабство.

Мои дед и бабушка были сельскими стариком и старушкой, занимавшимися всю жизнь лишь одним земледелием, но, признаюсь, я восхищался их несгибаемым революционным духом и черпал в нем большое вдохновение.

Легко сказать, но думаю, что нельзя сравнить с боем, повторявшимся два-три раза кряду, и с тюремной жизнью, продолжавшейся несколько лет, то, что выращивать детей и ставить их всех на путь революции, безмолвно выносить сопряженные с этим всяческие лишения и испытания и оказывать им неустанную поддержку, — с чем это сравнимо?

Конечно, страдания и невзгоды, пережитые нашей семьей, — это всего лишь малая часть тех страданий и невзгод, которые испытала наша нация, лишенная отечества.

Миллионы корейцев умерли с голоду, погибли от холода, сгорели, подвергались уничтожению побоями под деспотизмом японских империалистов.

Когда порабощена страна, не может быть спокойствия и для народа и для самой природы. Под крышей порабощенной страны не могут спокойно спать даже предатели, которые живут в роскоши за счет проданного отечества. И хотя люди живут, но их положение хуже, чем у собаки, шляющейся во дворе дома усопшего. Горы и реки остаются, но даже им трудно сохранить свой облик после таких истязаний, какие пережил наш народ.

Называют пионером человека, познающего такую истину раньше других. Зовут патриотом человека, который старается спасти страну от трагедии, превозмогая всякие бедствия и страдания. Именуют революционером человека, кто освещает истину, жертвуя своей жизнью, и поднимает весь народ на свержение несправедливого мира.

Мой отец был одним из предтечей национально-освободительного движения нашей страны. Он родился 10 июля 1894 года в Мангендэ и скончался 5 июня 1926 года с горечью в груди от потери Родины, посвятив себя делу революции.

Я родился в Мангендэ старшим сыном Ким Хен Чжика 15 апреля года Имчжа (1912), через два года после падения нашего государства под ударами империалистов.

2. Отец и Корейское национальное общество

 

Мой отец считал идею «чивон» (великий замысел — ред. ) своим жизненным принципом. Не только в доме, но и в Сунхваской и Менсинской школах, везде были вывешены выведенные им кистью крупными буквами слова «чивон».

До сих пор еще живет часть слов, написанных почерком отца, а надо сказать, что он неплохо владел кистью.

В то время каллиграфию ценили, и потому считали своего рода модой изготовление свитков, досок с надписью и ширм с почерками выдающихся людей и известных каллиграфов. Когда я был еще несмышленышем, не понимал этого и считал это обычной каллиграфией, обычным явлением в жизни.

Отец не делал в своем почерке, в своих досках никакого оформления, вывешивал свои творения, какими есть, на видных местах.

Когда я стал смышленнее, отец учил меня любить свою страну, строго наставлял: хочешь искренне любить свою Родину, надо жить великим замыслом.

Вот «чивон» в буквальном смысле означает иметь великий замысел.

Чего удивительного, если отец учит своего сына жить великим замыслом. В любом деле, какое бы ни делали люди, удачи не ожидать, если не трудишься упорно, с высоким идеалом и большой надеждою.

Однако идея «чнвон» — это не пошлое жизненное наставление, направленное на продвижение по служебной лестнице или на достижение блестящей карьеры и успеха в жизни, нет, это — революционные взгляды на жизнь, требующие видеть свое настоящее счастье и радость жизни в борьбе за высшее в жизни, во имя Родины и нации, это непоколебимый революционный дух — во что бы то ни стало добился возрождения Родины, если даже придется бороться за это из поколения в поколение.

Отец рассказывал мне о многом, почему человек должен жить великим идеалом. Если сказать вкратце, то это была целая история антияпонской борьбы нашего народа.

… Вообще наша Корея была страной могучей, с развитым военным искусством. Она почти не терпела поражений в сражениях. Исстари расцветала наша культура, свет ее перекинулся через море и на Японию. Но вот такую могучую страну пятисотлетнее прогнившее правление династии Ли в один прекрасный день обрекло на гибель.

Когда ты еще не родился, не появился на этом свете, рассказывал отец, японские самураи огнем и мечом захватили нашу страну. Проклятых вассалов, продавших японским самураям государственную власть, называют «пятью предателями года Ыльса»[6]. Но и этим вассалам не удалось продать дух Кореи. Восстали бойцы Армии справедливости со штыками в руках под лозунгом: «За уничтожение самураев и возрождение страны!» Армия независимости мушкетами громила агрессоров. Порой повсеместно поднимались народные восстания. Пол громким криком «Ура!» и градом камней везде уничтожали самураев. Словом, каждый выражал свой гнев и возмущение, как мог, апеллируя к совести человечества и мировой справедливости.

Так, будучи арестованным, Чвэ Ик Хен[7], которого увели на остров Цусима, отказавшись от еды, подаваемой врагом, объявил голодовку и погиб смертью героя. Ли Чжун на глазах у представителей империалистических держав, распоров себе живот, показал настоящий дух независимости нашей нации. А Ан Чжун Гын[8] на перроне станции Харбин пристрелил из пистолета Ито Хиробуми[9], крикнул «Да здравствует независимость Кореи!», тем самым еще раз продемонстрировав подлинный дух корейца.

И даже старый Кан У Гю, которому тогда перевалило за 60, бросил бомбу в генерал-губернатора Сайто. А Ли Чжэ Мен ударил кинжалом Ли Ван Ёна, чтобы отомстить за обречение страны на гибель.

И еще пример: Мин Ен Хван, Ли Бом Чжин, Хон Бом Сик и другие патриотически настроенные верноподданные самоубийством призвали к защите государственной власти своей страны.

Одно время наша нация развертывала такое трагическое движение, как движение за возмещение государственных займов. Под государственными займами подразумевался долг в 13 миллионов вон , который взяли у Японии после русско-японской войны и не могли расплатится. Чтобы возместить этот долг, все мужчины страны бросили курить. Бросил курить и император Кочжон[10], присоединяясь к этому движению. Женщины экономили на расходах за гарниры к рису, жертвовали украшения из раковин или перламутра, находились и девушки, жертвовавшие свои сбережения на свадьбы. Слуги-мальчики и портнихи в домах богачей, даже торговцы рисовыми хлебцами, зеленью и соломенными лаптями не жалели своих последних денег, пропахших трудовым потом, чтобы возместить государственный долг.

Но и при таких жертвах страна не смогла сохранить свою независимость.

Не в таких жертвах было тут все дело. Главное было в том, как поднять весь народ страны, чтобы он в едином стремлении ринулся в борьбу, подготовив силы, способные разгромить врага. Если примешь такое твердое решение — сможешь подготовить такие силы, а подготовишь их — сможешь разгромить и сильного врага.

Только пробудив весь народ страны и подняв его на борьбу, можно восстановить государственную власть, вырвав ее из лап оккупантов. Но этого не сделаешь за день-два. Вот почему и надо иметь далеко идущий замысел…

С тех пор, как мой отец, взяв меня за руку, поднимался на сопку Манген, часто слышал я от него такие речи. Наставления его были пронизаны глубоким патриотическим духом.

Как-то раз он сказал перед дедушкой и бабушкой:

— На что мне жизнь, если я не добьюсь независимости страны? Пусть меня сотрут в порошок, но я должен бороться с японскими самураями и победить их. Если я потерплю неудачу в этой борьбе, то мое дело продолжит сын. Если и его постигнет та же участь, то пусть борется внук. Мы должны во что бы то ни стало одержать победу и добиться независимости Родины.

Впоследствии, когда антияпонская вооруженная борьба, которая, как мне казалось, завершится победой через три-четыре года, принимала затяжной характер, мне снова вспомнились слова отца, а после освобождения, испытывая в себе, в душе своей, продолжительную трагедию раскола нации на Север и Юг, которые идут по диаметрально противоположным путям, мне приходилось снова невольно задуматься о глубоком смысле его слов. Именно те слова, можно сказать, и есть идея «чивон», чем жил мой отец, есть его убежденность, идеи и стремление к возрождению Родины.

Несмотря на то, что наша семья переживала неимоверно тяжелое положение, мой отец, приняв твердое решение, поступил в Сунсильскую среднюю школу именно с целью осуществления идеи «чивон».

После проведения реформы года Кабо[11] до «договора года Ыльса» прошло немногим более десяти дет. Этот период был характерен тем, что в нашей стране под влиянием волн внутренней политической перестройки, хоть это и было поздновато, наблюдались усилия к введению современной системы просвещения. В Сеуле были открыты такие учебные заведения, как Пэчжэская и Рихваская школы и училище «Югенконвон», которые и подняли факел современного просвещения, — они обучали учащихся новой цивилизации Запада. Именно в это время в западном районе Кореи американские миссионеры открыли Сунсильскую среднюю школу как составную часть своей деятельности.

Эта шкода проводила набор учащихся в масштабе всей страны. В нее поступала в большинстве своем молодежь, ценившая предметы современной науки, такие, как история, алгебра, геометрия, физика, гигиена, физиология, физкультура, музыка. Они привлекали к себе внимание молодежи, стремившейся преодолеть отсталость страны и идти в ногу с новым мировым течением.

И мой отец говорил, что он ходил в эту школу, чтобы постичь современную науку. Ему были не по душе конфуцианские четверо книжие, пятикнижие и другие старые трудные учебные предметы, которым обучали в частной школе содан .

Независимо от цели просвещения, поставленной миссионерами, из Сунсильской средней школы выходили многочисленные видные патриотически настроенные деятели, игравшие впоследствии большую роль в движении за независимость страны. Выходцем из этой школы был и Сон Чжон До, первым занимавший пост заместителя председателя Политического совета Шанхайского временного правительства, а затем пост его председателя. Эту школу окончил и Чха Ри Сок, бывший членом Государственного совета временного правительства в конце его существования.

В этой же школе учился и талантливый поэт-патриот Юн Дон Чжу, хотя полного курса в ней и не закончил.

Кан Рян Ук тоже учился в специальном классе Сунсильской школы. К тому времени этот специальный класс называли Сунсильским училищем. А Сунсильская средняя школа означала средние классы Сунсильской школы. Из ее стен выходили многочисленные сторонники антияпонского движения за независимость, поэтому японцы называли ее очагом антияпонских идей.

— Хочешь учиться грамоте, учись во имя Кореи. Хочешь учиться технике, учись тоже во имя Кореи. А хочешь верить в Бога небес, то верь в Бога корейских небес.

Такими идеями отец пробуждал своих товарищей по школе, сплачивал патриотически настроенную учащуюся молодежь.

Под руководством отца в Сунсильской средней школе были организованы читательский кружок и Общество единодушия и дружбы. Эти организации воспитывали учащихся в духе антияпонских идей, развертывали в Пхеньяне и его окрестностях активную деятельность по просвещению масс, а в декабре 1912 года они организовали в школе забастовку учащихся в знак протеста против нечеловеческого обращения и эксплуатации со стороны администрации школы.

И в бытности учеником средней школы мой отец, пользуясь каникулами, бывал в Анчжу, Кандоне, Сунане, Ичжу и других районах провинций Северный и Южный Пхеньян и в ряде районов провинции Хванхэ, чтобы развернуть там деятельность по просвещению масс и приобретению новых товарищей по Борьбе.

Самый большой успех, достигнутый моим отиом в Сунсильской средней школе, можно сказать, — это обретение многочисленных товарищей, готовых делить одну судьбу — жизнь и смерть во имя Кореи.

Среди товарищей по учебе было много таких лиц, которые, тесно сблизившись с моим отлом, сходились взглядами насчет судеб страны и нации. Все они были известные молодые предтечи, люди большого сердца, широкого кругозора и незаурядного характера.

К таким товарищам отца из пхеньянцев относится Ли Бо Сик. Он был причастен и к читательскому кружку, и к Обществу единодушия и дружбы. Впоследствии он внес большой вклад в дело создания Корейского национального общества, играл большую роль и во время Первомартовского народного восстания[12].

Когда мы жили в селе Понхва, он часто приходил в Менсинскую школу, чтобы встретиться с моим отцом.

Из товарищей по средней школе — уроженцев провинции Северный Пхеньан — тесно сблизился с моим отцом Пэк Сэ Бин (Пэк Ен Му). Когда мой отец бывал в провинции Северный Пхеньан, он родом из Пхихена, часто сопровождал отца. Он был зарубежным связным Корейского национального общества. В декабре 1960 года в Южной Корее был создан «Центральный консультативный совет по национальному самостоятельному объединению», тогда, говорят, Пэк Сэ Бин был членом совета.

В эти ученические годы Пак Ин Гван жил вместе с моим отцом в одном общежитии. Некоторое время и мой отец проживал в общежитии. Весной 1917 года Пак Ин Гван учительствовал в Квансонской школе в Ынрюре провинции Хванхэ, состоял в Корейском национальном обществе. Он, бывая в Сонхва, Чэрене, Хэчжу и других районах страны, вел работу по сплочению товарищей, был арестован вражеским сыщиком, пробыл целый год в Хэчжуской тюрьме. Когда он учительствовал в Квансонской школе, его ученики писали сочинения на тему «Отношения между Полуостровом и нами». Эти сочинения, хранящиеся теперь в Ынрюрском историко-революционном музее, приоткрывают завесу над настроением и духовным миром учащихся этой школы, находившейся тогда под влиянием Корейского национального общества.

Из участников движения за независимость самую тесную связь с моим отцом имел О Дон Чжин. Он часто приходил к нам, когда отец учился в Сунсильской средней школе.

Тогда О Дон Чжин учился в Пхеньяне в Тэсонской школе, открытой АН Чхан Хо. Их дружба была скреплена идейно и потому она выходила за рамки чисто человеческих отношений, и общение между ними с самого начала отличалось задушевностью и пламенностью. Впервые О Дон Чжин сочувствовал идеям моего отца весной 1910 года, когда проходило спортивное соревнование на военном плацдарме в Кенсангоре (военный плацдарм этот находился перед казармой в конце правления династии Ли).

В том соревновании участвовало более 10 тысяч учащейся молодежи, съехавшейся сюда из Пхеньяна, Пакчхона, Кансо, Енью и других районов страны.

После окончания соревнования состоялось выступление ораторов, где некоторые учащиеся заявили, что наша страна, если она хочет стать цивилизованной, должна внедрить у себя японскую цивилизацию. Против таких утверждений выступил мой отец. В своем выступлении он подчеркнул необходимость осуществить модернизацию, обновление нашей страны своими собственными силами, что очень приковало к себе внимание собравшихся.

Среди этой публики был и О Дон Чжин, будущий командующий войсками группировки Чоньибу. Позже каждый раз в своих воспоминаниях о тех временах он с глубоким чувством признательности говорил: «Выступление Кима произвело на меня большое впечатление».

Примерно с 1913 года О Дон Чжин под видом торговца (оптового) бывал в Сеуле, Пхеньяне, Синичжу и других ведущих городах страны, съездил и в Китай. К моему отцу он приходил часто, советовался с ним по вопросу о будущей судьбе движения за независимость, Вначале О Дон Чжин представлялся мне просто добродушным торговцем. А позже, когда мы жили в Бадаогоу и в Фусуие, я увидел в нем и видного деятеля движения за независимость Кореи.

И настало время, когда О Дон Чжин (его псевдоним — Соньам) слыл уже таким широко известным лицом, что почти не было человека, который не знал бы его. По его имущественному положению и окружению он мог бы жить и без бремени революции, без ее огромных трудностей и невзгод, но он, поднявшись с оружием в руках, бросился в борьбу с японскими империалистами.

О Дон Чжин питал к моему отцу чувство особого уважения и дружбы. К этому знатному человеку в Ичжу приходили многие гости. Весь флигель его дома был выделен специально для гостей. Их было так много, что для них была специально нанята кухарка. Но когда навещал его мой отец, он приглашал его не в комнату флигеля, а во внутреннюю комнату главного здания, и угощение для него стряпала на кухне непосредственно его жена.

Как-то О Дон Чжин с супругой пришли к нам в гости, и моя бабушка в знак особого уважения подарила им на память латунную посуду для каши.

Я пишу об О Дон Чжине так подробно не только потому, что он был другом и товарищем моего отца, но и потому, что он был тесно связан с моими молодыми годами. Я с малолетства питал к нему особую признательность. Когда я учился в Гирине, он был арестован японцами. Утекло много воды, и в начале марта 1932 года, когда я колесил по районам Цзяньдао с целью создать Антияпонскую народную партизанскую армию, в Синичжуском местном суде проходил судебный процесс над ним. Когда мне говорили, что протокол о предварительном слушании дела Ганди состоит из 25 тысяч страниц, я даже ахнул от удивления, но-увы! — протокол о предварительном слушании дела О Дон Чжина — 35 тысяч страниц, 64 книги!

В тот день, когда состоялся судебный процесс по его делу, в суд нахлынуло несколько тысяч зрителей, и судебный процесс, который было предназначено начать с утра, начался лишь после часа пополудни. О Дон Чжин отказывался от всякого судебного разбирательства и, поднявшись на место главного судьи, провозглашал свое: «Да здравствует независимость Кореи!», сотрясая весь суд.

Не на шутку встревоженные японские судьи поспешно прекратили разбирательство и заочно, в отсутствии обвиняемого, вынесли втайне приговор. На апелляционном процессе он был приговорен к пожизненному тюремному заключению и умер в тюрьме, так и не увидев дня освобождения родной страны, чему отдал всю свою жизнь…

Когда мы вели весьма трудную борьбу за создание партизанских отрядов, на страницах газет были опубликованы статьи о судебном разбирательстве, говорящем о глубокой убежденности в правоте своего дела и твердой воле этого патриота. Был опубликован и фотоснимок, запечатлевший О Дон Чжина, идущего под конвоем в Пхеньянскую тюрьму в соломенном мешке, надеваемом, как было положено, на голову «преступника». Этот фотоснимок заставил меня тогда с глубоким чувством восстанавливать в памяти его непоколебимый патриотический дух.

Немало из тех, кто сблизился с моим отцом в годы ученичества в Сунсильской средней школе, стали стойкими революционерами. Впоследствии они составили ядро Корейского национального общества.

Оставив учебу в Сунсильской средней школе, отец начал учительствовать в Сунхваской школе в Мангендэ и Менсинской школе в Кандоне, отдавая все силы воспитанию подрастающего поколения, в то же время прилагая усилия для сплочения товарищей. Стремление развернуть активную практическую борьбу, расширяя арену революционной деятельности, говорят, заставило его бросить учебу в Сунсильской средней школе. Только это, а не что-то другое.

В 1916 году отец, воспользовавшись каникулами, побывала Цзяньдао. Неизвестно, какую и с кем связь он имел тогда, но через Цзяньдао он поехал в Шанхай, где установил связи с революционной группой Сунь Вэня (Сунь Ятсен).

Отец высоко ценил Сунь Вэня как пионера буржуазно-демократической революции в Китае. По словам отца, в Китае мужчины, обрезав косы, начали отдыхать раз в неделю, и само введение такой системы было возможно благодаря усилиям таких сторонников буржуазной реформы. Отец хвалил выдвинутую Сунь Ятсеном программу китайской революционной организации Туимэнхой — три народных принципа: национализм, народовластие и народное благоденствие, и три основные политические установки: союз с СССР, союз с Компартией Китая, поддержка рабочих и крестьян, выдвинутые им под влиянием движения 4 мая, высоко ценил отец его как революционера с большим сердцем, твердой волей и дальновидной прозорливостью. В то же время отец говорил, что Сунь Ятсен допустил ошибку: после образования Китайской Республики он уступил свое место как президента Юань Шикаю, хотя бы и с условием, что последний установит республиканскую политическую систему и заставит императора Цинской династии уйти с престола.

В детские годы я не раз слышал от отца, как он говорил о движении за буржуазную реформу в Корее. С большим сожалением он говорил о перевороте года Кабсин, произведенном реформаторами во главе с Ким Ок Кюном, ставшим калифом на час, считал прогрессивным из реформаторской программы его группировки следующее: равноправие народа, отмену потомственной родословной, выдвижение кадров, идею независимости, предусматривающую отмену отношений субординации к Цинскому Китаю и т. п.

Слушая такие слова отца, тогда я считал, что Ким Ок Кюн все же выдающаяся личность, меня даже томила неотвязная мысль о том, что если бы не потерпело поражение реформаторское движение во главе с Ким Ок Кюном, то могла бы измениться и современная история Кореи.

Но позже мы увидели в реформаторском движении Ким Ок Кюна и его политической программе ограниченности и анализировали их с нашей собственной точки зрения.

Преподаватели, обучавшие нас корейской истории, в большинстве своем определяли Ким Ок Кюка как прояпонски настроенный элемент. После освобождения и в научных кругах нашей страны долгое время прилепляли к Ким Ок Кюну ярлык прояпоиского элемента. В ходе подготовки к перевороту он пользовался помощью японцев, что и послужило увидеть в его поведении признаки проянонских настроений, но мы не считали это справедливой оценкой.

Поэтому я говорил историкам: развертывая реформаторское движение, КимОк Кюн не обращал внимание на соединение с народными массами. Это, разумеется, ошибка. Но если, делая ставку на то, что он, мол, опирался на силы Японии, оценивать это как прояпонскую направленность, было бы неправильно, это приведет к нигилизму. Цель использования им сил Японии заключалась не в проведении им прояпонской реформы, а в том, чтобы на основе правильного учета соотношения сил того времени превратить его в пользу реформаторской группировки. В то время это была неизбежная тактика.

Отец говорил, что одна из главных причин неизбежного поражения переворота Ким Ок Кюна, которого постигла участь калифа на час, — в неверии реформаторов в силы народа и в опоре только на внутренние силы королевского дворца и что из их неудачи следует извлечь полезный урок.

По всей вероятности, отец бывал в Цзяньдао и Шанхае с целью непосредственно ознакомиться с положением дел в движении за независимость за границей, о чем он знал до того времени только понаслышке, найти новых товарищей и разработать дальнейший курс своей деятельности.

К тому времени и в мировом масштабе не встал еще во весь рост вопрос о национально-освободительной борьбе в колониальных странах, еще не были выработаны способы и методы движения за независимость в тех странах.

Когда отец бывал в Цзяньдао и Шанхае, вследствие вылазок военщины и вмешательства империалистических держав китайской революции приходилось пройти серьезные зигзаги: наступление то и дело сопровождалось отступлением. Главной преградой и в китайской революции были США, Англия, Япония и другие внешние силы. Несмотря на это, многие сторонники движения за независимость Кореи, эмигрировавшие за границу, питали иллюзии насчет империалистов, проводили время, занимаясь пустословием: на чьи силы из великих держав лучше опираться?

Положение в Цзяньдао еще более укрепило убежденность моего отца в том, что независимости Кореи необходимо добиться силами самих корейцев. Приехав из Цзяньдао, он и занялся целиком работой по просвещению масс и объединению единомышленников, проводя бессонные ночи, порою даже и забывая о еде.

К этому времени мы переселились из Мангендэ в село Понхва уезда Кандон. Как и в Мангендэ, отец днем учил детей в Менсинской школе, а вечером проводил в вечерней школе работу по просвещению масс, всегда возвращаясь домой поздно ночью.

Однажды на одном смотре ученической самодеятельности и я выступил с написанным отцом текстом речи, посвященной антияпонской борьбе.

В то время отец еще обучал детей написанным им самим стихам и песням революционного содержания.

Многочисленные участники движения за независимость приходили к моему отцу в село Понхва. Сам он часто бывал в провинциях Северный и Южный Пхеньян и в районах провинции Хванхэ, навещая там своих товарищей — единомышленников. Во время этих походов он и подготовил актив, ставший в массах основой борьбы за независимость страны.

На почве такой подготовки отец вместе с Чан Иль Хваном, Пэ Мин Су, Пэк Сэ Бином и другими патриотам — участниками движения за независимость создали 23 марта 1917 года в Хактангоре Пхеньяна, в доме Ли Бо Сика Корейское национальное общество. Молодые борцы, состоявшие в этом обществе, написали кровью из порезанных пальцев слова: «Независимость Кореи» и «Готовность на смерть».

Это Корейское национальное общество представляло собой тайную организацию, цель которой — путем единодушного сплочения всей корейской нации добиться независимости страны собственными силами, силами самих корейцев и построить подлинно цивилизованное государство. Оно было одной из самых крупных по своим масштабам антияпонских подпольных революционных организаций, созданных корейскими патриотами в стране и за ее пределами в период до и после Первомартовского народного восстания.

Что же касается 1917 года, то к этому времени почти не было в стране такой тайной организации. Такие организации, как Союз справедливых воинов за независимость, Общество за возрождение Кореи, Общество борцов за восстановление государственной власти Кореи, созданные после «аннексии Японией Кореи», к этому времени были целиком распущены вследствие репрессий японских империалистов.

То было время, когда беспощадно арестовывали всех, без исключения, по поводу и без повода, как только раскрылась какая-то подпольная деятельность. Поэтому мало кто осмеливался участвовать в такой деятельности. Даже люди, склонные дерзать, ничего не могли делать в стране, у себя на Родине, эмигрировали за границу и там создавали те или иные антияпонские организации. Те же, кто не обладал даже такой смелостью, с разрешения генерал-губернаторства развертывали в пределах Кореи такую пассивную работу, которая не была в обиду губернатору, не приносила ему никакого вреда.

Именно к этому времени и появилось на свет Корейское национальное общество. Оно явилось революционной организацией, стоящей на наиболее последовательных антиимпериалистических самостоятельных позициях.

В изложении цели этого общества говорится: ясно, что в дальнейшем придет время, когда силы Европы и США продвинутся на Восток и Япония вступит в противоборство с ними за гегемонию в этом районе мира. Чтобы, воспользовавшись этим случаем, добиться независимости Кореи силами самих корейцев обществу следует сплотить вокруг себя единомышленников и вести подготовку для выполнения этой задачи.

Как явствует из изложения его цели, Корейское национальное общество, в отличие от тех, кто возлагал надежду на внешние силы, занимало самостоятельную позицию, заключающуюся в достижении независимости Кореи силами самих корейцев. Оно составляло и далеко идущий план по посылке своих членов в Цзяньдао и превращение его в активный очаг движения за независимость.

Следует сказать, что Корейское национальное общество было организовано весьма тщательно. Оно принимало в свои ряды только строго отобранных, подготовленных и проверенных патриотов, имело вертикально подчиненную организационную систему. Между членами общества употребляли кодовые знаки. Секретные документы составляли только кодовыми знаками.

Общество решило каждый год по случаю дня открытия Сунсильской средней школы регулярно проводить собрания своих членов. Оно было тщательно замаскировано созданными позже примыкавшими к нему легальными организациями, такими, как Хаккёге, Писокге и Хянтхоге. Обществом назначались старшины районов, а для поддержания связи с деятелями, действующими за границей, назначались связные в Пекине и Дандуне.

В массах это общество стояло на прочной почве. Оно объединяло в своих рядах представителей широких слоев населения: рабочих, крестьян, учителей, учащихся, военных (Армия независимости), торговцев, верующих, ремесленников, широко разветвляло сеть своих организаций не только в стране, но и далеко за ее пределами, например, в Китае: в Пекине, Шанхае, Гирине, Фусуне, Линьцзяне, Чанбае, Люхэ, Куаньдяне, Дандуне, Хуадяне, Синцзине.

В ходе создания и расширения Корейского национального общества отец обрел таких товарищей, как Чан Чхоль Хо, Кан Чжэ Ха, Кан Чжин Гон, Ким Си У и многие другие. Не рассказать словами, не описать пером всех усилий отца, приложенных им в поисках каждого нового товарища. Чтобы обрести хотя бы одного, отец шел куда угодно, ради этого хотя бы одного ему не мешал и путь в тысячу ли.

Как-то раз О Дон Чжин проездом в район провинции Хванхэ нагрянул в наш дом к отцу. В тот день он выглядел особенно хорошо, был в превосходном настроении. О Дон Чжин рассказывал о встрече с одним замечательным человеком.

— Его зовут, — говорил он, — Кон Ен, он уроженец Пектона, совсем молодой парень, широкого кругозора, высокого роста, к тому же красавец. Парень толковый, владеет даже искусством единоборства. В старые времена он мог бы стать незаменимым кандидатом в начальники военного ведомства.

Такой отзыв об этом человеке очень порадовал моего отца.

— Издавна говорят, что больше ценят того, кто нашел и открыл талант, чем его самого. Значит, ваша поездка в Пектон внесла большой вклад в наше движение, — говорил отец.

Проводив О Дон Чжина, отец попросил своего брата Хен Рока сплести несколько пар лаптей, И на следующий день он в соломенных новых лаптях, получив их как добрый подарок из рук брата, тронулся в путь.

Домой он вернулся спустя месяц. Он проделал столь далекий путь, что соломенные лапти были разодраны донельзя. Но это его не смутило. Домой он вернулся, не чувствуя усталости, и бодро вошел через плетневую калитку.

Чем же он был особенно доволен? Прежде всего тем, что он встретился с Кон Еном. Это очень важно и для меня. Ведь вот так и я с малых лет учился у отца любить и ценить товарищей своих.

Корейское национальное общество являлось плодом энергичной организационно-пропагандистской деятельности, развернутой моим отцом в стране и за ее пределами в течение ряда лет после «аннексии Кореи Японией». Это действительно так, — отец убежденно и твердо вынашивал план — с помощью этой организации развернуть свою деятельность в как можно более широком масштабе.

Но, конечно же, это общество начинало подвергаться жестоким репрессиям со стороны японских империалистов. И нить, ведущую к нему, они взяли в свои руки осенью 1917 года.

В один из ненастных ветреных дней трое полицейских ворвались в класс Менсинской школы, где шел урок, без всяких на то причин арестовали моего отца. Арестовали его и увели.

Следовавший за ним до Мэкчжонской переправы один наш односельчанин по фамилии Хо спешно прибежал к моей матери и передал ей просьбу отца, которую он передал ему около переправы втайне от полицейских.

Выполняя эту просьбу отца, мать поднялась на крышу, достала находившиеся под нею секретные документы, бросила их в топку и сожгла.

Со следующего дня после ареста моего отца христиане села Понхва собрались в Менсинской школе и отслужили утреннюю молитву за освобождение арестованного. А жители Пхеньяна и Кандона направились в Пхеньянское полицейское управление и предъявили ему письменное требование освободить моего отца.

Узнав о предстоящем судебном процессе над отцом, мой дедушка, проживавший в Мангендэ, направил моего старшего дядю в полицейское управление, чтобы узнать намерение моего отца: нуждается ли он в адвокатах для личной защиты или нет. Мой дядя говорил ему, что готов нанять адвоката при судебном разбирательстве, даже если для этого придется продать все домашние пожитки. Отец наотрез от этого отказался.

— И адвокат и я на суде будем иметь только одно оружие — язык. Не надо нанимать адвоката, тратя на это зря последние деньги. К чему тут адвокат: я ни в чем не виновен! Я не преступник!

Японские империалисты трижды проводили в Пхеньянском суде судебный процесс над моим отцом. Каждый раз он решительно заявлял: «Я как кореец люблю свою страну и поступаю так во имя ее интересов. В чем же тут мое преступление? Я не признаю и отвергаю такое несправедливое судебное разбирательство властей!»

В ответ судебное разбирательство еще продлилось. И лишь третий тур этого издевательства закончился приговором. С чем сравнить такое насилие?!

Отец в тюрьме. А как быть с нами? Дядя Хен Рок вместе с младшим дядею по материнской линии Кан Ен Соком пришли в село Понхва, намереваясь увезти нас в Мангендэ. Но мать от этого отказалась, заявив, что проведет зиму здесь: она хотела завершить дела отца, держа связь с приходящими к нам членами Корейского национального общества и другими участниками антияпонского движения.

И лишь весною следующего года, когда ей удалось завершить эти неотложные дела, мы вернулись в Мангендэ, Тогда мой дед вместе с дедом по матери прибыли с тележкой в наше село и перевезли в Мангендэ наш домашний скарб.

Эту новую весну и лето я проводил очень мрачно, угрюмо.

И каждый раз на мой вопрос: «Через сколько дней отец вернется», от матери я слышал ответ один и тот же: «Он скоро вернется».

Однажды мы с нею поднялись на сопку Манген, где были качели. Она взяла меня на руки, забрались мы на качели и она сказала:

— Чын Сон(Сон Чжу — ред. )! Река Тэдон освободилась ото льда, и деревья все покрылись зелеными листьями, а отец еще не вернулся. Твой отец боролся за то, чтобы освободить страну. Разве это преступление? Скорее становись взрослым, чтобы отомстить врагу за отца! Подрастешь, обязательно станешь героем и освободишь страну!

И я обещал непременно выполнить этот наказ матери.

Она втайне от меня не раз сходила в тюрьму. Но, возвратившись, она и словом не напомнила мне о ней.

Однажды она сказала мне, что надо сходить в Пхальгор потрепать вату. И сама отправилась вместе со мною. Мимоходом она заглянула в Чхилгор, в свой родной дом, и попросила потрепать вату, а потом собиралась пойти прямо в Пхеньянскую тюрьму. Бабушка по матери упрашивала ее, чтобы она сходила одна, оставив меня.

— В своем ли ты уме? — сказала бабушка. — С таким несмышленышем пойдешь в тюрьму! Он как увидит отца за решеткой, с перепугу у него и глаза на лоб выкатятся.

Тогда мне было шесть лет.

Как только мы перешли через деревянный мост, перекинутый через реку Потхон, тюремное здание я узнал с первого же взгляда. Хотя никто мне не подсказывал, какая она — тюрьма, увидев здание такого необычного вида, я сразу понял, что это она. Она устрашала собою всю окружающую природу. Тюрьма! Это сооружение выглядело таким жутким и страшным, что от одного взгляда на него можно сойти с ума. Не только железные ворота, ограда, наблюдательная вышка, железные решетки на окнах, но и черная форма стражи, сам взгляд этих часовых были исполнены свирепости и злобы. Страшной жутью веяло от них.

Камера свидания, куда мы вошли, была довольно темная, куда не проникали даже солнечные лучи. В ней было так темно и душно, что и дышать даже было тяжело.

Несмотря на это, отец, как обычно, улыбнулся нам. Обрадованный моим приходом к нему, он похвалил мать, что она привела меня к нему.

Он был в острожном халате. Он так осунулся за это время, что с первого взгляда я не мог и узнать его. И весь в кровоподтеках, в синяках и ранах: и лицо, и шея, и руки, и ноги.

Сам такой замученный, он беспокоился больше о семье. И, вместе с тем, в моих глазах он был таким внушительным, держался с таким достоинством, что меня наполнили не только чувство возмущения и обиды на этих извергов, но и гордость за него.

— Сынок мой, вон как ты подрос за это время! Вернешься домой, хорошенько слушайся старших и прилежно учись!

Он говорил голосом невозмутимым, не обращая внимания на ту сторону, где сидел тюремщик. И голос его, мне казалось, за это время нисколько не изменился, и тон такой же мужественный.

И вдруг, как я услышал его голос, у меня на глаза навернулись слезы. Но я громко ответил:

— Слушаюсь! Только ты поскорей бы вернулся домой.

Довольный моим ответом, он кивнул мне головой. А обращаясь к матери, он просил ее позаботиться о торговцах частыми гребнями или кистями, если они придут к ней. Это он, как понял и я, имел в виду товарищей своих по революции.

В этот день непоколебимый вид отца произвел на меня такое глубокое впечатление, какого не забыть мне никогда.

Из воспоминаний того времени нельзя забыть еще встречу с Ли Гван Рин тоже в камере свидания. Она училась в отделении домашнего искусства Пхеньянского женского колледжа, была членом Корейского национального общества. К счастью, щупальца японской полиции не протянулись еще к ней.

Она вместе с подругой по колледжу — членом этого общества — пришла на свидание с моим отцом. К тому времени, когда еще преобладали феодальные предрассудки, приходить девушкам в тюрьму, тем более на свидание с политическим преступником, было делом далеко не легким. Если будет разглашено, что она ходила в тюрьму, то ей не выйти замуж. Так был устроен мир. А она, модная щеголиха, именно в такое время и пришла на свидание с политическим преступником, что не на шутку удивило и озадачило даже тюремщиков, которые и отнеслись к ней с особой осторожностью. А она с таким задором и с таким светлым лицом утешала добрыми словами отца и мать.

Встреча с отцом в тюрьме явилась для меня своего рода крупным событием. Понял я и высокое стремление моей матери, сходившей к отцу в тюрьму вместе со мной. Увиденные мною раны на теле отца заставили меня всеми фибрами души возненавидеть японский империализм, подобный дьяволу, дичайшему зверю. Тогда эти раны дали мне значительно более реальное и наглядное представление о японском империализме, чем анализ и оценка, даваемые ему многочисленными политическими деятелями и историками мира.

До того времени мне не приходилось часто испытывать на себе произвол японских войск и полиции. Бывало, в Мангендэ приходили японские полицейские на перепись дворов и населения или на проверку чистоты дворов, о чем они как бы очень уж заботились. Я видел тогда, как они ни с того ни с сего придирались ко всякому из-за каких-то пустяков, угрожали. Их беспричинные придирки кончались откровенным хулиганством: они били нагайками по раздвижным дверям, от их ударов разорвалась и наклеенная на нашу раздвижную дверь бумага, разлетевшись на части, створка двери полетела на котел, разбив крышку котла. Но ни разу не приходилось мне видеть такие раны, какие были нанесены ими ни в чем не повинному человеку.

Раны отца навсегда врезались в мою память и на протяжении всей нашей антияпонской революционной борьбы не выпадали из моей памяти. Глубокое волнение от этой встречи до сих пор остается в моей душе неизгладимым отпечатком.

Осенью 1918 года отец вышел из тюрьмы, отбыв срок тюремного заключения. Старший мой дядя вместе с дедом, захватив с собою носилки, пошли в тюрьму, а односельчане ждали моего отца на развилке дорог, одна из которых ведет от села Сонсан к Мангендэ.

Измученный, истерзанный пытками, отец, еле передвигаясь, вышел из тюрьмы.

Увидев его, дед весь задрожал от гнева и возмущения. Он предложил отцу лечь на носилки, но отец отказался.

— Пойду на своих ногах. Пока жив, не могу на глазах у врага двигаться на носилках. На виду у врага и пойду на своих ногах.

С такими словами он и стал совершать шаг за шагом, твердо, как и всегда.

Возвратившись домой, он предложил моим дядям присесть и сказал:

— В тюрьме я старался выпивать хоть глоток воды больше, твердо решил во что бы то ни стало выжить и продолжать борьбу с япошками до победного конца. Самые злые в мире — это япошки. Можно ли оставить их безнаказанными? И вы, и Хен Рок, иХен Гвон, должны биться с япошками, не жалея себя. Хоть умри, но расплата — кровью за кровь!

Слушая отца, я твердо решил следовать за ним и драться с японскими империалистами не на жизнь, а на смерть.

Болезнь приковала отца к постели, но он не выпускал книги из рук. Некоторое время он лечился в доме Ким Сын Хена, мужа сестры деда, слывшего врачом-целителем, успешно лечившим глазные болезни, и продолжал изучение медицины, которое начал еще в тюрьме. У этого человека он доставал немало хороших книг по медицине. Вообще в бытность учеником Сунсильской средней школы он в доме Ким Сын Хена учился и медицинской технике, овладевал ею, как мог, и с увлечением читал книги по медицине.

Думаю, что еще с периода пребывания в тюрьме отец решил переменить свою показную учительскую профессию и выдать себя за врача.

Еще не совсем поправившись, он все же отправился в провинцию Северный Пхеньан. Он решил восстановить там разрушенные организации Корейского национального общества.

Вдохновляя его, дед сказал:

— Раз ты принял такое решение, надо дерзать и добиться своей цели.

Покидая родное село, отец написал стихи «Сосна на горе Нам». Это стихотворение — его твердая клятва: пусть сотрут в порошок, но бороться надо непоколебимо, продолжая дело из поколения в поколение, и во что бы то ни стало принести новую весну независимости солнечной стране, раскинувшейся на три тысячи ли .

3. Неумолкающее эхо «Да здравствует независимость!»

 

Отец покинул дом в очень холодный день.

Я с нетерпением ждал, ждал весны, а она все не приходила. Для нас, бедняков, голодных и раздетых, страшным врагом был и холод, а не только голод один.

Но вот стало потеплее. Но бабушку не покидало беспокойство, это было видно и по ее лицу. Как же! Ведь немного погодя праздник — день рождения внучка Чын Сона.

Бабушкина тревога была не без основания. К тому времени, как всегда, начнут цвести цветы, поутихнет мороз в северном краю, где сейчас мой отец, но что может сделать она, чтобы достойно, без обиды отметить день рождения внучка в пору весеннего голода?

Весной у нас, как правило, кончался запас продовольствия. Но в день моего рождения для меня накрывали стол особый — вареный рис и яичница с маринованной креветкой. Яйцо одно. Но и это уже большое лакомство для моей семьи, когда и жидкой похлебки нам не всегда доставало.

Однако той весной меня не очень-то занимала мысль о праздновании моего юбилея. Мою душу терзал арест отца. И меня не покидала тревога об отце, находившемся теперь в таком далеком краю.

Прошло не так много времени, как покинул он свой родной дом. Но тут вспыхнуло Первомартовское народное восстание. Это было взрывом накопившегося годами негодования и гнева корейской нации, которая подвергалась неимоверным унижениям и оскорблениям со стороны японских империалистов в условиях десятилетнего варварского «сабельного режима».

Тягостный десяток лет, протекший после «аннексии Кореи Японией», был годами бедствий, тьмы и голода. Политика средневекового устрашения превратила Корею в громадную тюрьму, под штыками тирании наша страна, наша нация лишились всех свобод — свобод слова, собраний, организаций, союзов, демонстраций и митингов, всех социальных прав. Разграблены все богатства нации. Наши соотечественники изнывали от бесчисленных мук и страданий.

В таких невыносимых условиях наша нация, аккумулировавшая в себе силы после «аннексии» в вихрях движений тайных организаций, Армии независимости и движения за патриотические культуру и просвещение, решительно встала на стезю борьбы — народ больше не мог быть послушной жертвой адского периода, времен тьмы и грабежа.

Народное восстание 1 марта было тщательно запланировано и подготовлено. При этом ведущую роль сыграли следователи религии чхондогё, христиане, буддисты и другие служители культа, патриотически настроенные учителя и учащиеся.

Национальный дух корейского народа непоколебимо наследовался и непрерывно развивался в процессе переворота года Кабсин, движения, проведенного под девизом «заниматься правильной политикой и не дать себя перехитрить», крестьянской войны года Кабо, патриотического культпросвещения и борьбы Армии справедливости. Наконец-то дух народного возмущения извергнулся, как лава вулкана, из своих недр и обернулся в мощный клич «За суверенитет и независимость!»

1 марта. В Пхеньяне в 12 часов дня колокольный звон стал сигналом к народным выступлениям. На спортивную площадь Сундокской женской школы, расположенной на холме Чандэ, хлынули тысячи учащейся молодежи и жителей города. На митинге была зачитана «Декларация о независимости» и Корея торжественно объявлена как независимое государство. Воодушевленные этим событием демонстранты могучими волнами вышли на улицы, скандируя лозунги: «Да здравствует независимость Кореи!», «Убирайтесь вон, японцы и японские войска!» К демонстрантам присоединились десятки тысяч жителей города.

Жители деревень Мангендэ и Чхильгор тоже направились в город, выстроившись в колонны. И мы, позавтракав на рассвете пораньше, всей семьей вышли на демонстрацию, вместе со всеми провозглашая: «Да здравствует независимость!» Вначале тронулось в путь нас немного, всего несколько сот человек, а потом все прибавлялось и прибавлялось, и стало нас несколько тысяч. Прогремел барабанный бой, громко прозвенели гонги, и массы лавою хлынули в сторону старинных каменных ворот Потхон, скандируя «Да здравствует независимость Кореи!»

В то время мне шел седьмой год. Я шагал в изношенных соломенных лаптях и, двигаясь в таком густом потоке людей, кричал «Ура!» Так вместе со всеми и добрался до заветных исторических ворот. Конечно, не успевая за взрослыми, не мог шагать с ними в ногу. Они держали очень скорый марш, спеша поскорее войти в город. Иногда мне приходилось бежать даже босиком. Взяв в руки лапти, которые стали мне обузой, рванью своей болтаясь на ногах, тороплюсь вперед вместе со всеми.

Взрослые не перестают кричать: «Да здравствует независимость!», и я присоединяю свой голосок к их могучему гулу.

Враги выгнали на мирных демонстрантов конную полицию и даже дюжих молодчиков в мундирах. Они бряцали саблями и беспощадно стреляли. Много, много людей погибло тогда.

Но бесстрашные демонстранты и голыми руками бились с противником. А перед самыми воротами Потхон разгорелась жаркая рукопашная схватка…

Да, этот день никак не забыть. Тут я впервые на своем роду увидел, как убивает человек человека, стал впервые очевидцем кровопролития наших соотечественников. Вот тогда-то мое юное сердце и закипело неугасимым гневом против извергов.

Солнце садилось, на землю легли сумерки. Жители родного села поднялись на сопку Манген. В их руках гордо горели факелы. Трубили трубы, били барабаны, гремели жестяные баки, и кругом гремело: «Да здравствует независимость!»

Борьба эта продолжалась, не смолкая, несколько дней. И мы с тетенькою Хен Бок, сестрою отца, подымались вслед за матерью на сопку Манген, кричали «Ура!» и уж поздно ночью спускались в село. Мать тут все время была в хлопотах — носила на горку питьевую воду сельчанам, приносила кострику конопли на факелы.

А в Сеуле к демонстрантам присоединились даже крестьяне из провинций, приехавшие в столицу на похороны императора Кочжона. Сотни тысяч человек, исполненные твердой воли борьбы за свою свободу, решительно влились тогда в эту демонстрацию.

На подавление такой демонстрации тогда пустилось все. Генерал-губернатор Хасегава поднял на ноги даже солдат 20-й дивизии, дислоцированной в Рёнсане. Головорезы палили по демонстрантам из оружия, били их штыками, кололи направо и налево, зверски убивали этих мирных и безоружных людей. Улицы Сеула утонули в море крови.

Но манифестанты не сдавались. Падал первый ряд, за ним выступал второй, а за вторым — третий, четвертый…

И в других районах страны сопротивление оккупантам росло. Кровь лилась рекой, но люди героически сражались с ненавистным врагом, по-звериному лютым, не боясь ни штыков, ни пуль.

Одна юная школьница держала государственный флажок в правой руке, палач подлетел и отрубил ей эту руку. Она подхватила флажок левой рукою, и когда людоеды отрубили ей и эту руку, она не остановилась и продолжала кричать им в лицо: «Да здравствует независимость Кореи!» Кричала, пока у нее не иссякли силы, и она не могла больше двигаться вперед. Это ввергло в страх японскую полицию и войска.

Могучие волны восстания, начатого демонстрациями в Сеуле и Пхеньяне, к середине марта охватили всю страну, все ее 13 провинций, распространились даже в Маньчжурию, Шанхай, Приморье, на Гавайи и в другие регионы мира, где проживают корейцы. Восстание приобрело размах общенационального сопротивления. В то время корейцы, сохранившие национальную совесть, все приняли участие в этом восстании, независимо от различий в профессиях, вероисповеданиях, от пола и возраста.

На демонстрации вышли даже женщины из домов простолюдинов, которым запрещали в то время даже выходить из дому законы феодальной морали. В строю демонстрантов были и кисэны  (женщина в старой Корее, прислуживавшая мужчинам на Пирах и развлекавшая их пением и танцами — ред. ), считавшиеся самыми униженными и презренными людьми в обществе.

И еще месяц-два после восстания вся страна сотрясалась возгласами «Да здравствует независимость!» Прошла весна, вступало в свои права лето, и пульс этого могучего движения начал утихать.

Многие люди надеялись, что враги изменят свои амбиции и уйдут из Кореи, если народ, воспрянув духом, месяцами будет кричать «Ура!» Но это была мечта несбыточная, было ясно, что сопротивление даже такой остроты не вынудит японских империалистов добровольно покинуть порабощенную ими корейскую землю.

Заглянем в историю. Чтобы проглотить Корею, Япония уже три раза разыгрывала крупные войны. Еще 400 лет назад Като Киёмаса и Кониси Юкинага, подручные Тоётоми Хидэёси, зажгли пожар войны на корейской земле, подняв на ноги самурайские полчища численностью в сотни тысяч головорезов. В истории это назвали «Имчжинским самурайским нашествием».

В середине XIX века Япония встала на путь реформ, осуществив так называемую «реставрацию Мэйдзи». В то время среди правящих кругов Японии первой прозвучала пресловутая «концепция о покорении Кореи». Это была агрессивная доктрина милитаристских группировок Японии, суть которой — вооруженными силами покорить Корею во имя процветания Японии и могущества императорского государства.

Амбиция эта в то время, конечно, не могла стать явью. Сказывались разногласия в политических и военных кругах Японии. Но надо сказать, что сторонники этой концепции подняли мятеж и успели разыграть войну в стране более чем на полгода.

И сейчас в Японии невредимо стоит бронзовая статуя Сайго Такамори — главаря сторонников «концепции о покорении Кореи», который совершил крупный мятеж самурайства против японского императорского правительства.

Для захвата Кореи Япония пошла на войны — и с Цинским Китаем, и с Россией. За ее спиною стояли США и Великобритания.

О жестокости японской военщины свидетельствует следующий эпизод.

Когда шла русско-японская война, боевыми действиями японцев в Люйшуне (Порт-Артур) командовал Ноги. Чтобы взять высоту 203, он до вершины ее сложил лестницу из трупов убитых солдат и вскарабкался по ней. В храме Байюйшаня в Люйшуне, говорят люди, покоится только часть убитых вояк, число которых, увы, превышает 25 тысяч.

Ценою огромных жертв самураи, конечно, войну выиграли. Но им все-таки не удалось захватить ни Сибирь, ни Маньчжурию, вопреки их ретивым поползновениям. Обманутые японки стали военными вдовами, стало еще больше сирот. У японцев было тягостно на душе, и они, когда ходили слухи о возвращении Ноги, гурьбами нахлынули в порт. Видимо, хотели хотя бы пакостями встретить главаря палачей.

Но собравшиеся там увидели совсем иную картину: на груди у самого Ноги, спускавшегося с корабля, белели три ящика с прахом. Японцы даже не посмели и рта открыть. Сам Ноги потерял на поле брани всех своих троих сыновей.

Насколько правдива эта история — не знаю, но было ясно одно: японские захватчики добровольно не уйдут из Кореи.

Однако и такой урок истории забыл верховный эшелон Первомартовского движения. Верхушка, идя наперекор высокому боевому духу нашего народа, с самого начала определила характер движения как ненасильственный. Она ограничилась только составлением «Декларации о независимости» и оповещением в стране и за рубежом о воле корейской нации, стремящейся к независимости. Она не хотела, чтобы движение вышло за эти рамки и превратилось в массовую борьбу, ведущуюся при главенствующей роли народных масс.

Некоторые лидеры национального движения даже попытались достичь независимости Кореи путем «петиции». Когда Вильсон огласил концепцию о «самоопределении нации», они были окрылены иллюзорными надеждами на то, что на Парижской мирной конференции смогут решить проблему независимости Кореи представители США и других стран-участниц переговоров. И они начали это жалкое петиционное движение. Ким Гю Сик и несколько его сторонников обращались к делегатам великих держав с «петицией о независимости», даже ходили по номерам отелей, где они остановились, и выступали с призывами и просьбами.

Но представители стран-участниц переговоров были заняты другой мыслью: каким путем больше получить при распределении «доходов». Корейская проблема их совсем не интересовала.

Просчеты верхушки националистического движения состояли в том, что они с самого начала утешали себя надеждами на концепцию Вильсона насчет «самоопределения нации». Этот лицемерный лозунг был выдвинут империалистами США для того, чтобы поставить заслон влиянию Октябрьской социалистической революции и своевольно распоряжаться судьбами всего мира. Прикрываясь этим обманным лозунгом, они прибегали к попыткам дезорганизовать изнутри многонациональное государство Советский Союз, расколоть народы слабых и малых колониальных стран, создать помехи им в борьбе за независимость и вместе с тем занять территории побежденных стран, пожертвовав их интересами.

Может ли быть, чтобы достижению Кореей своей независимости содействовали империалисты США, которые еще в начале нашего столетия «одобрили» японскую агрессию против Кореи путем заключения «соглашения Кацура-Тафта»? История не знает такого примера, чтобы великие державы сочувствовали малым странам и подарили народам слабых стран свободу и независимость. Суверенитет той или иной нации может быть сохранен или завоеван лишь собственными усилиями данной нации и ее непреклонной борьбой. Такова истина, проверенная веками и поколениями в мировой истории.

Еще во время русско-японской войны и в дни мирных переговоров в Портсмуте корейский император Кочжон послал в США своего эмиссара с целью обратиться к США с просьбой разоблачить суть агрессивной войны Японии и содействовать Корее в сохранении ее независимости. Однако США не жалели всяких форм помощи Японии, чтобы она стала победительницей в русско-японской войне. И на переговорах по Поргсмутскому миру, на которых шли разговоры о решении послевоенных проблем, США всячески помогли Японии, чтобы результаты переговоров стали выгодными для Японии. Президент Рузвельт не повернулся лицом к секретному письму императора Кочжона. Причина тут одна — это, мол, документ не официальный, и рассматривать его нечего.

Кочжон опять направил своих эмиссаров на Мирную конференцию в Гааге, чтобы объявить незаконным «договор года Ыльса» и обратиться к мировой справедливости и гуманизму с призывом содействовать Корее в сохранении статуса самостоятельного государства. Однако из-за цепких обструкционистских акций японских империалистов и холодной реакции представителей разных стран письмо императора, адресованное конференции, не имело действенной силы. Старания корейских эмиссаров, со слезами просивших содействия великих держав, на каждом шагу не получали поддержки и были отвергнуты.

И Кочжон, под давлением японских империалистов, ответственный за то, что направил туда своих эмиссаров, был вынужден передать свой престол Сунчжону.

Инцидент с эмиссаром в Гааге послужил своего рода мощным, предупреждающим сигналом к расставанию с психологией низкопоклонства перед большими странами, которая глубоко укоренилась в сознании правящих феодальных кругов. Алая кровь Ли Чжуна, разбрызганная в зале Гаагской мирной конференции, глубоко убедила потомков в том, что любая сильная держава мира не подарит Корее независимость и что за чужой счет нельзя добиться независимости страны.

Забыв такой урок, верхушка националистического движения опять тешила себя надеждами на Соединенные Штаты Америки и концепцию о «самоопределении нации». Столь глубоко укоренились в ее сознании идеи низкопоклонства и преклонения перед США. В прошлом каждый раз, когда страна оказывалась в опасности, бездарные правители-феодалы с упоением взирали на крупные державы и намеревались спасти судьбу государства при помощи чужих сил. Такие дурные привычки были прямо «пересажены» из одной почвы в другую, а впрочем, все они одинаковы у верхушек националистического движения.

Первомартовское народное восстание показало, что националисты буржуазного толка не могут быть направляющей силой в антияпонском национально-освободительном движении.

Классовая ограниченность руководителей восстания состояла в том, что они еще не достигли рубежа полного отрицания порядка колониального владычества Японии. Цель своего движения они видели в том, чтобы, не выйдя за рамки признания порядка японского господства, добиваться некоторых уступок для сохранения интересов своих классов. Это стало впоследствии идеологической почвой того, что многие из них или скатились в болото реформизма, или пошли на компромисс с японскими империалистами и тупо трубили об «автономии».

К тому времени, скажу прямо, у нас в стране не было передовой идеологии, которая могла бы преодолеть реформизм, не было армии промышленного пролетариата, которая считала бы эти передовые идеи руководящим идеалом своего класса в борьбе. Молодой рабочий класс нашей страны еще не имел собственной партии — такой, которая утвердила бы марксизм-ленинизм как идеологию новой эпохи и которая была бы призвана сплотить под его знамя широкие массы трудящихся.

Народные массы нашей страны, изнывавшие в тисках тирании японского империализма, должны были найти истинный путь борьбы и иметь авангардный отряд, призванный по-настоящему защищать их интересы. До этого им пришлось пройти еще далекий и трудный путь борьбы.

Первомартовское народное восстание до мозга костей убедило наш народ в том, что любое движение не может победить без его могучей направляющей силы.

Многомиллионные массы, горевшие единым стремлением к возрождению Родины, вышли на улицы сопротивления, но их борьба, не имевшая руководства рабочего класса, руководства партии, не могла избежать разбросанности и стихийности, не могла развернуться по единой программе и единому боевому плану.

Восстание дало серьезный урок: чтобы победить в борьбе за национальную независимость и свободу, народные массы должны непременно под руководством революционной партии иметь правильную стратегию и тактику, вести борьбу организованно и должны создать могучие собственные революционные силы, категорически отвергая низкопоклонство.

В дни восстания корейский народ ярко продемонстрировал на весь мир, что он силен духом самостоятельности, не хочет быть рабом для чужих, не боится никаких жертв в борьбе за возвращение отнятой у него Родины, отличается несгибаемой волей и пламенным патриотизмом.

Восстание нанесло японским империалистам серьезные удары. После этого знаменательного события японские оккупанты, стремясь усыпить антияпонские настроения корейцев, были вынуждены заменить «военное управление» на «культурное управление», хотя это и было чистой формальностью.

Первомартовское восстание положило конец буржуазному националистическому движению в нашей стране. Национально-освободительная борьба корейского народа постепенно вступила в новую полосу своего развития.

Все лето у меня в ушах звенели те громкие возгласы «Да здравствует независимость!», которые сотрясали всю нашу родную землю, полную трагедии, и разносились неумолкающим эхом по земному шару. Восторженные возгласы «Ура!» побудили меня осмыслить вещи раньше, чем это было свойственно моему возрасту. На улице перед воротами Потхон, где шла такая жаркая схватка демонстрантов с полицией, вооруженной с ног до головы, мое мировоззрение сделало скачок на новый этап понимания действительности. В ту пору, когда я, привстав на цыпочки в массе взрослых, кричал «Да здравствует независимость!», могу сказать, именно тогда уже кончилось мое детство и отрочество.

Народное восстание 1 марта ввело и поставило меня в ряды народа, впервые запечатлело в моих глазах истинный образ нации. Возглас «Да здравствует независимость!» долго звучал в моей душе неумолкающим громом. Мысленно прислушиваясь к этим отзвукам, я всегда испытывал в себе несказанную гордость за непреклонную боевую волю и геройство своего народа.

Летом того года мы получили письмо от отца.

Вместе с письмом он прислал мне китайскую тушь «Цзиньбухуань» («незаменимая даже золотом» — ред. ) и кисть. Замечательный подарок, да еще с таким наказом: «Хорошо учись чистописанию».

Я густо, старательно разводил «Цзиньбухуань» в тушечнице, замачивал весь пучок кисти и крупно написал на ханчжи  (бумага старого корейского производства — ред. ) слово из трех слогов «а бо чжи» (отец — ред. ).

Вечером при коптилке мы всей семьей читали письмо отца, передавая его из рук в руки. Мой дядя Хен Рок прочитал его уж три раза. Характер у него хотя и не такой уж раздумчивый, я бы сказал, даже несколько и ветреный, что ли, но при чтении письма он стал, к моему удивлению, таким скрупулезным, таким глубоко внимательным, какими бывают только старички.

Мать, бегло скользнув глазом, броским взглядом таким, передала письмо мне и попросила читать вслух, да и погромче, чтобы могли легко услышать дедушка и бабушка. Я был еще мальчишкой дошкольного возраста, но читать уже умел. Отец учил меня дома буквам корейского алфавита, это мне сейчас и пригодилось.

И вот я читаю звонким голосом. Бабушка, приостанавливая свою ручную прялку, спрашивает:

— А когда он придет домой, в письме не сказано?

Не дождавшись моего ответа, промолвила: «Где же он сейчас — в России или в Маньчжурии?.. На этот раз довольно долго он задерживается на чужбине…»

На душе у меня залегло, что мать письмо-то прочла бегло, все ли до нее дошло? И потому я вечером, лежа в постели, потихонечку рассказываю ей, повторяя выученные наизусть строки папиного письма. Она никогда не вглядывалась подолгу в письмо при дедушке и бабушке, но зато хранила его в складке подола кофты и украдкой от всех читала его в поле в перерывах.

Когда я кончаю гладко выкладывать хорошо выученные строки, она говорит, гладя меня по головке:

— Ну, хватит. Теперь спи, сынок…

Отец вернулся к нам ранней осенью. В разлуке с ним мы были на этот раз целый год. Он хотел забрать семью с собою, намереваясь переселить нас отсюда.

За это время отец многое сделал в Ичжу, Чхансоне, Пектоне, Чхосане, Чунгане и в других районах провинции Северный Пхеньан и в Маньчжурии. Он там со всей энергией работал над восстановлением разрушенных организаций КНО, привлекал к работе новых товарищей и старался потеснее сплотить в деле широкие массы.

Тогда им было созвано и Чхонсудонское совещание (ноябрь 1918 г.), на которое съехались представители северопхеньанской провинциальной организации КНО и его районные связные. На совещании был намечен курс на срочное возрождение разрушенных организаций КНО и тесное сплочение в организацию широких масс неимущих.

Вернувшись домой, отец много рассказывал о событиях в Маньчжурии, особенно о России, о Ленине, о победе Октябрьской революции. Он не скрывал своей зависти по поводу того, что в России устроен новый мир, где хозяевами стали рабочие, крестьяне и другие пролетарские массы, и очень беспокоился о том, что новорожденная Россия переживает испытания из-за наскоков белогвардейских банд и иностранных интервентов 14 стран.

Все его рассказы складывались из живых фактов и деталей, что наводило меня на размышление: а уж не был ли он в это время в Приморье?

Приморье, как и Маньчжурия, считалось одной из баз, одним из мест сбора в движении за независимость Кореи. В период Первомартовского движения на Дальнем Востоке проживало несколько сотен тысяч корейцев. Здесь немало было корейских эмигрантов — патриотов и участников движения за независимость. Так, Ли Чжун и его группа через этот район поехали в Гаагу, Рю Рин Сок и Ли Сан Сор создали здесь (во Владивостоке) объединенное командование частей Армии справедливости 13 провинций. Здесь начала распространять марксизм-ленинизм Корейская социалистическая партия во главе с Ли Дон Хви, будучи первой в Корее социалистической группой. Здесь образовалось и объявило о своем рождении временное правительство на российской территории, назвавшее себя — Корейское национальное собрание. Базируясь здесь, Хон Бом До[13] и Ан Чжун Гын развернули свои военные действия в помощь борьбе за независимость.

Корейские эмигранты Приморья-участники движения за независимость и другие патриоты создавали всюду самоуправляющиеся органы и антияпонские организации сопротивления, развернули активную деятельность по восстановлению государственной власти. Части Армии независимости, имеющие свои базы в Приморье, выступили в Кенвон, Кенхын и другие районы провинции Северный Хамген, совершили налеты на японские войска и полицию, взбудоражили систему правления противника и пограничного кордона. Одно время здесь бойцы Армии независимости, передвинувшись из Маньчжурии, сформировали крупные отряды и вместе с Красной Армией сражались за Советскую республику.

Объединенные силы империализма и их прихвостни — внутренние враги отчаянно нападали со всех сторон на Советскую власть, чтобы задушить ее в колыбели. В те годы тысячи корейских юношей и девушек, состоя в партизанских отрядах и в рядах Красной Армии, с оружием в руках сражались в защиту социалистического строя — высокого идеала человечества. На поле брани они не щадили своей жизни и не жалели своей крови. На памятниках в честь героев гражданской войны, воздвигнутых на Дальнем Востоке, высечены и яркие имена корейцев.

Одно время Хон Бом До, Ли Дон Хви и Ре Ун Хен энергично развернули движение за независимость Кореи на советском Дальнем Востоке. Они встретились и с Лениным, чтобы получить поддержку в национально-освободительном движении.

Деятельность участников движения за независимость Кореи в Приморье пострадала, конечно, от вмешательства внешних сил и взаимного противостояния между своими группировками. Из-за этого и произошла такая горькая трагедия, как событие на Хэйхэ. Но, смело можно сказать, эта деятельность оставила в истории национально-освободительного движения в Корее свои следы, которые нельзя игнорировать.

Итак, не была чрезмерной моя догадка, что отец, возможно, поехал в Приморье для привлечения к себе новых товарищей в борьбе.

От него мы слышали о демонстрациях жителей северного приграничного района. Члены нашей семьи, в свою очередь, рассказывали ему, как мужественно боролись жители волости Копхен в дни Первомартовского народного восстания.

Из рассказов отца той поры в моей памяти живы такие слова: «Разбойники ворвались в дом и бряцают саблями. Хоть караул кричи — те разбойники тебя живым не оставят. Пусть кто-то стоит на улице и слышит твою жалобу, но он не спешит к тебе на помощь, если он тоже разбойник. Чтобы спасти свою жизнь, с разбойниками тебе надо биться до последнего. На поединок с вооруженным мечом и ты иди с мечом. Тогда его победишь…»

У отца уже были сформированы новые взгляды на движение за независимость, созрела у него и новая решимость в борьбе. Во время Первомартовского движения, до и после этого события, — это стало мне известно после, — мой отец базировался в северном приграничном районе страны и в Южной Маньчжурии, внимательно следил за ходом развития событий в стране и за ее пределами, неустанно искал путь национального освобождения. Он глубоко интересовался также процессом изменения социально-классовых отношений в Корее.

Как учит урок Первомартовского движения, ни демонстрации, ни крики «Ура!» не заставят агрессоров уйти. И боевыми действиями Армии независимости тоже нельзя вернуть потерянную Родину. Вся родная земля покрыта сетями японских тюрем и лесами штыков, значит, во всех уголках страны надо поднять общенациональные силы на борьбу с агрессорами. Для этого и мы должны совершить народную революцию, как в России. Пусть народ с оружием в руках поднимается на битву с противником. Только так народ должен и может вернуть себе отнятую у него врагом Родину и построить новый мир, свободный от эксплуатации и гнета.

Таков был вывод, к которому пришел мой отец в долгих своих размышлениях о путях корейской революции. И вот что стало курсом на проведение нашей пролетарской революции.

Движение за независимость оставляло за собой только одни бесчисленные следы крови, оно не вышло из состояния застоя. Таким способом дело с места не сдвинешь. Вот в чем отец твердо убедился и так же твердо выступил за народную революцию.

После победы Октябрьской социалистической революции в России он начал с симпатией относиться к идеям коммунизма. А затем в связи с Первомартовским движением обосновал для себя и собственные идеи и твердо решил сделать переориентировку национально-освободительного движения в Корее от движения националистического к коммунистическому.

В июле 1919 года на Чхонсудонском совещании он аргументировал историческую необходимость пролетарской революции, а затем на этой основе в августе созвал в Хунтунгоу уезда Куаньдянь Китая совещание районных старшин и связных КНО, руководителей организаций движения за независимость. На нем был официально объявлен курс на переориентировку антияпонского национально-освободительного движения в Корее от движения националистического к коммунистическому. Тут он выдвинул и такую задачу — действуя в унисон с переменами эпохи, силами своей нации победить японский империализм и построить новое общество, обеспечивающее пролетарским массам необходимые права и удовлетворение их интересов.

Так он наметил курс на переориентировку от националистического движения к коммунистическому. В этом еще одна его заслуга в антияпонском национально-освободительном движении.

Собственные взгляды на пролетарскую революцию он всегда выражал очень просто: это, значит, созидать новый мир, который дает голодным рис, раздетым — одежду.

В ходе практической борьбы он вооружил рабочих, крестьян всех трудящихся передовыми идеями и объединил их в единую революционную силу, создав для этого различные массовые организации и расширив их сеть.

Другая заслуга отца состоит в том, что он добился успехов в подготовке к новым военным действиям и в объединении вооруженных групп. У него было твердое убеждение: потерянную Родину можно вернуть себе только военными действиями, а не путем «петиций» или «дипломатии». С такой верой он ускорил процесс подготовки к новой военной деятельности.

Идея отца была такова: воспитать патриотически настроенную молодежь, подобранную из среды неимущих классов, военными кадрами, идеологически перевоспитать командиров и представителей солдатских низов имеющихся военных организаций и превратить эти ряды в рабоче-крестьянские вооруженные силы, способные провести до победы пролетарскую революцию.

Наметив такой курс, отец направил членов КНО в части Армии независимости и во всех направлениях сам руководил делами: распространением передовых идей в вооруженных отрядах, приобретением оружия, подготовкой военных кадров и укреплением боевой мощи армии.

С другой стороны, он прилагал большие усилия к сплочению вооруженных групп. К тому времени больше всего тяготила его проблема сплочения рядов движения за независимость.

Тогда в Цзяньдао и Приморье было много частей Армии независимости и организаций движения за независимость. Заночуешь где-то одну ночку, а утречком проснешься и услышишь — появилась еще одна группа. Возникли такие группы, как «Ханчжокхвэ», «Тэхан тоннипдан», «Тхэгыкдан», «Кунбидан» и т. п. Так, в одной только Южной Маньчжурии имелось более 20 подобных организаций движения за независимость. Эти коллективы несомненно проявили бы гигантскую силу, если они пошли бы на коалицию между собой и координировали бы свои действия. Однако сектанты с самого начала отвергали другие организации, сеяли раздоры и с головой ушли в грызню за гегемонию.

Нужно было поправить создавшуюся ситуацию, иначе не избежать раскола рядов движения за независимость. Им угрожала бы опасность быть отвергнутыми народом или разгромленными по одиночке врагами. Да и невозможно было бы совершить запланированное отцом дело — переориентировку движения.

В такой ситуации до него и долетела такая весть: усугубляются распри между молодежными союзами «Тэхан тоннип» и «Кванчже». Он сразу отправился в Куаньдянь и пробыл там несколько дней. Он настойчиво убеждал и уговаривал руководителей этих организаций найти общий язык и, наконец, добился их слияния. Благодаря его усилиям «Хыньобдан», «Кунбидан» и другие военные организации, действовавшие в приамнокканских бассейнах, объединились в «Кунминдан».

При подготовке к новой военной деятельности отец, можно сказать, стремился обновить силы имеющихся вооруженных групп за счет выходцев из рабочих и крестьян и начать новый старт в военной деятельности для коммунистического движения, объединить вооруженные группы разных направлений для ликвидации разбросанности в действиях.

До последних лет своей жизни отец всячески старался осуществить курс на переход к коммунистическому движению, совершив переориентировку движения. А тут его и настигла трудноизлечимая болезнь.

После того, как на Куаньдяньском совещании был намечен курс на переход к коммунистическому движению, ускорился процесс идеологического расслоения националистов.

Когда болезнь совсем приковала отца к постели, у него мало осталось единомышленников: одни были арестованы, другие стали изменниками, третьи разошлись врозь. Остались единицы таких энтузиастов, которые готовы были пойти бы врукопашную в бой за дело коммунистического движения.

Из среды националистов консерваторы по-прежнему, скованные по рукам и ногам трафаретами и шаблонами, стояли спиной к новому. Но и немалая часть передовиков избрала новый путь и впоследствии выступила за коммунистическую революцию, взявшись с нами рука об руку.

Мысль отца о коммунистическом движении послужила и моему росту, моему развитию доброй питательной энергией.

 

4. Из чужбины на чужбину

 

Отец то и дело перемещал опорный пункт своей деятельности, и нашей семье пришлось не раз переселяться с одного места на другое.

Я в первый раз покинул мой родной край, когда мне было 5 лет. Весной того года мы переселились в село Понхва. Тогда мне было не так грустно при расставании с дедом, бабушкой и другими родственниками. Будучи еще несмышленышем, я мало думал о расставании, а больше любопытствовал узнать — каково то новое место и что там новое во всяком случае для меня.

Однако у меня было больно на сердце осенью того года, когда наша семья отправилась в Чунган.

Родственники огорчились, узнав, что мы переселимся в самый северный край. Весть, что мой отец с семьей уйдет в такую отдаленную местность, за тысячу ли, ошеломила деда, который всегда одобрял и поддерживал всякое дело отца.

Отец прилагал большие усилия, чтобы успокоить деда, который не мог скрыть чувства горести перед такой разлукой. И поныне звучат в моих ушах слова отца, которые он сказал деду в последний раз, помогая ему в работе на завалинке:

— Я зарегистрирован в черный список и не могу даже шевельнуться в центральном районе Кореи. Когда я вышел из тюрьмы, враги предложили мне прекратить движение и заняться дома земледелием. Но я должен продолжать борьбу, даже если заточат меня за решетку хоть десять раз. Японцы жестоки. Нельзя вернуть страну одним выкрикиванием «Да здравствует независимость!»

В день переселения нашей семьи в Чунган старший дядя, взяв отца за руки, просил его почаще писать письма, если не будет времени съездить домой, и не забывать родного края на далекой чужбине. Дядя при этом горько плакал.

И отец не выпускал его рук из своих.

— Ладно. Родину не забуду. Как мне забыть свой родной Край! Мы так расстаемся потому, что мы живем в таком проклятом мире. Но когда-нибудь будет достигнута независимость, и мы заживем хорошей жизнью, тогда уж все в одном месте. С детства ты плел лапти, чтобы помогать мне. Так ты желал помочь мне в моих походах. И так у тебя даже руки огрубели. А сегодня я уйду, взвалив на твои плечи все хозяйство большой семьи. Очень болит у меня душа от этого.

— Браток, не говори так. Я позабочусь об отце и матери как надо. А ты будешь бороться смелее и добьешься своего непременно. Я жду здесь того дня…

Глядя на картину такой разлуки, я тоже не мог сдержать нахлынувшего чувства горести.

Мать сказала, что снова вернемся на Родину в день независимости страны, но ведь неизвестно же, когда этот день наступит. У меня грудь щемило. Отец и мать, так вот покинув родину, не вернулись в Мангендэ и были погребены в холодной земле чужой страны.

Мне было печально, что расстаюсь с дедом и бабушкой. Я то и дело оглядывался назад.

Было не по душе покидать местечко, где я родился и рос, переселиться в чужие места, на далекую чужбину. Но утешало меня одно. Было бы хорошо, рассуждал я, уйти далеко, хорошо, что пойдем в Чунган, далекий от Пхеньянской тюрьмы.

Собственно, я не мог избавиться от тревоги и после того, как отец вышел из тюрьмы, отбыв срок наказания. Не покидало меня беспокойство, что японцы смогут снова заключить отца в тюрьму. В то время я, будучи несведущим в мирских делах, наивно думал, что в горной глуши, расположенной на большом расстоянии от Сеула и Пхеньяна, тюрем нет и можно не видеть там проклятых японцев.

Я спросил, сколько километров от Пхеньяна до Чунгана. Ответили, что 400 километров. Я облегченно вздохнул, полагая, что японцы не смогут следовать за нами до такой отдаленной местности.

Говорили, что Чунган — это самый холодный край Кореи. Пускай хоть и так, можно вытерпеть любой мороз, только была бы обеспечена безопасность отца.

Мать взяла узелок с мисками для каши и ложками, а отец приладил суму на плечи. Это был весь наш домашний скарб, перевозимый на новое место жительства. Когда семья переселилась в село Понхва, были сундук, стол, латунная и керамическая посуда и т. д., но теперь ничего этого с нами не было.

Сопровождал нас один товарищ отца.

Мы сошли с поезда в Синанчжу и шли пешком вплоть до Чунгана через Кэчхон, Хичхон и Канге. В те времена железной дороги до Канге еще не было.

Когда мы тронулись в путь, отец забеспокоился, смогу ли я преодолеть столь далекий путь пешком, не отставая от них. Мать тоже беспокоилась. Тогда мне было всего семь лет, и не случайно я вызвал такое беспокойство у родителей.

Изредка меня брали к себе в телегу обгонявшие нас крестьяне, да и то ненадолго, и большую часть дороги я прошел пешком. Это было первое в моей жизни серьезное физическое испытание.

По приезде в Канге мы заночевали в постоялом дворе, что за воротами Нам, и снова тронулись в путь, едва наступило утро. Надо сказать, что хозяин постоялого двора принял нас хорошо, он встречал нас не один, а вместе с членами подпольной организации этого района.

На двухсоткилометровом пути от Канге до Чунгана было много перевалов и безлюдных мест. Далеко не легкая дорожка…

Очень тяжело было матери, когда мы переходили через перевал Пэнан. Она ведь еще несла на спине трехлетнего Чхоль Чжу, а узелок на голове. Лапти у нее поистрепались, на ногах появились волдыри.

Я впал в разочарование, когда мы прибыли в Чунган. Оказалось, и там было полно наших врагов, Чунган кишмя кишел японцами, как и улицы Хвангым и Сомун в Пхеньяне. Корейцы разошлись по разным местам, лишенные возможности жить в родных краях, а эти японцы появились даже вот в такой глухомани и хозяйничали тут.

Отец сказал, что японцы гнездятся везде, где только живут корейцы. Оказалось, что в Чунгане тоже были и полицейский участок, и камера предварительного заключения, и жандармерия. Попав в Чунган, я понял, что вся Корея похожа на большую тюрьму.

Японцы заняли свыше половины верхней улицы Чунгана и, создав здесь участок для резидентов, построили школу, магазин, больницу.

Жители Чунгана говорили, горько жалуясь, что японские империалисты начали протягивать свои щупальца в эту местность еще десять лет тому назад. Самураи, захватившие право на рубку леса нашей страны после «договора о протекторате года Ыльса», учредили в Синичжу лесопромышленную компанию, а в Чунгане — ее филиал и переселили сюда своих лесорубов. Среди этих так называемых лесорубов было много «резервистов», проходивших систематическую боевую подготовку. И на самом деле это был полувоенный коллектив, готовый действовать в случае чего как боевой отряд оккупантов. Кроме них в Чунгане находилось много вооруженных полицейских, был даже и гарнизон регулярных войск.

Зачем же отец переселился сюда? Он решил приехать в Чунган для того, чтобы здесь, где учащается передвижение участников движения за независимость, создать лечебницу и, сделав ее опорным пунктом своей деятельности, более активно развернуть антияпонскую борьбу. Под вывеской врача отец мог здесь легко замаскироваться от вражеского глаза и иметь сравнительно свободные контакты с людьми.

Мы устроились жить на постоялом дворе Кан Ги Рака. Он выделил нашей семье самую чистую и тихую комнату. Отец сказал, что он пользовался этой комнатой и раньше, когда побывал некоторое время в Чунгане на обратном пути из Цзяньдао, куда он ездил после выхода из тюрьмы.

Кан Ги Рак, повесив вывеску постоялого двора и работая одновременно зубным врачом и фотографом, на самом деле вел подпольную работу. Обосновавшись в Чунгане, он обеспечивал связь между зарубежными организациями Корейского национального общества и моим отцом, находящимся в стране, а когда отец бывал заграницей, — связь между ним и организациями КНО, действовавшими внутри страны.

Через этот постоялый двор отец имел контакты с участниками движения за независимость внутри и вне страны, которые действовали в Линьцзяне, Чанбае, Чунгане, Пэктоне, Чхансоне, Чхосане и других районах бассейна реки Амнок.

Кан Ги Рак был крупным знатным человеком Чунгана и мог свободно входить в местное ведомство. Данные о врагах, разведанные им в ведомстве, оказывали большую помощь отцу в его деятельности.

Помогая отцу, я то стоял на страже, то обслуживал участников движения за независимость, посещающих постоялый двор, то схожу, бывало, в Чунсан, Чундок и другие места, обеспечивая тайные связи. До сих пор помнится, как я в национальной борьбе сирым с японским мальчишкою в Чунгане схватился в единоборстве. Он был посильнее меня, крупнее, но я перебросил его через себя. В то время я не оставлял в покое японских ребятишек, издевавшихся над корейскими детьми. Хозяева постоялого двора опасались последствий, но отец поддерживал мои поступки, говоря, что ни в коем случае нельзя склонять голову перед японцами, оскорбляющими наших людей.

В этот период в Чунгане антияпонские выступления заметно усиливались. Повсюду выбрасывались листовки, повторялись забастовки учащихся, то и дело местные жители расправлялись с злостными японскими прихвостнями, предававшими свою родину.

Все эти события враги связывали с моим отцом. По донесению из полицейского управления провинции Южный Пхеньан Чунганский полицейский участок зарегистрировал отца в список «корейцев, не подчиняющихся законам», и «поднадзорных людей первой категории» и неотступно следил за ним. Кан Ги Рак, зайдя однажды в волостную управу, увидел там подворные списки, где имя отца подчеркнуто красной линией. Он подсказал отцу, что полицейские собираются арестовать его, и советовал поскорее уйти отсюда для безопасности. В такой момент через уста одного полицейского просочились секретные сведения, что Чунганский полицейский участок намеревается действительно арестовать моего отца. И он не мог больше находиться в Чунгане.

И мы были вынуждены снова взять узелки с пожитками и перейти на чужбину, покинув даже этот самый северный край страны, где дул холодный ветер.

От Чунгана до китайской земли рукой подать. Я не мог сдержать слез, когда на переправе Чундок сели в челн, чтобы перебраться в Китай через реку Амнок. Переселение из Чунгана было уже четвертым по счету для нашей семьи. Я считал Чунган немилым краем и относился к нему отчужденно. Но теперь, когда приходилось перебираться в чужую страну, и Чунган показался мне таким близким, как родной край родной моей земли. Да ведь так или иначе, а он представлял собою частицу родной нашей земли.

Мангендэ был местечком, что пело мне колыбельную песню и качало меня на качелях, а Чунган явился для меня таким незабываемым краем, который, как село Понхва, помог мне познать, что вся Корея — это тюрьма японского империализма.

Был и необыкновенно ненастным сам день, когда мы отправились из Чунгана. Опавшие листья поздней осени докатились до переправы, вызывая тяжелую грусть. В небе перелетные птицы летели на юг вереницами. Почему-то и они навевали на меня тоску…

Для матери этот путь был последним. Покинув Чунган, она расставалась с Родиною навсегда, вернуться на Родину она уже не смогла. Младший брат Чхоль Чжу тоже не смог возвратиться на Родину после того, как переправился через реку Амнок. Так это случилось…

Людям приходится переживать всякое горе на своем веку. Но ужаснейшим горем является потеря Родины, особенно — уход из нее рабом порабощенной страны. Как ни велико горе расставания с родным, с детства любимым краем, оно несравнимо с печалью разлуки с Отечеством. Если сравнить родной край с матерью, чужбину — с мачехой, то с чем сравнить немилую в несколько раз больше, чем эта чужбина, чужую страну?..

Хотя я и был еще малолеток, но у меня подступил к горлу комок и потемнело в глазах при мысли, что будем жить в чужой стране, куда никто нас не приглашал и где не ждал нас никто, никто не встретит нас радушно и где нам даже и язык незнаком. Но что поделать, надо было безмолвно вынести нестерпимую печаль разлуки с Родиной, думая о воле отца, его стремлении к достижению независимости страны.

Лодочник сказал, что растет и растет число переселенцев, переходящих в Маньчжурию, и сетовал, что все более жалкой становится судьба корейцев.

А отец говорил, что никто не считал и никому неизвестно, как много людей, которые вот так отправляются за границу, оставив плодородные поля у своих домов и самые эти дома.

Еще до гибели страны жители этой родной своей земли, лишенные средств пропитания, уходили группами на пустоши Маньчжурии и Сибири. Люди, потерявшие право на человеческое существование, с риском для жизни бежали из страны, пренебрегая жестокою карой, ежели попадутся властям. Поток переселенцев докатился даже до США, Мексики и других стран американского континента. Направлялись туда через Тихий океан крестьяне и поденщики, которые поддались соблазну, будто «там цветут цветы все четыре времени года, можно собирать обильный урожай без труда, посеяв только семена, и стать богачом через три года, если работать даже по три часа в день». Но на этом «благословенном» американском материке они подвергались унижениям как дикари и были на побегушках в столовых и домах богачей или занимались невыносимым каторжным трудом на фермах под палящим солнцем.

Но все же тогда существовала своя страна с официальным, признанным всеми названием — Корея. После гибели ее десятки тысяч хлеборобов, лишенных своих земельных угодий, покатились, словно опавшие листья, на пустоши постылой Маньчжурии.

А на нашу родную землю, где проживали наши люди из поколения в поколение, хлынули потоком японские богачи и торговцы, ослепленные жаждой быстрой наживы. А коренные жители этой страны, сделавшие эту землю плодородной, выгнаны из нее вон и скатились за рубеж.

И поделом людей, потерявших свою государственную власть, сравнивают с опавшими листьями и брошенными камешками, что валяются на обочинах дорог.

Теперь потомки тех скитальцев посещают что ни день края своих предков, брошенные их родителями. Каждый раз, когда встречаюсь я с этими соотечественниками, проживающими за рубежом, воскресает в моей памяти облик переселенцев, которых видел я еще в детстве на берегу реки Амнок.

В Линьцзяне мне все было чуждо, но было по душе одно. Там редко бросалась в глаза неприятная физиономия японцев.

Линьцзян, торговый город на окраине провинции Ляонин Китая, — один из транспортных узлов, соединяющих нашу страну с Южной и Северной Маньчжурией.

В те времена японские империалисты пока еще не смели откровенно распространять свое влияние на китайскую землю и, заслав туда тайных агентов, угрожали деятелям движения за независимость. Так что в Линьцзяне было благоприятнее, чем в Чунгане, разворачивать революционную деятельность.

Когда мы перешли в Линьцзян, отец около полугода обучал меня китайскому языку. Для меня пригласили китайского учителя. Потом сразу поместили меня в первый класс Линьцзянской начальной школы. Здесь я начал учиться китайскому языку не абы как, а по-настоящему. Потом я продолжал осваивать китайский язык в начальной школе в Бадаогоу и в Фусунской начальной школе № 1.

Можно сказать, что я с молодых лет стал свободно говорить по-китайски только благодаря заботе отца.

Тогда мне еще не было понятно, зачем отец так торопился обучать меня китайскому языку и зачислил меня в китайскую школу. Но теперь мне думается, что его дальновидная прозорливость, основанная на идее «чивон», оказала мне большую подмогу. Если бы он не учил меня китайскому языку с детских лет, то я, проведя четверть века в Китае, сталкивался бы на каждом шагу с затруднениями из-за незнания этого языка.

Откровенно говоря, в условиях, когда ареной нашей борьбы была в основном Маньчжурия, мы не могли бы иметь дружеские отношения с китайскими людьми и не смогли бы успешно сформировать антияпонский объединенный фронт с ними, если бы не могли свободно говорить по-китайски. Вообще мы не сумели бы даже и примоститься на Севере-Востоке Китая, где враги прибегали к жестоким репрессиям.

Когда я выходил на улицу в китайской одежде и свободно говорил по-китайски, то не признавали во мне корейца даже японские сыщики, у которых, как говорится, обоняние развито, словно у охотничьей собаки. Да терялись в догадках о моем происхождении и маньчжурские полицейские.

Можно сказать, что, в конце концов, стало большим подспорьем мне в участии в корейской революции то, что я учился китайскому языку.

При посредничестве своего знакомого Ро Ген Ду отец снял квартиру и устроил в ней лечебницу. Соорудив аптеку и палату в одной комнате, он вывесил большую вывеску с надписью «Сунчхонская лечебница». В самой комнате он также повесил диплом медицинского техникума Севранс. Наверно, он достал этот диплом при помощи какого-то друга до отъезда из Пхеньяна. И спустя несколько месяцев отец уже стал слыть знаменитым медиком. Не искусство врача, а акт милосердия принес ему такую репутацию. Ведь он приступил к врачеванию, прочитав лишь несколько томов медицинского трактата.

Отец, где бы он ни был, очень дорожил людьми. С особой теплотой и искренностью заботился он о своих соотечественниках, которые задыхаются от горькой жизни на чужбине, лишившись и родного края, и всей своей отчизны.

Среди пациентов «Сунчхонской лечебницы» было немало людей, которые просили медицинской помощи, придя с пустыми руками или имея незначительную сумму деньжонок.

Когда они беспокоились о плате за лекарства, отец говорил им, что платить можно и после, когда страна станет независимой и богатой. Он утешал их словами:

— Сейчас мы живем бедно в чужой стране, но не за горами день, когда мы вернем себе потерянную Родину и снова переправимся через реку Амнок.

Наш дом в Линьцзяне, как и в селе Понхва, кишел гостями.

Тут были и больные, но в большинстве своем это были деятели движения за независимость.

К этому времени Кан Чжин Сок, дядя по материнской линии, пришел в Линьцзян и организовал Пэксанскую группу воинов. Это была вооруженная группа с ядром из деятелей движения за независимость из провинции Пхеньан. «Пэксан» означает гору Пэкту.

В ту пору передовые люди Кореи, проживавшие в Маньчжурии, очень дорожили названием «Пэксан». И частную школу корейцев, основанную в районе Фусуна, они именовали Пэксанской школой. И молодежную организацию, созданную нами в Фусуне в декабре 1927 года, тоже назвали Пэксанским союзом молодежи.

Пэксанская группа воинов являлась вооруженной группой со стройной организационной системой, сравнительно крупной среди многочисленных отрядов Армии независимости, созданных в районах Линьцзяна и Чанбая. Штаб этой группы находился в уезде Линьцзян. Она развернула свою деятельность в Чунгане, Чхосане, Хучхане и других местностях провинции Северный Пхеньан внутри страны. Сфера ее действий расширилась и дальше до Пхеньяна, Сунчхона и Кансо.

Кан Чжин Сок, дядя по матери, действовавший в Пхеньяне членом подпольной молодежной организации, после приезда в Маньчжурию одно время, до создания группы воинов, работал лесорубом, проживал в нашем доме. После организации этой группы он был назначен комиссаром внешних дел и развернул политическую деятельность и работу по сбору фонда на военные расходы в различных районах провинций Южный и Северный Пхеньан.

Он часто бывал в нашем доме вместе с командирами группы. Среди них были также Пен Дэ У и Ким Си У, казначей Пэксанской группы воинов. Они часто у нас и ночевали. Гости спали в другой комнате, но дядя всегда спал в нашей комнате, пряча пистолет под подушкой.

В то время отец, согласно решению Куаньдяньского совещания об изменении направления деятельности, прилагал большие усилия к подготовке вооруженной борьбы на основе передовых идей. Он часто ходил в Хунтую для работы с Пэксанской группой воинов.

Однажды ночью я, проснувшись, увидел, как дядя вместе с отцом разбирают пистолет при свете коптилки. Увидев пистолет, я почему-то невольно вспомнил картину, которую я видел на улице перед воротами Потхон во время Первомартовской демонстрации. Тогда я видел у демонстрантов только вилы да палки. Но вот увидел и пистолет в руках дяди, и это случилось не более чем через год. Передовые люди Кореи ответили оружием на кровавый урок, приобретенный ценою жизни тысяч людей.

Спустя несколько дней я получил от отца задание сходить в Чунган за патронами и порохом. Он, видимо, дал мне такое поручение потому, что в таможне строго проверяли взрослых.

Собравшись с духом, я сходил в Чунган и благополучно вернулся с патронами и порохом в сумке. В таможне полицейские подвергали строгой проверке пассажиров, собирающихся сесть в лодку. Но я что-то даже не ощущал страха. И все обошлось благополучно.

Впоследствии дядя покинул Линьцзян, чтобы вести деятельность вооруженной группы в Корее.

Не прошло и месяца, как сержант Ким Дык Су из Чунганской жандармерии пришел в Линьцзян и сообщил, что дядя арестован. Ким Дык Су был жандармским сержантом, но он во многом помогал отцу в его деятельности, не потеряв своей совести.

Когда я вернулся из школы, мать проливала слезы, получив такую печальную весть. Вся наша семья горько страдала по этому тяжелому случаю с дядей.

Покинув Линьцзян, он, во главе вооруженной группы, развернул энергичную деятельность в Часоне, Кэчхоне и Пхеньяне и был арестован японской полицией в апреле 1921 года в Пхеньяне. Он был приговорен к 15-летнему тюремному заключению и томился за решеткой 13 лет и 8 месяцев. Был освобожден под залог и умер в 1942 году.

В начале своей деятельности он организовал в родном своем краю просветительское общество Мипхунхвэ и боролся с картежничеством, пьянством и суевериями. А затем его деятельность развернулась, вырастая довольно быстро в движение за спасение Отечества. Это было благодаря тому, что он получил положительное влияние от моего деда по матери Кан Дон Ука и моего отца.

Революцию делает не кучка особых людей. Любой человек может совершить поражающий людей подвиг в революционной борьбе за преобразование и обновление мира, если оказать на него активное идейное воздействие.

После ареста дяди враги заслали в Линьцзян многочисленных тайных агентов и полицейских в штатской форме, чтобы арестовать отца. Поэтому он спал не дома, а у своего надежного друга, на окраине Линьцзяна, избегая глаз полицейских, а днем работал дома.

Теперь уж и нам нельзя было больше жить в Линьцзяне. Пришлось снова упаковывать домашний скарб и переселяться в другую чужбину в чужой стране. Вся семья отбыла из этого обжитого местечка, неся вещи кто на голове, кто на плечах, кто на спине. Но все пожитки на свои плечи мы взять не могли. И миссионер Пан Са Хен сопровождал нас со своими санями до Бадаогоу уезда Чанбай, куда мы переселялись. Говорили, что это путь в сто километров. Бадаогоу, как и Линьцзян, тоже был городком пограничным, на берегу реки Амнок.

В Чунгане, расположенном напротив Линьцзяна через реку, были японские жандармерия и полицейский участок. Такие же органы насилия, жандармское отделение и участок полиции, были и в Пхопхене, находящемся на берегу реки напротив Бадаогоу.

Пхопхен расположен на северном краю Кореи, но японские империалисты плотно разместили и здесь свои карательные силы, ибо главная арена движения за независимость переместилась в Маньчжурию. Агенты, жандармы и полицейские, посылаемые каждый день из Пхопхена, рыскали в Бадаогоу с налитыми кровью глазами, чтобы найти наших патриотов.

Наш дом стоял недалеко от места, где приток Бадаоцзян впадает в реку Амнок, Отец вывесил в этом доме новую вывеску с надписью «Кванчжеская лечебница».

Справа от нас жила семья Кима, члена Корейского национального общества, а слева — семья другого Кима, торговавшего куксу  (корейская лапша — ред. ). И напротив нашего дома жила семья еще одного Кима, поддерживавшего свое существование тоже торговлей куксу . Вблизи от нас жили также торговцы — братья по фамилии Ким, которые под руководством моего отца систематически снабжали материалами вооруженные отряды, действовавшие в бассейне реки Амнок. Таким образом, четыре Кима, жившие по соседству с нами, были хорошими людьми.

Подозрительной была лишь одна семья, проживавшая за нашим домом. Позже стало известно, что хозяин этого дома по имени Сон Сэ Сим был тайным агентом, засланным сюда Пхопхенским полицейским участком. Раньше этот Сон тоже жил в Чунгане, но по приказу японской полиции переместился в Бадаогоу вслед за нами, чтобы следить за моим отцом.

И в Бадаогоу отец общался с представителями различных слоев населения. Среди них был и человек по фамилии Хван, человек с передовыми идеями. Работая писарем на Намсаском лесопромышленном предприятии, он попал под влияние передовых людей и стал на путь революции. Он выполнял конспиративные задания моего отца по обеспечению связи. Получив задание, он тут же исчезал из Бадаогоу. Обходя различные места, ему указанные, он выполнял поручение полностью, а возвратившись, получал новое задание.

Иногда Хван долго беседовал с моим отцом, выпив винца. Порой они разговаривали очень оживленно о текущем моменте, обсуждая статьи в газете «Асахи симбун».

Когда отец отправлялся на рыбалку, он следовал за ним, взяв с собой горшочек с соевой пастой, приправленной молотым красным перцем. Он ловил рыбу сетью и варил жидкую рисовую кашу со свежей рыбой.

Так Хван гостил у нас целых три года. В каком-то году он отметил у нас и осенний праздник чхусок . В его сопровождении отец не раз посещал Намсаское лесопромышленное предприятие, расположенное в 80 километрах от Бадаогоу. Он проводил там воспитательную работу среди рабочих и сплачивал их вокруг антияпонской организации.

Преподаватели Рачжукского училища тоже находились под влиянием моего отца. В каком-то году в этом училище вспыхнула забастовка учащихся, что подняла большую шумиху.

В ту пору отец часто посещал также и Пхопхенскую церковь. Крыша здания сделана из дранки вместо островерхой пирамиды с крестом, внутреннее помещение отличалось от обычной комнаты неперегороженным залом. После приезда отца в Бадаогоу церковь эта использовалась как место воспитания масс и пункт сбора революционеров, действовавших внутри страны. Каждый день, когда совершалось богослужение, отец шел в Пхопхен и вел там антияпонскую пропаганду, собирая немало людей. Иногда учил их и песням, играя на органе.

В дни, когда отец не мог приходить сюда, мать или дядя Хен Гвон вели здесь за него антияпонское воспитание, собирая тоже немало слушателей, пришедших совершать богослужение. Я тоже ходил в эту церковь, беря с собой Чхоль Чжу, и учился у отца играть на органе.

В городке Пхопхене было много явочных пунктов, которыми пользовался отец. Уборщик Пхопхенского полицейского участка тоже помогал отцу в его подпольной работе — разведывал тайны участка и сообщал хозяину комиссионной почтовой конторы, а тот передавал их моему отцу.

Я тоже часто выполнял поручения отца, обеспечивая конспиративные связи. А как-то раз передал одежду и пищу патриотам, заключенным в Пхопхенский полицейский участок. Но чаще всего ходил в комиссионную почтовую контору. Отец поручал мне доставлять из этой конторы газеты «Тоньа ильбо» и «Чосон ильбо», журналы и другие печатные издания, выпускаемые в Корее. В то время отец взял на себя и работу филиала редакции «Тоньа ильбо» под именем дяди Хен Гвона. Заработка тут не было никакого, но можно было бесплатно читать эту газету.

Я холил в эту контору раза два в неделю. До замерзания реки ходить в Пхопхен было трудно, но после того, как река становилась скованною льдом, ходил туда уже через каждые два дня. Когда же я был занят учебой, ходил туда за меня и дядя Хен Гвон. А когда в адрес отца почты приходило много, мы ездили за нею вместе с дядею. Поступали главным образом посылки, журналы и изданные в Японии медицинские книги.

Когда мы ходили в Пхопхен, нам активную помощь оказывал Хон Чжон У, который работал помощником жандарма. Этот человек под влиянием моего отца стал сторонником дела революции, оказывал ему поддержку. Конечно, тесные контакты с ним были установлены не с самого начала нашего пребывания здесь.

Городок Бадаогоу, где мы жили, находился под контролем Пхопхенского жандармского отделения. Подчинялись этому отделению полицейские участка и чиновники таможни. В то время пограничные жандармские органы пользовались широкими полномочиями.

Отец и члены революционной организации постоянно следили за действиями жандармского поста, а жандармы, в свою очередь, не прерывали слежки за нашим домом.

Когда Хон Чжон У впервые появился в аптеке нашего дома в форме помощника жандарма, я насторожился не на шутку, отец с матерью тоже очень опасались его. Он, еще ничего не говоря, обвел холодным взглядом аптеку, а потом сказал:

— Сегодня я пришел к вам, чтобы передать привет Чан Сун Бона из Анчжу. Когда меня переводили в пограничный район, он попросил меня навестить вас. Он сказал: поедешь в Хучхан — познакомишься с моим другом по имени Ким Хен Чжик. И я сам хотел хотя бы разок повидаться с вами и услышать от вас указания.

Хотя он и был в форме жандарма, но вел себя очень скромно и вполне прилично. Однако в тот день отец отнесся к нему не очень любезно.

— Ты так непринужденно обращался с сержантом Ким Дык Су в Чунгане. А почему так вел себя сегодня? — спросила мать, когда ушел Хон Чжон У.

— При виде формы жандарма на Хоне невольно вспомнил Пхеньянскую тюрьму, — ответил отец.

Он признал, что на сей раз с гостем он вел себя неприлично, ведь человек пришел передать привет, и сказал, что когда он придет к нам снова, надо оказать ему теплый прием.

Хон Чжон У и позже посещал наш дом не так уж редко.

Однажды отец, советуясь с матерью, сказал:

— Если Хон Чжон У приходит выведать у нас наши секреты, то я через него буду разведывать тайны жандармерии. В случае неудачи я, конечно же, попаду в опасность. Но если успею перевоспитать этого человека, будет большая помощь нашему делу. В Чунгане Ким Дык Су, в Пхопхене Хон Чжон У — жандармы находятся везде, где Ким Хен Чжик.

С того дня отец начал активно перевоспитывать Хон Чжон У. Он перестал относиться к нему холодно, как к помощнику жандарма, а все его отношение к нему теперь наполнилось искренностью, как к соотечественнику, стал оказывать ему теплое гостеприимство.

И Хон, в свою очередь, постепенно стал раскрывать свою душу. Оказалось, он был человеком с доброй национальной совестью. Родился он в Сунчхоне провинции Южный Пхеньан, занимался земледелием в родном краю, что называется, в поте лица, но жизнь его там никак не улучшалась. И наконец он решил держать экзамен на должность помощника жандарма, чтобы хоть этим выбраться из нужды. Но увидев, как зверски подавили жандармы и полицейские демонстрантов во время Первомартовского народного восстания, он раскаялся в том, что держал упомянутый экзамен, и решил вновь заняться земледелием. Но тут поступило извещение, что экзамен он выдержал, а потом — и повестка с приглашением на военное обучение. Так вот он и стал помощником жандарма.

Японские империалисты, преобразуя «сабельный режим» в «культурное управление», под вывеской «реформы административной системы» сократили жандармские органы в стране, зато создали новые и расширили имевшиеся полицейские органы в крупных масштабах, одновременно укрепив жандармские органы в пограничных районах. Большинство корейцев — помощников жандармов превратились в полицейских или переведены в пограничные районы. И вот Хон Чжон У тоже назначен в Хучхан.

Однажды он пришел к отцу и выразил ему свою решимость захватить оружие жандармерии и участвовать в движении за независимость.

Отец высоко оценил его решение и сказал:

— Очень похвально, что вы решили участвовать в движении за независимость. Хотя вы и надели на себя японскую военную форму, но душу свою пятнать не следует. Неужели мы, гордясь пятитысячелетней историей своей страны, можем мириться сложа руки с рабством, навязанным нам японцами? Впрочем, я думаю, что полезнее будет, если вы поможете в нашем деле, продолжая работать в нынешней должности. В форме жандарма вы сможете оказывать помощь в движении за независимость во многих отношениях…

Впоследствии Хон Чжон У, следуя совету моего отца, активно помогал деятелям движения за независимость. Он часто посещал отца и заранее сообщал, в котором часу какого числа он будет стоять на дежурстве по надзору за переправой, и предлагал посылать в это время людей, которые должны переправляться через реку. Таким путем он не раз обеспечивал переправу революционеров на тот берег.

Мой отец тоже не раз миновал смертельную опасность благодаря заботе этого человека. Когда он узнавал, что складывалась опасная для отца ситуация, он тут же приходил в Бадаогоу и сообщал отцу: «Будьте осторожны, придут полицейские», или говорил матери: «Когда вернется домой господин Ким Хен Чжик, посоветуйте ему уйти обратно в деревню и находиться там еще несколько деньков».

Как-то Хон Чжон У получил от начальника жандармского отделения приказ разведать о действиях участников движения за независимость и корейцев на том берегу реки и переправился в Бадаогоу. Здесь он увидел, как полицейский из Пхопхенского участка направляется на переправу, связав моего отца. Преграждая путь полицейскому, он закричал на него:

— Этот господин наш человек! Он выполняет задание жандармерии. Зачем вы самовольно арестовали его, не доложив нам об этом? Если впредь возникнет какой-нибудь вопрос относительно господина Кима, доложите мне без вмешательства кого бы то ни было!

Полицейский попросил прощения, кланяясь до земли, и развязал веревку, которой были скручены руки отца. Так отец избежал грозившей ему опасности.

Однажды жандарм, несший патрульную службу, доложил начальнику отделения, что доктор Ким в Бадаогоу является идеологически неблагонадежным, и предложил забрать и допросить его. Но Хон Чжон У показал ему жандармский журнал, где записаны «разведданные», и сказал:

— Все эти данные получены через доктора Кима. Чтобы узнать подлинное нутро идейно неблагонадежных элементов, надо самому притвориться неблагонадежным. Доктор Ким совершил большой подвиг в пользу нашего дела.

Эти «разведданные» были небылицами, выдуманными самим Хоном.

В мае 1923 года была упразднена должность помощника жандарма. Хон Чжон У пришел к моему отцу и сказал, что он больше не может служить во вражеском органе и хочет участвовать в движении за независимость, переправившись в Китай вместе с семьей. В тот день отцу стоило больших усилий отговорить его от этого. Он сказал ему:

— Вернитесь в родной край и помогите по-прежнему в нашем деле, работая в полицейском органе. Так вы сможете оказать нам большую помощь, хотя и не будете вступать в Армию независимости.

Отец попросил Хона зайти в Мангендэ и передать родителям его привет, когда тот вернется в родной край.

По возвращении на родину он так и сделал — немедленно посетил Мангендэ и передал моим деду и бабушке привет от отца. Согласно совету отца, он работал полицейским в родном краю, а с 1927 года стал служить полицейским Тэпхенского участка. Он не раз предлагал начальству назначить его в этот участок. И, прибыв в Тэпхен, он сразу же посетил мой родной дом в Мангендэ и поздравил моих деда и бабушку с новогодним праздником. Сопровождавший его слуга полицейского участка привез им водку, свинину и апельсины. Деревня Мангендэ тоже находилась под контролем Тэпхенского полицейского участка.

До самой своей смерти Хон Чжон У, следуя советам моего отца, сохранял совесть корейской нации, неизменно и активно охранял нашу семью. Он переместился в Тэпхенский полицейский участок тоже с тем, чтобы охранять наш дом в Мангендэ. Пока этот человек ведал делами в селе Нам, мой дед и дядя Хен Рок меньше испытывали неприятностей из-за врагов. Начальник участка постоянно твердил ему, что члены семьи Ким Хен Чжика давно известны как люди, имеющие антияпонские идеи, и потому следует строго следить за ними и часто вести у них обыски. Но Хон Чжон У каждый раз уклонялся от этого, отвечая, что за этой семьей нет ничего особенного.

В первые дни после освобождения страны народ повсюду хватал и жестоко избивал прояпонских извергов. И только один Хон Чжон У не подвергался побоям и жил без всяких неприятных происшествий. Он работал в родном краю полицейским с пенсионным обеспечением, но не причинял людям зла и закрывал глаза на поступки, нарушавшие японские законы. Поэтому он и не нажил ненависти к себе.

Да, он подвергался подозрению из-за собственной биографии, но никогда и никому не говорил о том, что он делал раньше. Обыкновенный человек написал бы ко мне письмо, чтобы хотя бы избавиться от подозрения, но он не сделал и этого.

Спустя несколько лет после окончания Отечественной освободительной войны я дал своим сотрудникам задание найти Хон Чжон У и нашел его в Сунчхоне. Оказалось, он был уже стариком, которому перевалило за шестьдесят. Но мы все равно послали его на учебу в провинциальную школу по подготовке кадров. И после окончания этой школы он жил скромно и спокойно со своей врожденной натурой. Остаток своей жизни он целиком отдал работе по отысканию следов революционной деятельности моего отца.

Такому человеку, как Хон Чжон У, который решил жить своим духом и собственным разумением в интересах страны и нации, не была помехой даже полицейская форма и должность полицейского. Дело не в должности или форме, а в идее и духе человека.

Воспитание подрастающего поколения по-прежнему оставалось в Бадаогоу проблемой, на которую отец обращал неослабное внимание. И после того, как он сменил профессию учителя на профессию врача, он прилагал огромные усилия к воспитанию подрастающего поколения, как и во время, когда он преподавал в школе. Он был убежден, что можно добиться независимости страны и построить могучее и богатое суверенное государство только тогда, когда через школы и вечерние курсы просветить массы и подготовить в большом количестве способные кадры.

Летом 1924 года в Саньюаньпу состоялись летние семинары для учителей корейских начальных школ. Тогда отец разработал конкретное содержание преподавания и определил даже песни для школьников.

Благодаря усилиям отца в Бадаогоу была основана корейская школа. В этой школе даже учились молодые люди и дети из Пхопхена, которые пришли со своим рисом и учили родной язык, сами готовя себе пищу.

Отец всегда и везде наставлял:

— Воспитание подрастающего поколения есть основа для независимости страны и государственного строительства. Человек неграмотный все равно что животное. Только усвоив знания, он может вести себя, как подобает человеку, и вернуть себе потерянную страну.

Я глубоко в сердце запечатлел слова отца, его мудрые советы, и учился всегда усердно. Начальная школа в Бадаогоу, которую я посещал, была четырехклассной китайской школой. Там преподавали на китайском языке и предметы тоже были китайскими. В этом городке раньше не было корейской школы, поэтому по возвращении домой я получал от отца индивидуальное образование. Он учил меня родному языку, географии и истории Кореи, часто рассказывал мне о Ленине, Сунь Ятсене, Вашингтоне и других известных людях мира. Он называл несколько романов и книги передового содержания и требовал прочитать их и высказать свои впечатления, обеспечивая таким образом систематическое руководство чтением мною отечественной и мировой литературы. Благодаря его вниманию и заботе я в те годы мог читать много книг хорошего содержания, такие, как «Великие люди Кореи», «Биографии героев Кореи», «История русской революции и Ленин» и другие, а также газеты и журналы.

Отец строго контролировал мои занятия. Был и такой случай, когда он дал мне и розог, даже и младшему брату Чхоль Чжу и даже дяде Хен Гвону, если мы проявляли лень в учебе.

Мать тоже уделяла серьезное внимание моим занятиям. Когда я возвращался из школы и собирался идти в горы за дровами, она говорила:

— Не надо идти за дровами. Лучше учись.

И помогала мне выделять из своего бюджета больше времени учебе. Видя, как она заботится обо мне, а сама не имела приличной одежды, испытывая одни только невзгоды, я думал, чем бы я мог порадовать ее. И вот однажды пошел в Пхопхен и купил ей резиновую обувь на деньги, которые она дала мне на покупку спортивных тапочек. В ответ на это она мне сказала:

— Ты еще мал, но мысль у тебя глубокая. Но это неважно, какая у меня обувь. Я рада, когда вы учитесь хорошо и растете крепкими.

Мать делала все, что в ее силах, чтобы я рос со светлой душой и был веселым и бодрым. Поэтому я мог расти без тени в душе, со светлым оптимизмом. Помню, что в детские годы в Бадаогоу я шалил больше, чем когда-либо. Иногда совершал даже такие шалости, что взрослые только ахали да цокали языками. Впрочем, какое детство без шалостей!

Воспоминания о зиме в Бадаогоу возвращают меня в детство семидесятилетней давности. Тогда мы на реке Амнок прорубили большую лунку диаметром больше метра и, став в шеренгу на берегу, соревновались в прыжке через нее. Мы говорили, что не достойны быть впредь бойцами корейской армии те, кто не могут перепрыгнуть через эту лунку, и вихрем пролетали через нее. Мы напрягали все силы, чтобы не опозориться в таком соревновании. Иначе какие же мы бойцы корейской армии?!

У кого был короток шаг и большая боязливость в душе, тот не мог перепрыгнуть через такую лунку и шлепался в нее. В такой день в доме, чьи дети промокли до нитки, жаловались, высушивая одежду над жаровнею, говоря, что из-за этого Сон Чжу семьи из Пхеньяна замерзнут, как пойманный минтай, да и перемерзнут все соседские дети. Ходила даже молва, что Сон Чжу — глава детворы Бадаогоу, и взрослые, как правило, называли мое имя, когда сетовали на своих детей.

Иногда мы до глубокой ноченьки играли в войну на горе за Бадаогоу, беспокоя взрослых не на шутку, В таком случае им приходилось искать нас всю ночь, отказывая себе во сне. Такие случаи повторялись часто, и взрослые строго контролировали своих детей. Но нельзя же было запереть на замок неудержимую детскую душу, что парит высоко в бескрайнем небе.

Однажды мой одноклассник Ким Чжон Хан хвалился, показывая нам капсюль, взятый из ящика с капсюлями, который хранился у них на складе. В этом, хотя и домашнем, складе лежали целыми грудами оружие, мундиры и обувь, которые будут отправлены в отряды Армии независимости. Старшие братья Ким Чжон Хана покупали в большом количестве рабочую одежду, обувь и другие вещи в магазине посредника японской фирмы и посылали их в вооруженные отряды. Чтобы снабжать Армию независимости материалами, они достали два судна и лошадь и, разъезжая по разным местам, скупали товары.

В тот день мы играли у жаровни, грызя тыквенные семечки. Ким Чжон Хан свистал, приложив капсюль ко рту. И вдруг капсюль взорвался, — его коснулся тлеющий уголек. Парень был ранен в нескольких местах. Старший брат завернул его в простыню, взвалил на себя и прибежал с ним к моему отцу.

Если бы до полицейских дошли слухи, что мальчик ранен взрывом капсюля, то произошла бы большая беда. Поэтому отец двадцать с лишним дней лечил его, пряча в своем доме.

После этого события я узнал, что семья Ким Чжон Хана — это семья патриотически настроенных, честных торговцев, которые снабжают отряды Армии независимости военными материалами.

В те годы у нас, несмышленышей, было много всяких приключений. Однако все же меня не покидала тяжелая мысль об одном. Становясь старше, в моей душе все больше возрастала печаль о порабощенной стране.

[1] Имеется в виду захват Кореи Японией 29 августа 1910 г. — 3.

 

[2] «Приказы генерал-губернатора» — драконовские законы, изданные генерал-губернатором в Корее с целью подавления корейской нации и ограбления природных ресурсов. — 3.

 

[3] «Дело с тайным эмиссаром в Гааге» было в 1907 г. Императором феодальной Кореи Кочжоном были направлены тайные эмиссары на II мирную конференцию в Гааге, столице Голландии. На конференции они заклеймили позором агрессивные поползновения японских империалистов в Корее и обратились к участникам с просьбой содействовать достижению независимости Кореи. В зале форума один из эмиссаров Ли Чжун кинжалом разрезал себе живот в знак сопротивления японской агрессии. — 9

 

[4] Имеется в виду пиратское судно американских агрессоров, которое вторглось в 1866 г. в воды реки Тэдон в Пхеньяне. — 11.

 

[5] Имеется в виду судно американских агрессоров, которое вторглось в 1868 г. в воды реки Тэдон в Пхеньяне и было отражено. — 11.

 

[6] Имеются в виду пять продажных министров правительства феодальной Кореи: министр образования Ли Ван Ён, министр внутренних дел Ли Чжи Ен, министр обороны Ли Гын Тхэк, министр сельского хозяйства, торговли и промышленности Квон Чжун Хен и министр иностранных дел Пак Чжэ Сун. Они пали на колени перед японскими захватчиками, когда в ноябре 1905 г. японские самураи навязали правителям-феодалам Кореи неравноправный и агрессивный «корейско-японский договор» («договор о протекторате года Ыльса»). — 19.

 

[7] Чвэ Ик Хен (1833–1906) — предводитель Армии справедливости, конфуцианский ученый, родом из Пхочхона провинции Кенги. — 20.

 

[8] Ан Чжун Гын (1879–1910) — деятель движения за независимость Кореи, родом из Хэчжу провинции Хванхэ. С 17 лет изучал военное дело. Участвовал в педагогической деятельности как член Северо-западного научного общества. К концу 1907 г. эмигрировал в Приморье России, был командиром Армии справедливости, боровшейся против японских агрессоров. В июне 1909 г. под его командованием отряд Армии справедливости, более чем 300 бойцов, совершил налет на японский гарнизон в Кенхыне (нынешний Ындок) в провинции Северный Хамген. В октябре того же года на Харбинском вокзале стрелял из пистолета и убил главаря японских агрессоров Ито Хиробуми, который приехал туда с целью «инспекции в Северной Маньчжурии». — 20.

 

[9] Ито Хиробуми (1841–1909) — политический деятель Японии, первый генеральный резидент в Корее, впоследствии председатель Тайного совета Японии. Главный зачинщик агрессии в Корее. В 1909 г. на Харбинском вокзале убит Ан Чжун Гыном. — 20.

 

[10] Имеется в виду 26-й король (император) феодального корейского государства династии Ли. Стоял у престола за 1864–1907 гг. — 20.

 

[11] Имеется в виду буржуазная реформа, которая была осуществлена Кабинетом министров, образованным в 1894 г. Называется и обновлением года Кабо. — 22.

 

[12] Первомартовское народное восстание — массовая антияпонская демонстрация корейского народа. Вспыхнуло 1 марта 1919 г. против варварского колониального режима японских империалистов. Движение развернулось в масштабе всей страны. — 32.

 

[13] Хон Бом До (1868–1943) — предводитель антияпонской Армии справедливости, командир Армии независимости. В 1907 г. сформировал отряд антияпонской Армии справедливости из охотников. Не раз организовывал в районах провинции Южный Хамген сражения с агрессивными войсками Японии. В 1917 г. создал в Северной Маньчжурии Армию независимости Кореи, стал ее командующим. Организовал налеты на захватнические войска в Капсане, Хесане, Канге, Манпхо, Часоне и в других районах Кореи. Впоследствии в бассейнах реки Хэйлунцзян создал отдельный корпус, был его командующим. — 57.

5. «Песня о реке Амнок»

В один из первых дней 1923 года отец, усадив меня перед собой, спросил:

— Что ты будешь делать дальше, ведь ты скоро окончишь начальную школу?

Я рассказал ему о своем намерении продолжать учиться дальше, что было и заветной мечтой моих родителей. Однако мне было несколько странно: откуда вдруг такой неожиданный вопрос о моем будущем?

Отец смотрел на меня с серьезным выражением на лице и сказал, что дальше мне лучше бы учиться в Корее. Эти его слова были для меня как снег на голову. Чтобы учиться в Корее, надо покинуть родителей. Мне никогда не приходило в голову и подумать об этом.

Удивилась такому совету и мать, занимавшаяся рядом тут шитьем. Она на этот счет подала свой голос:

— Нельзя ли его послать учиться куда-нибудь поближе, в какой-то близлежащий отсюда край? Ведь он еще совсем малолеток.

Отец был непреклонен. Он, видимо, давно уже так решил. Он повторял не раз:

— Обязательно надо послать Сон Чжу в Корею, хоть это сейчас нас и огорчает, вызывает у нас чувство какой-то опустошенности.

Вообще мой отец никогда не брал назад свои слова. Со всей серьезностью он мне сказал:

— Ты с малых лет мыкал горе, следуя за родителями. Пойдешь снова в Корею. Тебя, может, ждут более тяжелые муки и страдания. Но отец решил послать тебя в Корею. Будь же мужчиною. Рожденный в Корее должен хорошо знать Корею.

Если ты в Корее толком узнаешь, почему наша страна была обречена на гибель, и то уже будет большая удача. Иди в родной край и испытай на себе всю горечь и трагедию нашего народа. Тогда ты узнаешь, что надо делать.

И я согласился по наказу отца учиться в Корее. К тому времени и в Корее дети из порядочно живших семей собирались со свертками в руках уехать на учебу за границу. Было такое поветрие. Многие думали: чтобы быть просвещенными, постичь науку, надо уехать в такие страны, как США или Япония. Такова была своего рода тенденция того времени. Поэтому все отправлялись за границу. А я вот собирался в Корею.

Образ мышления отца был необычно своеобразен. Поныне я думаю, что отец, пославший меня в Корею, был прав. Мой отец велел мне, — а тогда мне не шел еще и двенадцатый год, — одному проделать путь в тысячу ли, который тогда был почти безлюдной местностью. Что там ни говори, мой отец был человек необыкновенного характера. И такой его характер, теперь это можно сказать вполне определенно, придавал мне силу, укреплял во мне веру.

Собственно говоря, мною тогда овладели тоже необыкновенные чувства. Все, конечно, было хорошо: увидеть Родину и учиться на ее лоне, но огорчало меня одно: жаль было расставаться с родителями и младшими братьями. Однако во мне горело желание быть в родном селе. Тоска по Родине упрямо переплеталась с неотвязной мыслью оставаться в теплой семейной обстановке. Терзаемый душевными колебаниями, я был несколько дней в очень неспокойном состоянии.

Мать предложила отправить меня попозже — пусть хотя бы погода станет потеплее. Ей было отчего встревожиться: я же был совсем еще малолетком, и ей было жаль отпустить меня одного в дорогу на тысячу ли. Но отец и на это не согласился.

В душе глубоко беспокоясь обо мне, мать всю ночь напролет шила турумаги  (корейский верхний халат — ред. ) и носки, чтобы отправить меня в день, назначенный отцом. Решение им принято — и точка. И мать не высказала на это никакого возражения. Это была тоже особенность моей матери.

Наступил день, когда мне надо было отправиться в путь. Отец спросил все же:

— Сможешь ли ты один проделать тысячу ли  от Бадаогоу до Мангендэ?

Я ответил:

— Смогу.

Тогда отец нарисовал в моем блокноте маршрут похода. Он подробно указал путь: от Хучхана до какого-то там места, от Хвапхена до какого-то и т. д., от пункта до пункта. И указал расстояние между ними во сколько-то ли . А телеграфировать велел два раза — первую телеграмму подать из Канге, а вторую — из Пхеньяна.

Я отправился из Бадаогоу в последний день января по лунному календарю (16 марта по солнечному календарю). С утра злилась вьюга, бушевал вихрь. В тот день мои товарищи, жившие в Бадаогоу, провожали меня до местечка южнее Хучхана — до 30 ли , переправившись через реку Амнок. Они так участливо сопутствовали мне, готовые быть со мною хоть всю дорогу. Я с трудом уговорил их, чтобы они вернулись домой.

В дороге шумными волнами нахлынули на меня разные мысли. Из тысячи ли , что мне предстояло преодолеть, более пятисот были крутые горы и вершины, куда почти не ступала нога человеческая. Одному перейти через эти крутые горы было не легко. В лесах, раскинувшихся по сторонам тропинки от Хучхана до Канге, среди бела дня рыскали хищные звери.

Сколько бед натерпелся я тогда, преодолевая этот путь! Да еще как измучился, когда переходил перевалы Чик и Кэ (Менмун). Целый день переходил перевал Огасан. Конца не было видно этим перевалам. Перейдешь один, ждали новые.

Когда перешел перевал Огасан, ноги отекли. К счастью, у подножия перевала встретился с одним добрым стариком. Он, усадив меня, прижег спичками ступни ног моих.

После перевала Огасан через Вольтхан прошел Хвапхен, Хыксу, Канге, Сонган, Чончхон, Коин, Чхоньун, Хичхон, Хянсан, Кучжан и достиг Кэчхона. А оттуда уж поездом ехал до Мангендэ.

В направлении от Кэчхона до Синанчжу пролегала узкоколейка, по которой ходил простой поезд с паровозом английского производства «Никиша». От Синанчжу до Пхеньяна была уже ширококолейка, как и сейчас. Проездной билет от Кэчхона до Пхеньяна стоил 1 вону  90 чон .

Среди тех, с кем я встречался на пути в тысячу ли, было много добрых людей. Однажды я нанял сани у одного крестьянина: у меня сильно болели ноги. Прощаясь с ним, я предложил ему деньги за то, что он так мне помог в дороге, он же не только отказался от такой платы, но, наоборот, на эти деньги купил мне тянучку.

Не забыть мне и хозяина постоялого двора в Канге. Я пришел в этот город поздно вечером, зашел на постоялый двор, он сам вышел за ворота и радушно принял меня. Он был невысокого роста, в корейских штанах и куртке, волосы пострижены под польку. Он был вежлив и общителен. Получил, говорит, телеграмму от моего отца и ждал меня.

И бабушка постоялого двора очень радовалась моему приходу. Она уважала моего отца, звала его «господин Ким», встретила меня будто своего родного внучка, говоря:

— Четыре года тому назад, когда ты уехал вместе с твоим отцом в Чунган, ты был совсем еще малышом, а сегодня вон уж как вырос!

Бабушка пожарила заранее приготовленную говяжью грудинку, испекла селедку и кормила ими только меня, не дав и кусочка своим детям. Ночью дали мне новое одеяло. Они со всей искренностью относились ко мне, как к самому желанному гостю.

Утром я пошел на почту и по наказу отца послал телеграмму родителям в Бадаогоу. Каждый слог в тексте телеграммы стоил 3 чоны , а в случае, когда в тексте будет больше 6 слогов, брали еще по одной чоне  больше за каждый слог, и я написал на бланке 6 слогов, т. е. знаков: «кан ге му са то чхак» («Благополучно прибыл в Канге» — ред. ).

На следующий день хозяин постоялого двора сходил в автопарк, чтобы помочь мне уехать на машине. Вернулся и сказал, что машину-то заказали, но из-за аварии ее придется задержаться здесь еще дней на десяток, велел оставаться в его доме, как у своих родных, не стесняясь. Я был очень благодарен ему за его добрые услуги, но надо было торопиться, ждать-то мне было некогда. Тогда он больше не стал меня уговаривать, подарил мне две пары соломенных лаптей, подыскал для меня ямщика, идущего в направлении перевала Кэ.

Таким же был и хозяин гостиницы «Сосон», находившейся напротив Кэчхонского вокзала. Остановясь в этой гостинице, я заказал кашу — по 15 чон  за миску. Кашу в гостинице разделяли по сортам. Самая дешевая стоила 15 чон . Но хозяин гостиницы, не считаясь с этим, подавал мне кашу 50-чоновую . Я отказывался: у меня нет таких денег, но он настаивал — давай кушай, и денег с меня не брали.

Ночью в гостинице выдавали мягкую подстилку и по два шерстяных одеяла, брали за это примерно 50 чон . Я подсчитывал имевшиеся у меня денежки — роскошествовать было мне невмоготу, зачем мне брать по два одеяла? И я просил только одно. Но хозяин и на этот раз не брал с меня деньги, а, выдав два одеяла, говорил:

— Все гости берут подстилку и по два одеяла, нельзя же обделять тебя.

Хотя корейцы и влачили рабскую жизнь, будучи лишенными Родины, но они свято хранили свою природную доброту и человечность, прекрасные нравы и обычаи, передаваемые от предков поколениями. И делалось это испокон веков. Еще и в начале нашего столетия в нашей стране многие ездили и без денег. Гостей, приезжавших в свои дома или края, и кормили, и отводили им ночлег, не требуя платы. Таковы были древние обычаи Кореи. Таким обычаям очень завидовали и люди Запада. И я, пройдя тысячу ли, твердо убедился в том, что корейская нация — это люди доброй души и высокой морали.

И хозяин гостиницы «Сосон», как и хозяева постоялого двора в Канге и трактира в Чунгане, находился под руководством и влиянием моего отца. Везде и всюду у него были такие единомышленники и близкие друзья. В этом убедился я и тогда, когда уехал в Чунган еще семилетним мальчишкой.

Встречаясь с теми, кто принимал нашу семью и заботился о ней как о своих кровных родных, я думал: когда же мой отец успел сблизиться со столь многочисленными друзьями, какой далекий путь проделал он ради приобретения таких товарищей!

Друзья у него были везде, и он даже на чужбине пользовался их помощью и поддержкой. И мне оказывали они большую помощь.

Из воспоминаний того времени, когда я прошел тысячу ли , до сих пор не исчез из моей памяти город Канге. В этом городе, где 4 года тому назад горели в домах светильники, загорелся вдруг яркий электрический свет. Жители Канге радовались, что проведено электричество, но мне было грустно и тяжело при виде улиц его, где наплывал, как вал нечистот, японский образ жизни, такой чуждый нам.

Глубоко запал мне в сердце истинный смысл пламенных слов отца: «знать Корею», которые высказал он, отправляя меня в Корею. Глубоко вникая в суть его слов, я внимательно следил за трагической судьбой Родины.

Для меня путь в тысячу ли был своего рода большой школой, учившей меня знать Корею, знать наш народ.

К вечеру, 29 марта 1923 года, на 14-й день после ухода из Бадаогоу, пришел я в Мангендэ, вошел во двор родного дома.

Бабушка, прявшая на прялке в передней комнате, выскочила во двор в одних носках и рывком обняла меня.

— С кем ты пришел?

— На чем приехал?

— Здоровы ли родители?

Осведомляясь, бабушка осыпала меня вопросами, не давая и слова вымолвить.

Выскочил во двор и дедушка. Он плел соломенный мат в комнате. Я сказал им, что пришел один и пешком. Бабушка и ушам своим не верила.

— Неужели ты один пришел? Твой отец страшнее тигра!

Она говорила, словно перебивая самому себя, и цыкала языком.

В тот день собралась вся семья; проговорили всю ночь, слушая мой рассказ, как сказку.

Горы и реки, как и прежде, тихи, милы и прекрасны, но следы бедности, проступавшие во всех уголках села, выглядели еще гуще, чем прежде.

Несколько дней пробыл я в Мангендэ. Я был зачислен в 5-й класс Чхандокской школы, в которой дедушка по матери был заместителем директора по административной части. Так я и начал учиться на Родине, живя в доме родителей матери в Чхильгоре.

В то время семье родителей матери трудно было взять меня на свое иждивение. Семья эта переживала еще испытания по делу брата матери Кан Чжин Сока. После его ареста и тюремного заключения усилились полицейский надзор и произвол, к тому же здоровье его было здорово подорвано. Это сильно огорчало всю семью, которая и так едва-едва сводила концы с концами, питаясь жидкой похлебкой из неочищенного гаоляна и кашей с сывороткой от соевого творога, сваренной на пару. Одним земледелием младшему дяде по матери было невмоготу обеспечивать хотя бы мало-мальски сытую жизнь. Он занимался и перевозкой грузов на тележке, запряженной волом. Так вот кое-как и перебивались со дня на день.

Но семья эта не подавала и вида, что живет в такой вот нужде. Она всячески помогала мне, чтобы я целиком отдавался учебе, специально выделила мне внутреннюю комнату главного здания с керосиновой лампой, подстилала мне и циновку. Ко мне приходили мои товарищи когда угодно, гурьбой по три и четыре человека, и все они были приняты с уважением.

Чхандокская школа — это прогрессивно настроенная частная школа, которую открыли мой дедушка по матери и другие передовые люди Чхильгора под влиянием движения за патриотическое культпросвещение. Цель этой школы — способствовать восстановлению государственной власти.

В последний период существования Старой Кореи и после «аннексии Кореи Японией» в нашей стране активизировалось движение за патриотическое просвещение в качестве составной части борьбы за спасение страны. Передовые люди и патриоты всем сердцем убедились в том, что главная, но позорная причина потери государственной власти — в отсталости страны. Они твердо поняли, что только просвещение — основа основ для укрепления своих сил, что без развития просвещения нельзя добиться ни независимости страны, ни модернизации общества. И они развернули повсеместно в стране движение за создание частных школ.

Передовиками этого движения были Ан Чхан Хо, Ли Дон Хви, Ли Сын Хун, Ли Сан Чжэ, Ю Гиль Чжун, Намгун Ок и другие сторонники движения за патриотическое просвещение. Движению за просвещение активно способствовали и научные общества, созданные в различных районах страны.

В водовороте движения за просвещение и культуру, охватившего всю страну, появились тысячи частных школ, они помогали интеллектуальным людям страны, дремавшим втуне под путами феодализма, воспрянуть ото сна. Именно к этому времени старинные частные школы содан , проповедовавшие каноны Кунцзы и Мэнцзы, были перестроены в школы «Хактан» и училища «Исук», обучавшие детей предметам современной науки и призывавшие подрастающее поколение воспламеняться патриотическим духом.

Все руководители националистического движения без исключения видели в просвещении исходный пункт движения за независимость и сосредоточивали в нем весь свой ум и энергию. И Ким Гу[1], постоянно руководивший за кулисами такими потрясающими событиями, как поступки Ли Бон Чхана[2] и Юн Бон Гира[3], считавший терроризм основной установкой движения за независимость, тоже в первые дни развертывал просветительную деятельность в провинции Хванхэ. И Ан Чжун Гын тоже был учителем, который, учредив школу в районе Нампхо, обучал детей.

Из частных школ, созданных в западной части Кореи, получили широкую известность Тэсонская школа в Пхеньяне, созданная по инициативе Ан Чхан Хо, и Осанская школа в Чончжу, построенная за счет частных средств Ли Сын Хуна. Из этих школ вышло много видных деятелей движения за независимость и интеллигенции.

Дедушка по матери наставлял меня учиться прилежно и стать настоящим патриотом. Он говорил: если появится в Чхандокской школе вторая такая личность, как Ан Чжун Гын, это будет честью школы.

Я ответил ему: я не достоин стать таким известным патриотом, как Ан Чжун Гын, но стану таким патриотом, который готов отдать жизнь во имя независимости страны.

Чхандокская школа была сравнительно большой по своим масштабам и модернизированной из частных школ западной части Кореи. Общее число учащихся в ней составляло более 200 человек. К тому времени это была немалая школа. Когда есть такая школа, можно быстро просвещать и население ее окрестностей, используя ее в качестве опорного пункта. Вот почему население и влиятельные лица Пхеньяна и его окрестностей уделяли большое внимание ей, не жалели своего усердия в разностороннем шефстве над нею.

Пэк Сон Хэн тоже жертвовала большую сумму денег в фонд Чхандокской школы. Многие больше обзывали ее вдовой Пэк, чем настоящим именем. До освобождения страны она, занимаясь благотворительностью, получила широкую известность в Пхеньяне. Она стала вдовой, когда ей и 20 лет не было. Храня верность мужу, она дожила до преклонного возраста — до 80 лет, копила грош за грошом и стала богатою. Способ ее наживы был весьма дерзким и своеобразным и с самого начала стал темой разговоров в народе. И территория рудника известняковых пород, подведомственного сегодня Сынхорискому цементному заводу, одно время, говорят, принадлежала ей. Она купила за бесценок эту ничем не примечательную каменистую гору и продала японским капиталистам в несколько десятков раз дороже, чем первоначальные затраты на нее. Это и есть та территория, которую ныне занимает известняковый рудник при Сынхориском цементном заводе. К тому времени, когда не было предела гневу и возмущению предателями, продавшими за счет одной лишь бумаги территорию страны японским империалистам, простая женщина, не умевшая считать и на счетах, приобретала огромные прибыли в торгах с японскими капиталистами, искушенными в погоне за наживой от торговли. Поэтому люди с большим удовлетворением слушали вести о ней как своего рода рассказ о воинской доблести, как рассказ о победе в войне.

Люди уважали ее потому, что она давала большую пользу делу общества. В ее руках было много денег, но она нисколько не зарилась на богатство, знатность и благополучие, вела скромный образ жизни: утром — легкий завтрак, а вечером — легкий ужин, не жалея, жертвовала копившиеся всю жизнь деньги на пользу общества. На ее деньги был наведен мост, построен дом собраний. Здание Пхеньянского дома собраний, построенное за ее счет, поныне остается в своем первозданном виде, напротив павильона Ренгван…

Спустя лишь несколько дней после начала учебы как-то раз дедушка принес мне учебники для 5-го класса. Взяв эту груду учебников, я с волнением стал осматривать каждый из них. Вот — «Родной язык». Взял его, перелистываю и вдруг вижу — это же учебник японского языка. Я возмутился.

Японские империалисты навязывали нашей нации свой язык, чтобы превратить корейцев в «верноподданных японского императора». С первых же дней оккупации Кореи они запретили корейский язык, объявив японский официальным в ведомствах, судах и учебных заведениях.

Я спросил дедушку, почему учебник японского языка называют учебником «Родной язык». Он ничего на это не смог ответить и только горько вздыхал молча и обиженно.

Достал я перочинный нож и соскреб слово «Родной», а вместо него написал «Японский». Стремление оказать сопротивление политике ассимиляции, проводимой Японией, заставило меня пойти на такую дерзость.

В первые дни учебы в Чхандокской школе находились дети, которые и в классе, и на улице, и в местах для развлечений говорили по-японски. Были и такие, которые учили других японскому языку. Но почти не было детей, которые стыдились бы этого или этому возражали. Видимо, они считали, что родной язык исчез, раз уж погибла и сама страна.

Каждый раз, когда я встречал детей, стремившихся учиться японскому языку, говорил им, что корейцы должны говорить на своем родном языке.

В день, когда я пришел в Чхильгор после возвращения из Бадаогоу на Родину, односельчане собрались в дом родителей моей матери, чтобы послушать о современном положении. Кстати, они обращались ко мне с просьбой говорить на китайском языке: раз ты, мол, прожил в Маньчжурии несколько лет, значит, должен хорошо говорить по-китайски. И дети Чхандокской школы то и дело просили меня учить их китайскому языку. Но я каждый раз отказывался, говорил им: у нас есть свой прекрасный родной язык, зачем же нам говорить на чужом языке?

После возвращения на Родину мне пришлось только раз говорить на китайском языке.

Однажды младший дядя по матери предложил мне пойти осмотреть город. По горло занятый, он так просто в город не ходил. А в этот день он выделил для меня время специально для этого.

— Вернулся ты в родное село через долгое время, так что давай сегодня вместе пойдем в город и пообедаем.

И мы вместе пошли в Пхеньян.

Осмотрев город, зашли в китайскую кухню, что в Западном Пхеньяне — там, где сегодня стоит гостиница «Понхвасан». Там в то время находилось множество китайских кухонь.

Хозяева столовых, стоя в дверях, приветливо приглашали гостей, вежливо обращаясь к ним: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!», чтобы выручить побольше денег. Они, как бы соревнуясь, тянули к себе каждого прохожего.

Хозяин той столовой, куда мы зашли, обращался к нам по-корейски, на ломаном нашем языке предлагая заказать блюда.

Я доходчиво, на китайском, ответил: две порции китайских сладких пампушек.

У него глаза на лоб полезли.

— Ты, видать, китайский ученик?

Я ответил, что нет, я не китайский ученик, но несколько лет прожил в Маньчжурии и кое-как могу говорить по-китайски. И немного мы с ним поговорили по-китайски.

Хозяин очень обрадовался: в таком детском возрасте и так хорошо владеет китайским! Он даже прослезился, тоскуя по своей родине, встретив человека оттуда.

И принес нам не только сладкие пампушки, но даже и не заказанные нами блюда, поставил это все на стол и пожелал нам приятного аппетита. Мы от такого блага отговаривались, но при настоятельной его просьбе пришлось все это съесть. Подаем ему деньги за все, но он отказался, не взял денег даже и за пампушки.

Возвращаясь домой, дядя громко смеялся и говорил:

— Сегодня я хотел тебя угостить и взял с собой в город, а вышло наоборот — ты меня угостил!

Об этом он сказал кому-то, и эта весть облетела все село… По моему желанию я был зачислен в класс, которым руководил Кан Рян Ук, бросивший учиться в Сунсильской школе из-за своей бедности. Я переселился в Чхильгор спустя несколько дней, как он стал тут учителем, в Чхандокской школе. Он с сожалением говорил, что не может учиться дальше — нечем платить за учебу. Он жил в такой бедности, что его жена Сон Сок Чжон покинула его дом и некоторое время жила у своих родителей, которые строго ее упрекали:

— Пусть ты лишена человеческой нравственности и недостойна быть женой, готовой делить судьбу с мужем, но слыхано ли дело — бросить мужа из-за какой-то там нужды! А ну, скажи, есть ли среди корейцев не бедствующие? А коли есть, — сколько? Ты, видать, думала: выйдешь замуж, тебя посадят на золотой коврик, подадут кашу из белоснежного риса да и воду с медом? Короче говоря, немедля возвращайся к мужу и извинись!

И она вернулась. Вот в каком положении был Кан Рян Ук. Тяжко было горе.

Мы называли его жену «Сукчхонской теткой». Ее родина — Сукчхон провинции Южный Пхеньан. Бывало, пойдешь к ней — она обязательно угостит меня кашей с сывороткой от соевого творога, сваренной на пару. Какой вкусной она была тогда!

Однажды после освобождения страны я побывал у Кан Рян Ука, чтобы поздравить его с днем рождения. Мы с его супругой вспомнили о той каше, чем она угощала меня в годы учебы в Чхандокской школе.

— Тетушка! Мне до сих пор вспоминается та каша с сывороткой от соевого творога, сваренная на пару, какою ты угощала меня в Чхильгоре. С каким аппетитом я ел ее! Более двадцати лет жил я на чужбине и выразить тебе благодарность не успел. Позвольте сегодня отблагодарить за то угощение!

В ответ на это она со слезами сказала, изумленная:

— Что ты говоришь? При чем тут спасибо? Бедность-то какая была! Не могла хотя бы разок угостить тебя порядочной рисовой кашею, только той кашицею и угощала. Просто мне стыдно так, готова хоть сквозь землю провалиться от стыда. А ты говоришь: каша этакая вкусная. Какой уж там вкус!..

И она, накрыв на стол, приносила одно за другим приготовленные ею блюда и, угощая, говорила, что это в знак отплаты за свою прошлую невнимательность по отношению ко мне, не так, мол, когда-то угощала.

А как-то раз она по случаю дня моего рождения прислала мне и водку «Пэкхвачжу» (водка из ста цветов — ред. ), собственной выгонки, т. е. водку, как бы выгнанную из ста цветов. Такое элегантное название вызвало во мне особенно любопытство к ней, но поднять бокал я не мог: перед моими глазами всплыли картины прошлого тетушки, которая, постоянно нуждаясь, не могла хоть разок отведать рисовой кашки.

Мне, испытавшему до мозга костей всю горечь моей многотерпевшей нации, лишенной Родины, каждое деревцо, каждая былинка, каждый колосок зерна в родном краю были в несколько раз дороже, чем прежде. Так я по ним истосковался.

Более того, вспомним, как наш учитель Кан Рян Ук постоянно пробуждал в сознании своих учащихся национальное самосознание. Ведь так и мне и в семье, и в школе приходилось повседневно находиться под влиянием патриотических настроений. В то время учитель наш часто организовывал дальние загородные прогулики и экскурсионные поездки, чтобы глубоко вселить в сердца учащихся чувство патриотизма.

Из различных событий того времени больше всего мне запечатлелась экскурсия на гору Чонбан провинции Хванхэ.

После освобождения страны Кан Рян Ук работал секритарем Президиума ВНС и вице-президентом КНДР, мы часто встречались с ним по делам и с глубоким чувством вспоминали наши экскурсионные поездки в годы учебы в Чхандокской школе, о буддийском храме Сонбур и беседке Наммун на горе Чонбан, которые мы тогда посетили.

Из воспоминаний о днях учебы в Чхандокской школе не изглаживатся из моей памяти и уроки пения, которые давал нам Кан Рян Ук. Урок пения — это был один из самых популярных наших уроков, которых мы ждали с самой большой надеждой.

У Кан Рян Ука был превосходный тенор, перед ним побледнели бы и профессиоалы. Когда он пел такие песни, как «Вперед!» и «Детская патриотическая песня», весь класс слушал их, затаив дыхание.

Оглядываясь назад, с удовлетворением думаю, как мелодии тех песен, которые разучивал тогда с нами наш учитель, постоянно вселяли в наши сердца высокие ппатриотические чувства. И после, развертывая антияпонскую вооруженую борьбу, я нередко напевал себе те песни, что пели мы в школе, и сейчас в моей памяти сохранились их слова и мелодии.

Вернувшись на Родину, увидел: односельчане жили тяжелее, чем прежде.

Да, каждый год, в пору весеннего сева, дети крайне нуждающихся семей не ходили в школу. Были голодны. Время было горячее, а дома не было никакого продовольствия. Надо было самим ходить за съедобными растениями и корнями трав — пролесковидной пролеской, пастушьей сумкой, мягкими корнями павоя, чтобы хоть мало-мальски восполнить нехватку продовольствия. А как наступит базарный день, дети уходили в город, чтобы там сбыть съедобные растения и купить какого-то продолвольствия. А кто оставались дома, присматривали за своими младшими братьями и сестренками, помогая матерям. Дети бедных семей приходили в школу с едою, приготовленной из чумизы или гаоляна, или из куриного проса. Но немало было и таких, что приходили в школу и без всякой еды.

В Чхильгоре и Мангендэ была уйма детей, которые из-за бедности их семей совсем не могли посещать школу. Грустно и тяжело было видеть, как дети, не смея подойти даже к школьным воротам, не выходили даже из домов.

В дни каникул я открыл для таких вечернюю школу в Мангендэ. Собирал всех ребятишек, не посещавших школу, и учил их грамоте. В первые дни я начал обучать их родной письменности по учебнику первого класса «Книга для чтения по корейскому языку». А затем количество предметов увеличивал, обучал их истории, географии, арифметике и пению. Это была первая в моей жизни скромная просветительская деятельность.

Вместе с товарищами я часто ходил в город и понял, что и жизнь населения Пхеньяна мало чем отличается от жителей Мангендэ и Чхильгора.

Из населения Пхеньяна, составлявшего тогда 100 тысяч человек, лишь кучка японцев и американцев жила на широкую ногу. Если американцы, гнездившись в самом живописном в Пхеньяне квартале Синьян, жили в роскоши и довольстве, то японцы, создав свой жилой квартал на самых оживленных главных улицах Пон и Хвангым, жили вообще припеваючи.

В «европейском городке», где проживали американцы, и в японском жилом квартале вырастали один за другим кирпичные дома, магазины и христианские церкви, а в таких зонах, как район, прилегающий к реке Потхон, и улица Пэндэ, одна за другой появлялись городские трущобы.

Ныне на берегу реки Потхон проложены такие современные улицы, как Чхоллима, Кенхын, Понхва, выросли такие здания-гиганты, как Народный дворец культуры, Пхеньянский дворец спорта, крытый каток, водно-спортивный комплекс Чхангванвон, высотные многоквартирные жилые дома, и не найти следов старого. Но, когда я учился в Чхандокской школе, здесь лепились друг к другу землянки с дверями из соломенных матов, с дощатыми крышами.

В том же году, когда я вернулся на Родину, в Пхеньяне и его окрестностях распространялись инфекционные болезни, чем очень страдали жители. Но беда не ходит одна. Река наводнила весь город, и он переживал невыразимо тяжелые бедствия. Сообщая о трагическом положении, газета «Тоньа ильбо» писала: «Затоплено более 10 тысяч квартир, составляющих половину общего количества жилья города Пхеньяна».

А ныне за площадью Потхонган строится самая крупная в мире 105-этажная гостиница «Рюген», но новому поколению даже трудно представить себе, в каких ветхих лачужках и как тяжело жили в старину на этом месте наши дедушки и бабушки.

Испытывая на себе такую действительность, я, конечно же, стал жаждать такого общества, в котором могли бы хорошо жить люди труда, и еще больше возненавидел японских империалистов-агрессоров, помещиков и капиталистов.

В дни, когда я учился в Чхандокской школе, произошло большое землетрясение в районе Канто в Японии. Весть об этом долетела и до Чхильгора и вызвала взрыв гнева и возмущения как у всех, так и у нас, учащихся. А японцы использовали эту беду в свою пользу: под ничем не обоснованным предлогом, якобы корейцы намерены поднять восстание в связи с этим землетрясением, ультраправые молодчики Японии пустили в ход войска и убили несколько тысяч наших соотечественников-корейцев. Это событие потрясло всю мою душу.

Это еще более углубило мое убеждение в том, что Япония только на словах трубит о необходимости «любить всех одинаково», о «примирении Японии и Кореи», но на деле же она считает корейцев хуже всякой скотины.

С тех пор стоило мне только увидеть и велосипеды, на которых ездили японские полицейские, я не оставлял их безнаказанными — зарывал на дороге доску с вбитыми в нее гвоздями, и лопались шины у любых этих велосипедистов.

Ненависть к японскому империализму и любовь к Родине отражались и в затеянном нами хореографическом выступлении «13 домов». Это — танец 13 учеников, которые, танцуя с песней, соединяют на сцене 13 провинций, изображенных на картоне, образующих Корейский полуостров.

В 1924 году, когда состоялось осеннее спортивное соревнование, мы поставили на сцене этот хореографический номер. Во время представления на стадионе появился полицейский и поднял шум, требуя немедленно прекратить его. Это было то время, когда и для организации небольшого спортивного соревнования нужно было заранее получить разрешение полиции и в случае получения такого разрешения следовало проводить его в присутствии полицейских.

Я обратился к учителю Кан Рян Уку и заявил:

— Мы любим свои родные горы и реки, танцуем и поем о них, в чем же тут наша вина? Надо во что бы то ни стало продолжать это наше выступление.

Кан Рян Ук вместе с другими учителями заявили полицейскому протест против его несправедливой акции и добились продолжения нашего представления «13 домов».

Когда такие ученики, как мы, были проникнуты столь высоким патриотическим духом и духом сопротивления, о взрослых уж нечего и говорить…

Летом того же года, когда я вернулся на Родину, проходила в Пхеньяне всеобщая забастовка рабочих носочно-чулочной фабрики, о чем тогда широко информировали газеты.

Эта весть заставила меня задуматься о том, что хотя Япония и прибегает к фарисейскому «культурному управлению», но рано или поздно она натолкнется на более сильное сопротивление, чем даже народное восстание 1 марта.

Так я провел два года. Как-то раз за несколько месяцев до окончания Чхандокской школы услышал я от дедушки по матери неожиданную весть: мой отец снова арестован японской полицией. Надо мной будто рухнуло само небо, и такие жгучие гнев и возмущение охватили меня. И в Чхильгоре, и в Мангендэ взрослые с мертвенно-обледенелыми лицами смотрели на меня, глубоко сочувствуя моему горю и разделяя его со мною.

И я твердо решил драться не на жизнь, а на смерть, чтобы отомстить врагам за отца, врагам моей семьи, врагам всей нашей корейской нации. И решительно готовился к отъезду.

Я заявил, что поеду в Бадаогоу. Семья родителей моей матери предлагала уехать после окончания школы, всячески уговаривал меня и дед из Мангендэ:

— Пройдет всего несколько месяцев, ты окончишь школу, и погода будет потеплее, тогда и поезжай.

Но я не мог поступить так. Когда отца постигло такое несчастье, могу ли я здесь учиться спокойно! Надо спешить к матери, надо помочь ей, страдающей одиноко с младшими братьями. И теперь куда бы уж я ни ушел, а день расплаты придет.

Убедившись, что уговорить меня нельзя, дед переменил свое мнение, согласился со мной и сказал:

— Что ж, отец — в заключении. Теперь очередь твоя… И на следующий день я тронулся в путь. Меня провожали взрослые целыми семьями. Плакали дедушка, бабушка, дядя. Плакала вся наша горемычная семья.

Неутешно плакал и младший дядя по матери Кан Чхан Сок, провожавший меня на Пхеньянском вокзале. Плакал и Кан Юн Бом, с которым мы вместе учились в Чхильгоре.

Кан Юн Бом был мне самым близким из товарищей по Чхандокской школе. Он часто приходил ко мне: у него не было товарищей, которые сошлись бы с ним характерами. Мы с ним чуть что и уходили в город.

Когда настал час отъезда, он подал мне конверт вместе со свертком риса, сваренного на пару. Он говорил:

— Так вот расстанемся и не скоро увидимся и, тоскуя по тебе, я написал вот несколько строк. Прочитай в вагоне.

После отбытия поезда я по его совету раскрыл конверт. В нем оказались короткое письмецо и три воны .

Как меня тронули тогда это письмецо и эти деньги! Без большой любви к товарищу сделать такое нельзя. В то время достать три воны  в таком детском возрасте было не легко. Да, я тронулся в путь, чтобы отомстить за отца, но ведь у меня и денег-то на дорогу не было.

Вот как настоящий товарищ выручил меня тогда в таком бедственном моем положении. Конечно же, не без труда достались тогда ему эти воны …

В первые дни после освобождения страны он приходил ко мне, и в знак первого своего приветствия я напомнил ему о том случае 20-летней давности, когда я был так благодарен ему за те деньги. И он признался, как они тогда трудно ему достались. Действительно, эти три воны  и сравнить нельзя с миллионами вон  на руках у богачей. Чем можно взвешивать вес чистой и прекрасной дружбы, покоящейся в этих трех вонах ! Чувство дружбы рождается не в деньгах, но будь дружба — будут и деньги. Дружба порождает все самое дорогое на свете.

Во время этой встречи Кан Юн Бом говорил мне:

— Вы, уважаемый Полководец, вели в таежных дебрях борьбу за возрождение Родины, а я тут ничего подобного не сделал.

Я и предложил ему отныне объединить наши силы и построить новое государство. Я спросил его, не взять ли ему на себя часть работ по школьному строительству, ныне это самый наболевший вопрос государственного строительства — нехватка кадров. Он тут же согласился. И вскоре он, построив школу в селе Чо, просил меня дать ей название, и я наименовал ее Самхынской средней школой. «Самхын» — развитие трех моментов, означает развитие умственного, нравственного и физического воспитания, то есть усвоение глубоких знаний, высокой морали и физической закалки.

Впоследствии Кан Юн Бом трудился на славу, взяв на себя строительство Университета. Ныне, конечно, это не такое уж большое дело — строить здание вуза, но в то время не было ни средств, ни материалов, ни специалистов-строителей, и не было конца всяким другим трудностям. Бились мы над этим вместе. Возникнет трудность во время работы, он приходит ко мне и, ночуя у меня, допоздна обсуждаем мы с ним возникшие вопросы.

Кан Юн Бом — незабываемый товарищ и друг, с такой открытой душой провожал он меня в путь к возрождению Родины. До сих пор помню, как на Пхеньянском вокзале провожал он меня со слезами на глазах. А его письмецо!

«Сон Чжу! Жаль расставаться с тобою. Слезы застилают глаза. Скоро ли мы увидимся снова после разлуки? Пусть нас отделяет друг от друга далекий путь, но мы не забудем друг друга, будем помнить о годах учебы в Чхандокской школе! Будем помнить о родном крае, о своей стране!» Таково было основное содержание его записки.

Вдохновленный такой дружбой и чувством долга, я снова стал переходить тогда одну за другой крутые горы и перевалы. К вечеру, на 13-й день после отбытия из Мангендэ, я достиг Пхопхена, подошел к переправе, но не смог тут же перейти через реку Амнок, а прохаживал по речной дамбе. Надо было идти в Бадаогоу, но то и дело тянули меня назад пройденные родные горы и реки. Я не мог сдвинуться с места, словно ноги сами приросли к родной земле. В моей памяти, как в калейдоскопе, всплывали образы бабушки и дедушки. Когда я покидал родной край, они, провожая меня, вышли за плетеную калитку и со слезами на глазах потирали мои руки, одергивали, поправляли воротник, беспокоясь о предстоящей снежной буре. А перейдешь вот эту дамбу и переправишься через реку, казалось, ручьями хлынут слезы, горькие слезы разлуки с родным краем.

Окидывая взором родные горы и реки, страдающие на рубеже двух стран, где гуляет холодный ветер, я чувствовал, как мною владеет неодолимое стремление снова вернуться на лоно любимого родного края, в родной с детства наш дом.

На Родине на этот раз пребывал я всего лишь два года, но эти годы помогли мне многому научиться и многое испытать. Самое ценное испытание — это глубокое понимание нашего народа. Наш народ — это народ простой, трудолюбивый, в то же время мужественный и стойкий, народ с твердой волею, непоколебимый ни перед какими испытаниями и трудностями, народ, отличающийся целомудрием и большой добротой, в то же время решительный и непримиримый с несправедливостью. Национал-реформисты под вывеской «Общества изучения политики» развертывали реакционное движение за «автономию», а рабочие, крестьяне, учащаяся молодежь и другие широкие слои народных масс проливали кровь, оказывая сопротивление японскому империализму. В их борьбе я всем сердцем ощущал национальное достоинство, железную волю к борьбе за независимость, которые никаким силам не обесчестить. С тех пор я считал наш народ самым лучшим в мире, обрел веру в то, что вполне можно добиться возрождения страны, если удастся как должно организовать и мобилизовать такой народ.

Видя чужие войска, полицию и тюрьмы, число которых непрерывно росло под вывеской «культурного управления», видя поезда и товарные суда, беспрерывно увозящие разграбленное добро с нашей Родины, я глубоко убедился в том, что не кто иной, как японский империализм, является самым жестоким душителем свободы и достоинства нашего народа, жестоким эксплуататором и грабителем, обрекающим наш народ на нестерпимые бедствия и голод.

Удушливая действительность на Родине еще более укрепила во мне веру в то, что корейская нация только борьбой сможет изгнать японских империалистов и зажить счастливой жизнью на независимой Родине. В душе у меня пылало огнем стремление как можно скорее освободить Родину, сделать все вечно своим, корейским.

Скрываясь от глаз полицейских, я продвигался дальше, вниз от переправы Пхопхен, добрался до узкого места на перекате, тяжелой походкой ступил на реку Амнок, покрытую ледяным покровом. Перейдешь эту реку, ширина которой менее 100 ча  (мера длины, 30,3 см — ред. ), там городок Бадаогоу, на улице, прилегающей к берегу, был мой дом. Но я не мог двинуться с места и перейти через реку. В душе у меня теснилась мысль: «Простившись с Родиной, когда же я смогу снова переправиться через эту реку?»

Я повернулся к дамбе, взял одну из валявшихся там галек и, положив ее на ладонь, крепко сжал в кулак. Обуревало желание взять и свято хранить любое, что тут есть, если оно послужит памятью о Родине, если оно рождает в тебе воспоминание о ней.

В тот день на берегу реки Амнок я переживал мучительно тяжелые чувства. Эти переживания остались в душе неизлечимой болью, поэтому я после победного возвращения на Родину и на банкете, данном в мою честь действовавшими в стране патриотами, первым делом рассказывал им о случае с переправой через реку Амнок.

Я медленно шагал в сторону того берега, тихо напевая кем-то сочиненную «Песню о реке Амнок».

 

Первого марта в году девятнадцатом

Я уходил за черту Амнока.

Верил, что буду с врагами сражаться там

И возвращусь с победой желанной.

 

О, Амнок, край мечты моей, скоро ли

Встречей с тобою я сердце согрею?

Если погибну той полночью черною,

Все же не забуду родные просторы я,

Сердцем вернусь я к свободной Корее.

 

Охваченный гневом и скорбью, я не раз окидывал взором родные горы и реки.

Прощай, Корея, Корея! На что мне жизнь без тебя — ни на минуту! Но ради тебя иду через реку Амнок! Перейдешь — там чужая страна! Но забыть ли тебя и на чужбине? Корея! Жди меня!..

Погруженный в такие мысли, я снова напевал «Песню о реке Амнок». Напевая эту песню, думал: «Когда же я смогу снова ступить на эту землю, когда же я смогу снова вернуться в мою страну, где я вырос, где покоится прах моих предков?» При этой мысли мое детское сердце не в силах было сдержать необоримой грусти. Рисуя перед собой мрачную действительность на Родине, я твердо решил больше не возвращаться, пока Корея не станет независимой.

 

[1] Ким Гу (1876–1949) — деятель движения за независимость Кореи, родом из Хэчжу провинции Хванхэ. Участвовал в сражениях Армии справедливости против японских захватчиков. После Первомартовского народного восстания эмигрировал в Китай. В Шанхае возглавлял временное правительство эмигрантов и организовал Партию независимости Кореи. После поражения японского империализма вернулся на Родину и выступил против порабощения страны Соединенными Штатами Америки. В 1948 г. принял участие в Совместном совещании представителей политических партий, общественных организаций Северной и Южной Кореи, проходившем в Пхеньяне. Вернувшись в Сеул, выступал за коалицию с коммунистами и воссоединение страны, убит врагом из-за угла. — 100.

 

[2] Ли Бон Чхан (1900–1932) — деятель движения за независимость Кореи, родом из Сеула провинции Кенги. Член Союза патриотов Кореи, организованного Ким Гу. В январе 1932 г. в Токио бросил гранату в японского императора и императора государства Маньчжоу-Го. — 100.

 

[3] Юн Бон Гир (1908–1932) — деятель движения за независимость Кореи, родом из Ресана провинции Южный Чхунчхон. Член Союза патриотов Кореи. 29 апреля 1932 г. в Шанхае, в Хункоуском парке, взорвал бомбу. При взрыве было убито множество деятелей военных и политических кругов Японии. — 100.

6. Моя мать

 

Уже стемнело, когда я ступил на улицу Бадаогоу. На всем пути в тысячу ли  сердце мое все сжимала неуемная тревога. И вот передо мною — порог моего дома. Все во мне напряглось.

Но вижу на лице матери, к моему удивлению, уравновешенность и сдержанность. Она приняла меня с распростертыми объятиями. Обрадованная моему приходу, говорит:

— Сынок мой! Вернулся, прошел тысячу ли ! А я-то ни разу так не сделала. Мужчина есть мужчина.

Я коротко рассказываю ей о родном крае и спрашиваю, что с отцом. Она, понизив голос, отвечает, что все в порядке. И ни о чем другом не сказала.

По лицу матери я догадываюсь, что опасность у него позади, но что-то по-прежнему ему грозит, оттого она, думалось, и очень боится глаз и ушей окружающих.

А я думал обрадовать братишек привезенными конфетками. Кстати, и подарок-то этот я купил на остаток денег от дороги, которые получил при уходе из Мангендэ и экономно расходовал в пути. Да и надеялся всю ночь делиться с семьей сокровенными думами.

А накрыв мне ужин, мать вдруг велит мне:

— Уходи немедленно. За нами здесь зоркий взор врага…

А где сейчас отец, ничего не сказала. Зато добавила:

— Твой отец ушел благополучно, и тебе надо уходить.

Она, обычно такая нежная и добрая, на этот раз совсем не считается с моим желанием, с моей думой, не приглашает сынка даже поспать ночку, сынка, кто прошел такой далекий путь в тысячу ли , да еще и в трескучий мороз, с кем не видалась целых два года, и вдруг велит сейчас же, ночью, опять тронуться в путь. Ошеломленный, я молча стоял перед ней, будто у меня и слов даже не было.

— Возьми, сынок, и твоих братишек, — звучал мамин голос.

И я еле-еле осмеливаюсь спросить:

— А что будет с тобой, мама?

— Жду твоего дядю. Он вернется из Синпха. Приведу в порядок хозяйство. Справлюсь с последними делами. Скорее уходите, ребятки…

Вот что она сказала.

А куда же приказала деваться нам? В Линьцзян, в дом Ро Ген Ду, но только уйти потихоньку и тайком, чтобы никто не заметил нашего ухода. Потом попросила «десятника» Сона запрячь лошадь в сани.

Сон охотно принял мамину просьбу. Его фамилия и имя — Сон Бен Чхор. У него была привычка напускать на себя важность подобно десятнику на работе, за что жители Бадаогоу и обзывали его не по имени, а «десятником Соном».

Вот при помощи этого «десятника» мы и покатились на санях в Линьцзян, покинув Бадаогоу.

Собственно, у меня всю жизнь на моем революционном пути было много и расставаний и встреч, но такой вот особенный случай представился мне только раз.

Из Мангендэ я шел пешком около полумесяца. Даже не успев развязать свой дорожный узелок, опять пришлось мне в ночь тронуться в дорогу. О своей матери я многое, многое думал. По характеру она нежная и умеренная. А отец как революционер характером был стоек и строг. И естественно, что теплая любовь ко мне больше шла от матери.

Два года назад, когда я собирался идти на Родину учиться, ей было так трудно отпустить меня одного в такую даль. Такая добрая, человечная она была.

Тогда рядом с нами был отец, который «страшнее тигра», как говорила бабушка в Мангендэ. Мать тогда ничего не могла поделать, она не могла удержать меня при себе. Но, сказать правду, я глубоко чувствовал тогда всю теплоту тихих материнских слез.

Допустим на минуту, что не я, ее сын, а другой мальчик, тоже 13-летний, преодолев дорогу в тысячу ли , добрался до моего дома, когда было темно. В таком случае добренькая моя мать, может быть, заставила бы его отдохнуть под своей кровлей, сытно накормила бы голодного, постелила бы страдальцу теплую постель.

В каком-то году весной, точно не помню, из Хучхана из-за реки привезли к нам в дом больного мальчика. У него нарвало левую ногу и заднюю часть шеи. Больного в таком тяжелом состоянии нес на спине его дядя. Мать его развелась с мужем из-за семейной драмы. И бедного мальчика взял под свою опеку дядя.

Мой отец, врач, осмотрев больного, сказал матери:

— У него, видать, дело тяжелое. Придется ему оперировать ногу. Ходить он пока не может. Пусть живет мальчик у нас, пока его лечат.

— Нечего и говорить, пускай поживет, — сразу согласилась мать.

После операции каждый день к нарывам прикладывали пластырь — этакое месиво из пшеничной муки, соды и меда. Мать помогла отцу накладывать эту лекарственную массу к месту, где очень гноилось. Раны гнойные, грязные, но мать при этом и не поморщилась ни разу.

Многодневные старания моих родителей помогли мальчику выздороветь. И вот ему посчастливилось вернуться домой.

Дядя, привезший его к нам, протягивая отцу воновую  кредитку, говорит:

— Не жалко мне и сотен рян  (старая денежная единица — ред. ), если по-честному платить за такое лечение. Но, сами знаете, житьишко-то у нас какое! Только душа горит желанием хорошенько расплатиться. Буду очень благодарен вам, примите, пожалуйста, вот это за лечение. На это можете хотя бы водку-то…

Осекся, не договорил, чего хотел сказать. Смотревшая рядышком на эту картину мать сердечно молвила ему:

— Чем бедняку платить за лечение? У нас тут так говорить не позволено. У меня душа болит, что не так хорошо кормили больного ребенка. А вы с таким разговором…

дядя мальчика все настойчивее просил моих родителей получить деньги. Другое дело, когда так просят богатые, но откуда он-то может заработать деньги на лечение? Может, чтобы заработать эту вону , ему пришлось сгребать на склоне горы сухую хвою сосны и продавать ее как топливо на оплату за лечение. Такой бедный человек готов отдать за лечение и последнюю свою вону . Это очень затрудняло моих родителей принять от него эту плату.

И отец растерянно спрашивает мать:

— Видишь, не получим — гость обидится. Как уж нам тут и поступить-то? Как думаешь?

— Просьба-то сердечная. Давай уж примем…

Приняли. И мать тут же выбежала на улицу, взяла на эту вону  пять ча  (30,3 см — ред. ) перкали. Возвратившись, подарила покупку мальчику.

— Знаешь, мальчик, недалек уже весенний праздник тано . Будешь дома, попроси сшить тебе из этого одежонку, — сказала мать.

В то время перкаль на рынке продавали по 35 чон  за одну ча . Значит, мать купила эту ткань за одну вону и 75 чон . Выходит, что к одной воне , поданной больным, прибавилось 75 чон .

Мать жила бедно, но не была так расчетлива, у нее не было жажды на деньжата. Другими правилами жила она. «Дожить человеку мешает не неимение денег, а нехватка возраста в жизни». «Деньжата — это такая вещь: то попадает в руки, исчезает, и наоборот». Такова была философия моей матери. Она была столь добрая душой, мягкая и щедрая.

Отец, бывало, за какую-то неприятность или неосторожность упрекнет ее, а она и тогда ничем на это не ответит, все стерпит, никакого пререкания, только попросит прощения: «Я виновата», «Такого больше не будет» и так далее. Случалось, что мы, ребятки, ужасно шалили, то вымажем в грязи одежду, то поломаем что-то, или поднимем такой ужасный шум, что бабушка даже упрекнет ее:

— Чего ты отругать детишек за это не смеешь? Ни словечка не проронишь.

— Зачем ругать их за детское-то баловство? Тут упреки ни к чему.

Ничего более жесткого от нее не слыхали.

Муж был революционер, вот для него все она и делала. Чего греха таить, если глянули на нее глазами чисто слабого пола, то ее жизнь была нескончаемой чередою непосильных для нее мытарств и мук. Она мало познала смысла спокойной, дружной семьи с мужем. Да это было и понятно: муж всегда был на немилой чужбине, окунувшись с головой в движение за независимость. Могу сказать, да и то в этом не совсем уверен, что ей было радостно и интересно жить только тот годик с мужем в Кандоне, когда он там учительствовал. И еще, может, год-два в Бадаогоу, где все-таки хоть как-то устроилась наша семейная жизнь.

Острожная жизнь мужа, потом болезнь, полицейская слежка, бесконечный скитания, смерть опоры семьи, вступление сына на стезю революции, его частый уход из родной семьи — все это не дало ей познать смысл дружной семейной жизни. Вся жизнь ее складывалась из душевных мук.

И в Мангендэ она всегда была в хлопотах. Приходилось как старшей невестке заботиться о хозяйстве большой семьи, в которой было 12 едоков. Нечего и говорить о помощи мужу, об уважении к свекру и свекрови. Убирала комнаты и двор, возилась на кухне, стирала белье, пряла пряжу — словом, трудилась, не разгибая спины. От зари до зари гнула спину на поле, и у нее не было просто времени, как говорится, поднять голову на сияние солнца. Быть старшей невесткой большой семьи в те времена, когда были живучи феодальные привычки и замысловатые правила приличия, — дело было не простое. И в редком случае, когда варили кашу, ей давалось пригорелое зерно. А когда на столе стояла жидкая похлебка, мать брала для себя из нее только отвар. Такое вот ей только и доставалось.

Когда невыносимая усталость просто валила ее с ног, она вместе с моей тетенькой, женой брата отца, ходила в церковь. В то время в Сонсане — сейчас здесь стоит военная академия — высилась церковь системы пресвитерианства. В селе Нам и в его окрестностях было немало верующих-христиан. Были такие, которые думали: пока мы живем, мол, но жизнь-то у нас не человеческая, будем верны учению Иисуса, а потом, после смерти, попадем в «рай».

В церковь вместе с взрослыми ходили и дети. Они там смотрели богослужение. Чтобы умножать ряды верующих, церковь иногда раздавала юным богомольцам и сахарку и тетрадочек. Ребятишкам это было интересно, и они каждое воскресенье гурьбами ходили в Сонсан.

И меня вначале тянуло туда любопытство. Иногда и я ходил со своими сверстниками в Сонсан. Но мне довольно скоро надоело смотреть на религиозные обряды, такие строгие, не соответствующие душевному миру детворы, слушать однотонные проповеди пасторов. И редко стал я посещать церковь.

Однажды в воскресенье я, лакомясь тянучкой с поджаренными бобами, приготовленной бабушкой, сказал отцу:

— Папа, сегодня я в церковь не пойду. Неинтересно смотреть богослужение.

Отец, посадив меня, такого малолетнего несмышленыша, сказал спокойно:

— Пойдешь или не пойдешь, дело твое. В самом деле в церкви ничего такого нет. И если не пойдешь — ничего страшного не будет. Тебе надо больше верить в свою страну, в своих соотечественников, чем в Иисуса. И еще: надо думать в больших делах в пользу своей страны.

После такого отчего наказа мне и совсем стало лень ходить в церковь. И когда я учился в Чхильгоре, никогда не ходил молиться, хотя в школе и контролировали тех, кто не ходит в церковь. Мне думалось, что евангелие Иисуса довольно далеко от трагедии своего народа. В иисусском вероучении было много и гуманистического, но в ушах у меня, глубоко переживавшего за судьбу нации, более актуально прозвучал клич истории, призыв к спасению родной страны.

С точки зрения идеологии отец был атеист. Но вокруг него было много верующих, потому что он сам учился в Сунсильской средней школе, где обучали богословию. И естественно, что я тоже часто общался с верующими. Кое-кто вот спрашивает меня: «Не оказывало ли на ваш рост большое влияние христианство?» Нет, я не попал под религиозное влияние, но получал большую помощь от христиан в человеческом отношении. Вместе с тем и я сам оказывал на них свое идеологическое влияние.

Я думаю так: христианский дух — носители его желают, чтобы люди земного шара жили в мире и согласии, — и моя идеология, ратующая за самостоятельную жизнь человека, не противоречат одно другому.

В Сонсане я ходил лишь тогда, когда мать ходила в церковь. Ее она посещала, но в Иисуса не верила. Однажды я и спросил ее потихоньку:

— Мама, ты ходишь в церковь потому, что действительно веришь, что бог существует?

Она, улыбаясь, покачала головой и говорит:

— Хожу не потому, что там есть что-то. Зачем попадать в «рай» после смерти? Очень устала я, честное слово, и иду туда отдохнуть немного.

Услышав это, мне стало ее очень жалко. И почувствовал, что душою стал к ней еще ближе. Молясь в церкви, она, совсем усталая, клевала носом. Заканчивается проповедь пастора, все встают, голося «аминь!» — только тогда она просыпалась. Но и после этого «аминь!» она, бывало, не сразу освобождалась ото сна — так одолевала ее усталость. Я тихо-тихо трогаю ее и говорю ей:

— Молитва кончилась.

Однажды вечером, помнится, я с ребятишками проходил мимо шалаша на перевале за селом Мангендэ. Там хранили всякие похоронные принадлежности. В детстве мы очень боялись этого шалашища.

Как-то вечером проходили мы перед этим шалашом. Вдруг один их моих сверстников ужасно закричал:

— Ребята! Вон оттуда идет демон!..

И вдруг нас охватил невообразимый страх. Нам почудилось, что вот-вот на нас нагрянет что-то страшное. Мы бросились бежать с всех ног, только пятки сверкали, даже и не заметили, что с ног послетала обувка.

В ту ночь все мы были объяты страхом, не посмели вернуться домой и заночевали у друга. Только на рассвете, возвращаясь домой, собрали послетавшую с нас обувку.

Дома я рассказал все, что у нас было. Выслушав меня, мать сказала:

— Проходишь такое местечко, пой песни. Споешь — всякое тебя побоится, не посмеет выйти на тебя.

Конечно, песня-то рассеивает чувство страха. В таком духе она, видимо, и учила меня. После этого случая я всякий раз, проходя у этого шалаша, пел песню.

Обычно моя мать была такая мягкая, добрая. Зато перед врагами была удивительно гордой и стойкой.

Это было в селе Понхва. Через несколько часов после ареста моего отца в наш дом ворвались японские полицейские, чтобы произвести обыск. Надеясь найти и схватить конспиративные документы, они начали рыться в доме по всем углам. Насмерть разгневанная мать крикнула что есть силы:

— Обыскивайте, если хотите!

Своими руками разорвала одежду, что была в сундуке, и бросила ее к их ногам. С таким жгучим гневом сопротивлялась она «блюстителям порядка». Подавленные ее волею, они не посмели пакостить и спешно удалились. Такою была моя мать.

В ту ночь, помнится, на берегу реки Амнок поднялась ужасная вьюга. Тьма глубокой ночи была полна звериного плача и грозного шума ветров, которые, казалось, вот-вот снесут и громаду дремучего леса. Ночная темнота рвала во мене живую струну, терзала мою душу, без того полную тревог о судьбе моей Родины.

Я крепко обнял братишек, дрожащих от страха. Сани катились по льду на границе окутанных мраком двух стран. На санях мне думалось: «Да, не проста дорога революции, не легко дается и суровая материнская любовь».

Все трое мы жутко дрожали от холода, укрываясь одеялом. Зуб на зуб не попадает. И кромешная тьма. Братья мои, до смерти перепуганные, ни на минуту не отрывались от меня.

На ночлег мы остановились на берегу корейской земли, что называлась Огуби. На следующий день мы прибыли в Линьцзян.

Оказалось, человек по имени Ро Ген Ду был знакомым хозяином трактира. Раньше, Когда мы жили в Линоцзяне, он оказывал нам помощь в приобретении жилья, часто приходил к моему отцу и рассказывал о судьбе страны. Хозяин тепло встретил нас, троих братьев, как дорогих гостей, все тут сердечно обращались с нами.

Этот постоялый двор был домом в обычном корейском стиле с комнатами по обе стороны коридора под центральной балкой. Всей площади жилого помещения было 7 кан(единица измерения площади жилых помещений, равная около 2,8кв. метра — ред. ). мы остановились в самой тихой, второй комнате наротив. Через кухню наротив располагались три гостевые комнаты, в которых всегда было полно оживленных гостей. Обычно в этом трактире останавливались те путешественники, которые держали путь от Маньчжурии до Кореи через Линьцзян, и наоборот. Отдохнув здесь, они опять трогались в путь. Дом Ро Ген Ду фактически служил постоялым двором для участников движения за независимость.

Ро Ген Ду был националистом с сильными антияпонскими настроениями. Характером он был тих, зато упрям и силен волею. Он имел это трактирное заведение и помогал частью своих доходов борцам за независимость. Он торговал кашею и жил кое-как день за днем. Значит, можно было и это занятие считать трудом. Какою судьбою занесло его сюда в Лциьцдян? Правду об этом и я точно не знаю. По рассказам людей того времени, он, пожелавший выручатъ деньги в пользу движения за независимость, был причастен к какому-то делу с вывозом вольфрамовой руды и одно время скрывался в районе Данлуна, а потом, когда притихло шумное дело, переселился в Линьцэчн в поисках более безопасного убежища.

Родиной его отца было село Ха волости Копхен уездаТэдон. Оно через реку Сунхва соседствует с моим родным краем — селом Нам. Раньше Ро Ген Ду был трудолюбивым крестьянином. А после знакомства с моим отцом, говорил, редко бывал дома и колесил везде, занимаясь, мол, движением за независимость, И все родные семьи не любили его — дескать, земледелием не занимается, везде себя, как торгаш, торгующий на разных базарах. Бывало, после отлива морской воды он переправлялся через речку Сунхва и приходил к моему отпу. Такое знакомство, может быть, воздействовало на него, и он нас неплохо кормил и надежно охранял от вражеского глаза.

Для меня, для моей семьи Ро Ген Ду был большим благодетелем. Около месяца, когда мы жили в трактире, он для нас ничего не жалел в своем хозяйстве, во всем заботился о нас. И при этом он ничуть не изменился ни в лице, ни в поведении, всегда, как обычно, с улыбкой относился к нам. Однажды он за свой счет заказал телефон на большое расстояние, чтобы мы позвонили отцу в Фусун. Итак, я в первый раз в жизни попробовал разговаривать по телефону. Отец сказал, что он хочет слышать детские родные голоса, и мы, трое братьев, с матерью разговаривали каждый отдельно.

В условленный день мать с моим дядей Хен Гвоном приехали в Линьцзян. Но прибытии она сразу пригласила нас осмотреть городок и привела нас в китайскую кухню. В столовой каждому из нас заказала по одной порции китайские пельменей и начала расспрашивать о том и о сем.

Вначале мне думалось: вот мать хочет сытно покормить нас, детей, и подавать вкусные блюла тем, кто около месяца проживал по чужим углам. И мы без особою размышления вошли в столовую. Но, оказалось, суть дела была не в том. Теперь я понял, что она вместе с нами вышла на улицу послушать, как мы здесь проводили дни.

— Не появились ли в трактире сомнительные люди? Не искали вас? Не было ли случая, когда вы в чьих-то домах были а гостях? Сколько человек знают, что вы остановились в доме Ро Ген Ду?

Такие расспросы сыпались нам один за другим. И моя мать еще раз наказывала: куда бы ни пойди — молчи, что ты сын Ким Хен Чжика, будь осторожен и внимателен в каждом деле, пока мы не уйдем в новое местечко.

И в Линьцзяие она из-за нас не могла спать спокойно. Послышится ночью, глухой и темной, какой-то шорох на улице, — она встает с постели и, затаив дыхание, прислушивается ко всему вокруг.

Так она ни минуту не была в покое, боясь, как бы не грянула беда на детей. Ну, а что же побудило ее, вот такую, быть столь решительной в тот день, когда она направила нас в Линьцзян?

Это была, я уверен в этом, настоящая любовь матери-революционерки к своим детям!

 

На свете не найдешь еще такой горячей, такой искренней, такой неизменной любви, как материнская. Пусть она тебя и поругает и побьет, но никогда не чувствуешь боли, — такова любовь материнская. Для детей мать готова снять с неба звезды такова любовь матери. Такой щедрой любви нег цены.

И сейчас у меня порою во сне мелькает светлый образ матери, такой, какою она была в те незабываемые дни. Это бессмертно…

7. Наследие

В пору, когда мы жили в Бадаогоу, частым гостем у нас был человек по фамилии Хван. Он оставил неизгладимый след на жизненном пути моего отца. В Хучхане спас моего отца из лап японской полиции именно он.

Отец перебрался в Корею в Пхопхен, чтобы установить связи с организациями. Конспиративной явкой была небольшая столовка, где продавали куксу. Близ нее отец попал в засаду полиции. Доносчиком оказался Сон Сэ Сим, который имел трактир за моим домом. Лазутчик довольно часто бывал у нас в гостях. Вплотную сидел у отца и льстиво играл языком, пуская в ход слова «господин Ким». Отец пока не знал, что Сон Сэ Сим шпик.

Полицейский департамент генерал-губернаторства держал дело с арестом моего отца в совершенном секрете. Цель ясна: обнаружить подпольные организации. Итак в Северопхеньанское провинциальное полицейское управление была срочно послана группа чиновников высокого класса для расследования дела о моем отце. Старшему полицейскому Акисима и еще одному рядовому Пхопхенского полицейского участка было поручено срочное задание: привезти под конвоем арестованного до провинциального полицейского управления в Синичжу через Хучханский участок. Враги в пожарном порядке приняли такие меры не без основания. Они опасались, как бы не освободили арестованного бойцы Армии независимости, которые действовали в бассейне реки Амнок.

Пока был задержан мой отец в Пхопхене в камере предварительного заключения, полицейские не подпускали мою семью к участку, и мы даже не знали, что направят его под конвоем в Синичжу.

К нам прибежал Хван и сообщил об этом матери:

— Вы слишком-то не убивайтесь. Адвоката вызову. Пусть на это пойдет все хозяйство семьи. Дождусь до судебного процесса, потом вернусь. Только дайте мне несколько бутылок водки, если есть у вас.

Хван забрал в плетенную из сыти кошелку несколько бутылок горькой и одну связку сушеного минтая и чуть поодаль незаметно следовал за моим отцом.

Полицейские отправились рано утром. Почти к обеденному часу добрались до села Енпхо, где находился трактир. У них, по-видимому, здорово животы подвело, и они попросили трактирщика приготовить им обед. Хван, дошедший до села вслед за конвоем, вошел в трактир и решил не упустить своего шанса, норовя его использовать. Тут-то пришелец, вынув горилку из кошелки, предложил полицейским выпить.

Поначалу они отказались: мол, видишь сам, преступник под конвоем. Хван привязчиво пригласил их на попойку, и они, наконец, начали брать кружки одну за другой, говоря:

— Ты, вижу, добренький дядя.

Хитрый Хван, не упустив шанса, сказал опьяневшим:

— А все-таки надо же покормить арестанта-то.

И «обработал» полицейских, заставив их снять хотя бы с одной руки моего отца наручник. Хван выпил здорово, но не был во хмелю. А вообще-то он был не дурак выпить.

Крепкая водка свалила Акисиму и рядового полицейского, который был корейцем. Языки на плечо, и конвойные захрапели.

В ту минуту мой отец, с помощью доброго мудреца, снял с себя наручники, и они выбежали из трактира. Вдвоем вскарабкались на гору Пёчжок, что тут напротив, и добрались до ее вершины. Начал падать снег.

Пьяные очнулись и остолбенело вылупили глаза, — их подконвойного не оказалось. Беспорядочно паля в воздух, они гонялись за моим отцом. Вражья пальба грозила гибелью, и на вершине ему пришлось расстаться с Хваном. После этого отцу уже не довелось повстречаться с ним.

После освобождения Кореи я делал все возможное, чтобы найти этого Хвана. На земле уже устроен хороший мир, но почему-то не сразу нашлись те, кто в трудный час, рискуя своей жизнью, не колебались, оказывая помощь моему отцу.

Хван, я бы сказал, готов был подняться и на эшафот за моего отца. Он был ему настоящим другом, верным товарищем.

Если не было бы помощи такого верного товарища, как Хван, то моему отцу несомненно не избежать бы критического момента в столь опасной ситуации. Совершенно естественно, что друзья говорили отцу: «Тебе выпало большое счастье — у тебя верные друзья».

Да, он не жалел самого себя во имя Родины и нации, делил радость и горе с многими участниками движения за независимость. Это собрало вокруг него много людей, много друзей и товарищей по революции.

Подробные эпизоды о побеге моего отца мне довелось слышать также от Ли Гык Ро во время войны, вернее, в период нашего отступления.

Ранней осенью в том году, когда началась война, правительство КНДР приняло меры по ускорению поставок натурального сельхозналога. С этой целью были направлены на места многие из членов Кабинета Министров Республики как уполномоченные. В то время Ли Гык Ро, министр без портфеля, тоже был командирован в провинцию Северный Пхеньан.

Когда он выполнил свое задание, у нас началось стратегическое отступление, и мы находились в районе Канге. Однажды он прибыл ко мне доложить Кабинету Министров о делах и вдруг начал рассказывать о трактире в селе Енпхо. Закончив дела в уезде Хучхан, министр держал путь в Канге. Взяв с собой начальника того уездного управления МВД, он по пути поехал в село Енпхо и своими глазами осмотрел тот трактир, откуда бежал мой отец. Старый дом был цел. К тому времени Канге и Хучхан принадлежали провинции Северный Пхеньан.

Просто удивительно и даже чудно было слушать о том трактире от старого Ли Гык Ро, который почти всю жизнь провел в Южной Корее и за рубежом и после освобождения страны, перед образованием нового государства, перешел в северную часть страны. Не так я у дивился бы, если бы тогда были широко известны, как сейчас, исторические заслуги моего отца. Я просто не мог не изумляться, слушая об этом в ту пору, когда почти никому не был известен тот трактир в селе Енпхо.

И я, не скрывая своего любопытства, спрашиваю гостя:

— Как это вы знаете всю историю моего отца?

Он в ответ:

— Имя Ким Хен Чжика мне известно уже двадцать лет назад. В Гирине, знаете, Полководец, мне подробно рассказывал какой-то благодарный человек о вашей семье. Когда закончится эта война, мне хотелось бы написать биографический очерк о вашем отце. Но у меня кисть, как говорится, притуплена, потому и боюсь это делать.

Ли Гык Ро обычно был молчалив и тих. Но в тот день он, не сдерживая своего волнения, много и много рассказывал.

Мы вышли из многолюдного шумного зала, где расположен Кабинет Министров. Гуляли и беседовали более часа на берегу реки Токио (Чанчжа), куда редко ступала нога человеческая.

О моем отце, оказывается, рассказывал ему Хван Бэк Ха, отец Хван Гви Хон. В то время Ли Гык Ро приехал в Маньчжурию в составе делегации общества Синганхвэ (Общество новых веяний — ред. ), миссия которой — организовать вспомоществование корейским соотечественникам, пострадавшим на восстаниях 30 мая и 1 августа. Число пострадавших все возрастало, и руководство Синганхвэ запланировало направить свою делегацию в Маньчжурию для оказания помощи корейцам.

В те дни Ли Гык Ро встретился в Шэньяне с Чвэ Иль Чхоном. И Чвэ рекомендовал ему: будете в Гирине, встретьте там Хван Бэк Ха.

По его совету в Гирине Ли Гык Ро встретился с Хван Бэк Ха. От него Ли получал нужную помощь при организации вспомоществования и слушал о моем отце. С тех пор Ли, по его словам, знал, что село Енпхо находится в уезде Хучхан и что этот уезд стал немаловажной ареной деятельности моего отца.

То, что Синганхвэ направило Ли в качестве представителя в Маньчжурию, связано с его биографией: здесь он много лет был педагогом. Так, одно время Ли работал здесь учебным инспектором Армии независимости в горах Нэдо, учительствовал в Пэксанской школе в Фусуне и Тончханской школе уезда Хуаньен. И вполне понятно, что в Маньчжурии Ли Гык Ро слышал о моем отце.

— Знаете, он, начальник уездного отделения МВД, — продолжал он, — плохо знал историю того трактира. И вот я его немного покритиковал: дескать, это позор уезда Хучхан. Потом я попросил его со всей ответственностью бережно сохранять этот трактир.

Ли Гык Ро с беспокойством добавил:

— Если потомки не знают историю борьбы предшественников, то они окажутся, как говорится, «невоспитанными, грубыми детишками». Но тут, вижу, наши сотрудники не очень активно воспитывают людей на наших традициях.

И прозвучал призыв: защищать революционные традиции, и то в ту суровую пору, когда наша молодая, двухгодовалая Республика оказалась на перепутье жизни и смерти. Слушая его, я был, собственно, глубоко благодарен ему. Меня охватило неудержимое волнение. Словно вмиг перед моими глазами мелькает душа плеяды погибших предшественников, борцов за возрождение Родины, как будто они с жаром сердца призывают нас: «Боритесь и победите! До конца защищайте родную землю!»

Рассказ Ли Гык Ро о селе Енпхо придал мне энергию в то самое время, когда шумели: Корея теперь обречена на гибель!

Расставшись с Хваном, мой отец целый день бродил в лесу и, наконец, невдалеке от трактира, на перевале Кадук, нашел одинокую хижину-землянку и попросил у хозяина помощи. Оба представились друг другу, назвав свои фамилии и имена. При знакомстве отец узнал, что хозяина зовут тоже Кимом, он родом из Чончжу.

Хозяин обрадовался: это, мол, большой праздник, что в такой глухомани, как перевал Кадук, встретился с революционером-однофамильцем, имеющим общее место рода. Старик со всей симпатией отнесся к отцу и помог ему от всей души.

Старик Ким укрыл беглеца в скирде чумизы, стоявшей близ хижины. В те дни у отца замерзли и ноги, и колена, и вся нижняя половина тела. Целые сутки ему пришлось пробыть неподвижно в скирде, пронизываемой резким ветром, и просидеть на корточках, подобрав руки и ноги. Тут его и постигло несчастье — трудноизлечимая болезнь.

Старик совал ему в скирду то горсть каши, то печеную картошку, всячески охранял его от вражеских глаз.

За побег арестованного Акисима был серьезно проработан начальством. Северопхеньанское провинциальное полицейское управление сделало все: в бассейне, прилегающем к реке Амнок, на полосе от Хучхана до села Чукчжон, создан усиленный кордон и несколько дней подряд производился обыск. Однако чумизовая скирда, стоявшая на перевале Кадук, не попала в поле зоркого ока противника. Я думаю, что в то время мой отец точно оценил ситуацию и удачно выбрал себе это убежище.

Старик Ким ходил на берег реки Амнок и там внимательно следил за тем, покрылся ли этот участок льдом или нет. Он даже учил отца, как переправиться через реку при помощи шеста. Лед был не так толст, и нельзя было необдуманно пускаться в переправу.

Как учил старик Ким, мой отец положил на ледовое поле шест и, обеими руками продвигаясь вперед, ползком перебрался через реку Амнок. Перешел удачно. Тут тревожиться было нечего: держись за шест, не погибнешь даже и в воде. Метод этот был весьма оригинален, но при переправе отец вторично подвергся воздействию холода. Это ознобление и стало еще одной пагубной причиною его смерти, которая и настигла его через год в Фусуне.

Эта, хотя бы и такая благополучная, переправа стоила огромных, я бы сказал, смертельных усилий отца. На том берегу реки он несколько дней лечился в деревне Толоцзы, потом переехал в Фусун в сопровождении Кон Ена и Пак Чжин Ена. Проводники эти были бойцами Армии независимости, подчиненной фракции Чоньибу. Ее отряд под командованием Чан Чхоль Хо находился в Фусуне.

Я уже рассказывал, как мой отец познакомился с Кон Еном по рекомендации О Дон Чжина. Молодой Кон Ен был родом из Пектона. Этому верному человеку мой отец помогал еще в те дни, когда он состоял в Пектонском молодежном союзе независимости и взял в руки оружие в Особом лагере Пекпха. С моим отцом он имел очень близкие отношения. Приходил к нам и с любовью называл меня «Сон Чжу». И я, в свою очередь, просто называл его «дядей», конечно, до тех пор, пока он не стал коммунистом, нашим товарищем, нашим соратником.

После смерти моего отца Кон Ен, живший уже в Ваньлихэ, примерно раз в неделю приходил к нам с зерном и топливом и, как мог, утешал в горе мою мать. С мужем и жена носила на голове корзину, полную съедобных растений. Стремясь хранить память о моем отце, он долго не снимал с себя траурную одежду.

По пути в Фусун отец с двумя товарищами попали в руки бандитов. Это было в районе Маньцзяна. Опять нагрянула беда. Время было такое, что везде кишмя кишели местные разбойники. Бандитизм породился тут самой социальной средою того времени — хаосом и нестабильностью общества, тем, что военщины всюду с мечами наголо грызлись между собою за обладание властью. На разбойничество пошли многие из тех, кто жил на дне общества и не нашел другого пути к существованию. Вдобавок к этому японские империалисты, стремясь ослабить антияпонские силы, или умышленно засылали своих агентов в шайки бандитов и дирижировали их верхушками, или специально вскармливали разбойников на своих харчах. Местные бандиты, передвигаясь толпами, то налетали на населенные пункты, то забирали у путников деньги и вещи. В худшем случае чуть что прибегали к вопиющим злодеяниям: отрубали людям уши и головы. Стало быть, двое охранников отца не могли охранять его без большого напряжения.

Отец сказал, что по профессии он врач. Но эти конные бандиты, необразованные и невежественные, не хотели отпускать задержанных из своих рук: у врача, мол, пачки денег. Отец их уговаривал: «Какие тут у врача деньги, лечу болезни и еле-еле зарабатываю на пропитание. Не надо так пакостить, а если кто из вас заболел, могу лечить. Отпустите нас, вернемся — доноса не сделаем, ни слова не скажем о вас ведомствам». Но никакие уговоры на них не действовали.

Нет, так дела с места не сдвинешь. Кон Ен ждал единственно возможного шанса, — когда разбойники после ужина курили опиум и стали беспечными, он погасил коптилку и выпустил на волю моего отца и Пак Чжин Ена, потом ловким кулачным боем сбил с ног около десятка бандитов и выскочил из логовища разбойников.

Так разыгралась тогда настоящая драма, напоминающая собою какую-то пьесу приключенческого характера.

При побеге троих Кон Ен совершил настоящий самоотверженный подвиг. Мой отец часто вспоминал об этих незабываемых впечатлениях. Кон Ен был самоотверженным борцом, не жалеющим себя ради товарища.

Спустя несколько дней отец встретился в Фусуне с Чан Чхоль Хо. Этот человек, бывший несколько лет назад землемером, теперь стал воином, да уж и командовал ротой Армии независимости. Его очень огорчило болезненно выглядевшее лицо моего отца. Чан предложил ему отдохнуть, поправиться на подобранном ими месте. Так посоветовали и другие.

В то время мой отец, прямо скажу, был в таком состоянии, что не мог хоть мало-мальски физически держать себя, если не заботиться о своем здоровье. Он и сам в этом не сомневался. А зима в том году стояла самая холодная. Но отец, даже не успев положить ни одного компресса, хотя бы на грудь, немедленно тронулся в путь на север.

Сам комроты Чан довел его до назначенного места. Прибыл он именно в Хуадянь и Гирин. Невзирая на свое ознобление, он спешил сюда, в эти отдаленные места, именно для того, чтобы ускорить процесс объединения организаций движения за независимость в единый фронт и сплочения антияпонских патриотических сил. В то время для участников движения за независимость на повестку дня встал уже вопрос и о создании партии.

По мере развития идеологии и углубления идеала революции стала тенденцией времени политика, проводимая партией. Такая практика быстро распространялась на политической арене мира. Как буржуазные политиканы, так и коммунисты стремились к политике партии. После Октябрьской революции в России в различных странах Азии также создавались компартии. С распространением нового идеологического течения Восток тоже встретил эпоху партийной политики. Так, в 1921 году в соседней стране — в Китае была создана компартия.

На фоне такой ситуации предтечи Кореи также наращивали темпы процесса создания такой организации, которая политически направляла бы национально-освободительную борьбу.

Политика партии, можно сказать, предполагает создание и развитие идеологии и идеала, которые послужили бы руководством к действию и основой в этой политике, и без них она невозможна.

В современной истории Кореи буржуазный национализм как своего рода идеологическое течение направлял национально-освободительное движение, но умирал, не имея собственной политической партии. На арене национально- освободительной борьбы взамен буржуазного национализма подняло голову новое, коммунистическое идеологическое течение. Пионеры нового поколения глубоко убедились в том, что буржуазный национализм больше не может быть знаменем национально-освободительной борьбы. Среди них ускоренными темпами росли ряды приверженцев коммунизма. И в лагере национализма многие передовики изменили направление своей деятельности в сторону коммунистического движения.

Курс на переориентировку движения, намеченный на Куаньдяньском совещании, не ограничился только декларацией. Внутри националистического движения эта установка вступила в стадию практической реализации благодаря усилиям передовиков. Установку Куаньдяньского совещания впервые начал осуществлять на практике именно О Дон Чжин. После совещания в отряде Армии независимости, которым командовал он, больше стало людей, которые с симпатией относились к идеологическому течению марксизма-ленинизма. Появившиеся к тому времени новые силы японские империалисты определили как «третьи силы».

В середине 20-х годов — в это время отец, вырвавшись из лап японской полиции, пошел через Фусун в Гирин — ускорялся внутри национального движения процесс разделения групп на две: на новаторскую, стремившуюся к переориентации движения, и на консервативную, выступавшую против этого.

На основе проницательного анализа такой тенденции ситуации мой отец пришел к выводу: настала пора рождения политической организации, которая могла бы осуществить идеал переориентации.

До того времени национальное движение корейцев в Маньчжурии развертывалось под идеалом восстановления государственной власти, главным образом, в форме непосредственной военной деятельности и самоуправления, основой которого являлись проблемы образования и жизни населения. Но у них не было организации, способной политически направлять это движение. Исходя их этой реальной действительности, отец вместе с националистами новаторского толка, действовавшими в районе Гирина, приступил к подготовительной работе по созданию новой организации, которая смогла бы осуществлять политическое руководство всеми военными и самоуправляющимися организациями, разбросанно существовавшими на территории Маньчжурии.

Первым шагом в этом направлении было собрание в Нюмасянцзе в Гирине, созванное по предложению моего отца. Оно проходило в начале 1925 года в доме Пак Ги Бэка (отец Пак Иль Пха), находившемся под Бэйшанем в городе Гирине. На нем присутствовали Рян Ги Тхак, Хен Ха Чжук, О Дон Чжин, Чан Чхоль Хо, Ким Са Хон, Ко Вон Ам, Квак Чжон Дэ и другие старейшие лица и ответственные деятели движения за независимость.

Все они признали необходимость политической организации, способной в едином порядке руководить движением за независимость, и единогласно приняли решение о создании в недалеком будущем единой определенной партии. На собрании обсуждался также целый ряд принципиальных вопросов, связанных с созданием партии.

По воспоминаниям Ли Гван Рин, на собрании наиболее оживленно шла дискуссия по вопросу названия партии. Как назвать будущую партию лучше — Революционной партией Корей и Корё? Участники считали, что, конечно, наименование партии важно, но более важное значение имеет правильная разработка задач и программы партии в соответствии с целью ее деятельности. Исходя из этого, они и перешли к обсуждению программы, а партию решили назвать Революционной партией Корё.

Руководители движения за независимость, принявшие участие в собрании в Нюмасянцзе, через год вместе с представителем новаторской группы следователей религии чхондогё, представителем общества Хенпхенса и делегатами из Приморья провели совместное совещание, на котором и была образована Революционная партия Корё, целью которой явилось «построение единого мирового государства на базе коммунистической системы путем ликвидации нынешней системы частной собственности и уничтожения существующей государственной машины».

Отец мой присутствовать на этом совещании не мог из-за болезни.

А в Фусун отец вернулся после посещения Бэйшаньского и Цзяннаньского парков и встречи с руководителями молодежной организации поселка Синьаньтунь. По телефону их Фусуна он велел нам покинуть Линьцзян.

Оставив за собой Линьцзян, мы немного прошли. На дороге нас застали двое бойцов Армии независимости в траурных головных повязках из конопляного холста, присланные на встречу с нами командиром роты Чан Чхоль Хо. Этот траурный наряд служил им маскировкой, — нужно было, чтобы агенты противника не очень сомневались в этих двоих. На их запряжке мы направились в Фусун.

Отец встречал нас в Дайне, отдаленном примерно в 40 ли от города Фусуна. С лица он выглядел явно болезненно, зато его широкая улыбка обрадовала нас. Нам почувствовалось, будто вся тяжесть с наших плеч спала. Взяв братишек за руки, я побежал вперед.

Прежде чем я поклонился отцу, братишки мои бросились к нему и сразу выложили те думы, что накопились у нас за два месяца разлуки. Отец, учтиво принимая детское баловство, не оторвал глаз и от моего лица и радостно говорит мне:

— Как хороша и водица на Родине! Отправил тебя, но мне не спалось. Ты так здорово подрос!

В ту ночь вся наша семья сидела в едином кругу и до рассвета делилась своими сокровенными думами. Той ночью я услышал и о Хване, и о старике Киме родом из Чончжу, которые помогли отцу в побеге, слышал о храбрых свершениях Кон Ена в логовище маньцзянских бандитов.

А я рассказывал отцу об увиденном, испытанном мною на Родине, о моей решимости снова, во второй раз не переправляться через реку Амнок, пока Корея не станет независимой. Он с удовольствием оглядел меня и добавил:

— Так и должно быть, если ты сын Кореи.

Потом он дал глубокомысленный наказ:

— Не надо думать, что учеба, познание и понимание Кореи закончены в Чхандокской школе. И на новом месте нужно еще прилежнее учиться, чтобы поглубже знать Корею, знать свою нацию.

Через несколько дней меня зачислили в Фусунскую начальную школу № 1. Самым близким другом мне по этой школе стал китайский мальчик Чан Вэйхуа. Он был сыном хозяина второго или третьего богатого дома в Фусуне. Так, у него в домашней дружине насчитывалось несколько десятков солдат. Почти все женьшеневые плантации в Дунгане уезда Фусун были собственностью дома Чана. Каждый год осенью Чаны собирали урожай женьшеня. Корень жизни везли на лошадях или на ослах в другие места для продажи. Когда его везли, домашняя дружина растягивалась по дороге на расстоянии 10 ли. Отец Чан Вэйхуа слыл как крупный богач, но он был совестливым человеком, ненавидевшим империализм и любившим свою родину. Таким был и Чан Вэйхуа. Впоследствии, когда я окунулся в революционную работу, они помогли мне. Я не раз избежал при их помощи трудных моментов, мне угрожавших.

Близкими мне корейскими учениками были Ко Чжэ Бон, Ко Чжэ Рён, Ко Чжэ Рим и Ко Чжэ Су.

Когда отец развертывал свою революционную деятельность, главным образом, в Фусуне, складывалась весьма неблагоприятная ситуация: реакционная военщина Китая была склонна к прояпонской ориентации и всячески мешала деятельности корейских патриотов. К тому же здоровье отца все больше ухудшалось. В этом сказывались последствия двукратных жестоких мук — пыток и ознобления в Пхеньяне и в Пхопхене. Но он ни на час не прекращал свою революционную борьбу.

Над нашим домом, находившимся на улице Сяонаньмынь, появилась новая вывеска: «Лечебница Мурим». Могу сказать, что тогда физическое состояние отца не позволяло ему лечить других. Он сам должен был лечиться. Но отец опять сразу же отправился в путь.

Все отговаривали его от этого, удерживали его и Чан Чхоль Хо, Кон Ен, Пак Чжин Ен и все другие борцы за независимость, которые приезжали в Фусун и выезжали из него. И я, и мой дядя Хен Гвон тоже не пускали отца. И моя мать, молчаливая помощница отца, во всем поддерживавшая его, тоже настойчиво просила его на этот раз не выезжать из Фусуна. Отец же, не изменив своего плана, уехал.

Его очень тревожила весть о том, что в районе у горы Нэдо верхушки Армии независимости, не достигнув единства действий, разделились на несколько групп и дерутся между собою за свое влияние, а это, стало быть, грозит опасностью разложения отрядам армии.

Проводник, посланный по приказу Чан Чхоль Хо, должен был сопровождать отца до Аньту. Он сунул в вещмешок продовольствие для обоих: пять-шесть тве  (мера сыпучих тел, 1,8 литра — ред. ) чумизы и небольшой кувшин с соевой пастой.

Прицепил к себе топор и револьвер. И вот они отправились в дорогу. Путь до назначенного места в сотни ли был безлюден. Я слышал, что в этом незаселенном районе дорога стоила им больших мук. Ночи проводили под открытым небом, у костра, без покрывала, прислонясь к кучам бревен. Спать приходилось урывками, а рваный сон — не сон. Отец сильно кашлял, и проводник ни минуты не был спокоен.

И после возвращения из Аньту у отца продолжался удушливый кашель. Спустя несколько дней он в таком же состоянии бегал за получением санкции Пэксанской школы.

Эта частная школа имела длительную историю. Она была создана корейскими эмигрантами Фусуна, предтечами нашими, при содействии крестьян. Построили ее давно в унисон с велением времени, когда в Корее оживленно шло движение за создание частных школ.

Мне говорили, что вначале эта школа была маленькая — не больше Сунхваской частной школы в Мангендэ, где учился мой отец. Значит, по своим размерам она была равна двум вместе взятым комнатам крестьянского дома наших дней.

Однако и эта маломасштабная Пэксанская школа была вынуждена надолго закрыть свои двери из-за нехватки финансовых средств.

Когда мы переселились в Фусун, шло активное движение за возобновление работы этой школы. Однако, военщина, науськиваемая империалистами Японии, не дала санкцию на открытие этого учебного заведения. Это очень беспокоило и мучило моего отца.

Куда бы ни пошел, он всегда прежде всего заботился о педагогическом движении и во многих районах создал учебные заведения.

В канун открытия этой школы отец вместе с Чан Чхоль Хо пришли к ее помещению, взяв повозку с партами и скамейками, сделанными в столярной мастерской. Хотя над нашим домом и была вывеска «Лечебница Мурим» и отец не прекращал врачевания, но душу его всегда тянуло к школе.

Отец как почетный директор этой школы сам не преподавал, но заботился о содержании обучения и шефстве над нею. Он выступал в школе с речами, часто руководил внеурочными занятиями воспитанников.

Отец собственноручно написал учебник «Родной язык», которым и пользовались в этой школе. После ее открытия он поехал в Саньюаньпу уезда Люхэ. Вернувшись домой, он вместе с Пак Ги Бэком (Пак Бом Чжо) и составил этот учебник.

Написанные отцом учебные материалы были напечатаны в Саньюаньпу и разосланы по всей Маньчжурии. Этим делом занимались мыслящие люди. В Саньюаньпу работала типография, подведомственная фракции Чоньибу. Здесь печатали учебники. Книги были прекрасно напечатаны литографским способом. Напечатанными здесь учебниками пользовались в корейских школах Маньчжурии.

В Фусуне отец много раз проводил собрания, на которых специально обсуждались проблемы образования. Способные кадры были направлены в Аньту, Хуадянь, Дуньхуа, Чанбай и другие места с целью создания там дневных и вечерних школ во всех районах, где жили корейцы. К тому времени открылась и Югенская школа в селе Дэинцуне в Шибадаогоу уезда Чанбай. Воспитанниками этой школы были Ли Чжэ У, впоследствии ставший бойцом Корейской революционной армии и членом Союза свержения империализма, а также антияпонский борец Кан Дон.

Когда дело в Пэксанской школе вошло в свою колею, отец опять объезжал всю Маньчжурию, налаживая работу с участниками движения за независимость. Главное в деятельности того времени — работа по достижению единства и сплоченности рядов движения за независимость. На повестку дня встала проблема создания единой определенной партии, способной претворять в жизнь линию на переориентировку движения. Поэтому сплочение рядов движения за независимость, являвшееся фундаментом создания партии, стало актуальной задачей времени, к решению которой никто не мог бы стоять спиной. Этому святому делу отец и посвятил весь остаток своей жизни.

К тому времени мелкие разношерстные организации движения за независимость, разбросанно действовавшие в трех провинциях Северо-Востока Китая, слились в три фракции. Так настал в Маньчжурии новый период существования трех фракций: Чоньибу, Синминбу и Чхамибу. Но и эти фракции ушли с головой в грызню за сферы своего влияния, что стало предметом насмешек над ними со стороны народных масс.

В такой ситуации мой отец был уверен в том, что единство и сплоченность борцов является большой исторической задачей, решение которой не терпело ни малейшего отлагательства. Для решения этого вопроса в августе 1925 года он, находясь в Фусуне, обсуждал с представителями КНО в стране и за рубежом и военных организаций необходимые меры по достижению единства и сплоченности рядов движения за независимость и образовал Общество по содействию коалиции национальных организаций.

Отцов план того времени заключался, по-видимому, в том, чтобы через посредство этого общества ускорить процесс создания единой партии. Отец спешил с этим делом, каждый день работал напряженнее, чем обычно, дорожа каждой минутой и секундою. К тому времени он уже предчувствовал, что у него слишком мал остаток жизни.

Вскоре он и слег от тяжелой болезни. С весны 1926 года тяжкий недуг приковал его к постели.

Весть о том, что он страдает, пораженный тяжелой болезнью, собирала много посетителей из разных мест. Возвращаюсь из школы — и вижу на ступеньках завалинки незнакомую обувь — то пять, то шесть пар. Каждый приносил с собой хорошие лекарства, все утешали больного теплыми словами. Почти каждый из посетителей, как бы он ни бедно жил, приносил по крайней мере по одному корешку жизни — женьшеню. Но болезнь уже брала свое и никакие лекарства не помогали. Весна давала густые соки жизни всему на свете, пела о приходе нового сезона, но, к большому несчастью, не могла восстановить здоровье отца, чего так сердечно желали все я каждый из его друзей.

И у меня пропала охота ходить в школу. Однажды утром вернулcя с дороги, не дойдя до школы, обеспокоенный ухудшающимся состоянием отца.

— Чего ты не идешь в школу? — строго спросил он меня. Я ничего не ответил и только глубоко вздохнул.

— Иди, сынок. Так мужчина не сможет заниматься большими делами…

Так он и завернул меня обратно в школу.

Однажды из Гирина к отцу приехали О Дон Чжин вместе с Чан Чхоль Хо. О Дон Чжин, по его словам, всячески старался сплачивать антияпонские патриотические силы, руководствуясь курсом Фусунского совещания, но дело пошло не по его желаниям. С тяжелой думою на душе приехал он к своему наставнику, да и надо было навестить больного, и посоветоваться с ним по делам. Он гневно осудил раскольников.

— С этими упрямцами лучше бы поскорее рассчитаться! — не сдержал своего гнева Чан Чхоль Хо, человек характера прямого и резкого.

Внимательно выслушав обоих, отец взял в каждую из своих рук руки друзей и сказал:

— Нет! Так нельзя. Слияние надо осуществить непременно, если даже это будет стоить огромных сил. Нам нужно слиться и с оружием в руках вместе противостоять врагу. Иначе мы не сможем достичь независимости.

Гости уехали. После этого он с глубокой тревогой рассказывал нам о грызне между группировками, которая продолжалась со времен династии Ли.

— Борьба между фракциями, — говорил он, — толкнула страну в пропасть гибели, а они, эти самозваные участники движения за независимость, еще не опомнились и, расколов ряды на части, грызутся между собой, вот в чем и вся беда! Не положив конец грызне между фракциями, нельзя добиться ни независимости страны, ни цивилизации, ни процветания. Борьба между группировками — причина истощения сил государства, это проводник внешних сил. Проникнут внешние силы — и страна, как правило, погибнет. При жизни твоего поколения непременно надо искоренить грызню между фракциями, добиться сплоченности наших рядов и поднять на борьбу народные массы…

После уроков я ухаживал за больным отцом, уже не отлучаясь из дому. Он просил меня присесть к нему поближе и рассказывал многое, что мне знать не мешало бы. Речь шла, главным образом, о его жизненном опыте. Много поучительного было в его жизни.

Из отцовских рассказов я и сейчас помню наказ о трех готовностях, которыми должен владеть революционер.

— Где бы ни окажись, революционер всегда должен быть готов к трем видам смерти: от голода, от побоев, от холода. То есть быть готовым умереть с голоду, погибнуть от побоев и замерзнуть. С такими убеждениями и не надо никогда отступать от первоначального великого замысла.

Глубоко запечатлелось в моей памяти каждое из его слов. Поучительным был и его рассказ о друзьях и дружбе.

— Человек не должен забыть друга, с которым подружился в трудный час. Говорят: дома опирайся на родителей, а за порогом — на друзей. Слова-то это какие глубокомысленные. Друг, готовый делить с тобой горе и радость, даже ближе тебе, чем родные братья…

Отцовский рассказ о друзьях и дружбе длился много часов.

— Знаешь, — сказал он, — я начал борьбу с приобретения товарищей. Есть люди, которые начинают движение за независимость с приобретения денег и шестизарядных револьверов. Но я, где бы ни оказался, обретал прежде всего хороших товарищей.

Хороший товарищ — он не падает с неба, да и не вырастает из-под земли. Его надо искать и находить, как добывают золото и драгоценные камни, найти и вырастить с приложением всех твоих сил. Поэтому я, знаешь, всю жизнь ходил по Корее и по маньчжурской равнине до появления волдырей на ногах. И потому твоя мама всю жизнь голодает и мытарствует, заботясь не о себе, а о приходящих гостях. Если отдать всю душу делу страны и народа, вполне можно обрести хороших товарищей.

Все дело в мыслях твоих и твоей душе. Без денег можно и обойтись. При единении мыслей люди могут быть товарищами друг другу. И оттого дружба, не складываемая кучею золота, приобретается даже глотком воды и одною картошкой.

Мой отец не был имущим, не был в чинах, зато он имел много хороших друзей. Если это считается имуществом, то он, значит, имел самое большое из всех имуществ. Он ничего не жалел, если это идет на пользу товарищей. И поэтому они с риском для собственной жизни охраняли его. Он сумел преодолеть всякие невзгоды и лишения и самоотверженно служить движению за возрождение Родины именно потому, что ему товарищи оказывали бескорыстную помощь…

Не вставая, прикованный к постели, он говорил, что больше всего он тоскует по друзьям, и наказывал мне дружить со всеми хорошими товарищами.

— Только тот, кто готов умереть за товарища, может иметь хорошего товарища.

Его наказ до сих пор свято хранится в моей памяти.

Несколько месяцев моя мать, забыв про еду и сон, сделала все что могла, ухаживая за больным, страдающим в борьбе со смертью. До слез искренняя была ее забота о больном. Ни с чем не сравнимая, не заменимая ничем теплота ее рук найдется ли такая еще у кого? Но, к великому несчастью, и эти сверхчеловеческие старания не смогли спасти отца.

5 июня 1926 года он ушел от нас под крохотной кровлею на чужбине, отдаленной на тысячи ли от родного края. Ушел, не развеяв горечи от гибели родной страны.

— Покидая свою родину, — так начинались отцовские заветы матери, — мы думали: добьемся независимости страны и вернемся домой с тобою вместе. А я, видимо, этого уже не смогу.

Станет страна независимой, ты иди на родину с Сон Чжу. Цели своей я не достиг, и тревога моя не улеглась. Заботься о Сон Чжу! Я хотел обучать его в средней школе, но дело это, кажется, провалилось. Если сможешь, обучи его в средней школе. Любой ценою, говорю, питаясь даже одной жидкой похлебкою. Судьба его братьев потом — в руках Сон Чжу.

Затем отец передал матери два пистолета, которые он постоянно носил при себе, и говорит:

— Если это оружие найдется после моей смерти, хорошего не будет. Зарой его в землю, а потом, когда Сон Чжу повзрослеет и станет бороться, передай ему.

А вот как прозвучало его последнее наставление троим сыновьям:

— Я умираю, не достигнув цели. Но вам верю. Вы, сынки мои, никогда не должны забывать, что вы тело страны и нации. Пусть разобьется кость вдребезги, пусть тело в куски разорвется, но вам непременно надо вернуть себе потерянную Родину.

Я горько зарыдал. Смерть отца в единый миг взорвала во мне весь заряд горечи лишенного Родины.

Он умер, посвятив всю свою жизнь делу Родины. Всего себя, все, что ему было дорого, положил он на алтарь Отечества. И когда ему угрожала смертельная болезнь, вызванная неоднократно повторенными зверскими злодеяниями врага и крайними озноблениями, он непоколебимо шел в народ, обращался к своим товарищам. А иссякала сила — опирался на трость, одолевал голод — брал в рот сыпучий комок снега. Ни единого разу не оглядывался назад, не замешкался ни разу, прямо шел только вперед и вперед.

При жизни мой отец ни к какой партийной группировке не принадлежал, никакой власти не жаждал. Без оглядки всего себя посвятил делу возрождения Родины, делу счастья трудового народа. У него не было ни жажды вещей, ни корысти. Попадали в руки деньги — сберегал копейку за копейкой, все терпел, не покормив даже своих детей конфетками, хотя ему и очень хотелось это делать. На собственные деньги купил орган и бесплатно подарил его школе. Прежде чем думать о самом себе, размышлял о судьбе нации. Прежде чем позаботиться о своей семье, беспокоился об участи Родины. Да, он навстречу холодному ветру всю жизнь шел вперед и вперед. Как человек он жил бескорыстно и чисто, жил как революционер честно и совестно.

Я ни разу не слышал от него слов о своем семейном хозяйстве. От него мне в наследство досталось многое в морально-идейном аспекте. Но наследственного имущества и денег — ни-ни. Сельхозинвентарь и домашнюю утварь, экспонированные сейчас в моем родном доме-музее, оставил нам мой дед, а не отец.

Идея «чивон», три готовности, мысль об обретении товарищей, два пистолета — вот все наследие, доставшееся мне от отца.

Это наследие предполагало жестокие мучения и жертвы. Но это было для меня самым драгоценным наследием.

Похороны отца провели как общественные. В день похорон на улицу Сяонаньмынь хлынул поток людей для выражения соболезнования. Со всех концов Северной и Южной Маньчжурии, из Цзяньдао и Кореи нескончаемым потоком текли в Фусун люди: товарищи и друзья покойного, его ученики и вчерашние больные, которые уважали и чтили отца при его жизни. На похоронах присутствовал и начальник Фусунской уездной управы, взяв с собой связку траурных благовонных бумажек с золотой фольгой. Перед могилой покойного он сам сжигал благовония на огне и со слезами на глазах сделал земной поклон.

Место могилы выбрано в деревне Яндицунь на берегу реки Тоу дао-Сунгари, в десяти ли от улицы Сяонаньмынь. При жизни он часто ходил в эту деревню — лечил больных, беседовал с сельчанами, имел с ними очень близкие отношения, как в семейном кругу. И после смерти, может быть, моему отцу хотелось быть рядом с теми людьми, с которыми так близко сдружился он при жизни.

В тот день на всей дороге в десять ли не утихало горькое рыдание. Зарыдали и те участники движения за независимость, которые несли похоронные носилки.

Корейские женщины в районе Фусуна полмесяца не срывали со своих голов траурные белые ленты…

Так я потерял отца. В один миг потерял отца, учителя и руководителя. Он был плотью и кровью моей, был учителем и наставником, который неустанно и непрестанно вел меня с малолетства по пути революции. Его смерть нанесла мне большой и непоправимый удар. Сердце у меня опустело от невосполнимой потери.

Бывало, я одиноко сидел на берегу реки и заливался слезами, рисуя в воображении синее небо Родины вдали.

Отцовская любовь ко мне, думаю, была необычной. Когда я подрастал, отец всегда откровенно и вдумчиво рассказывал мне о судьбах будущей страны и нации. Любовь моего отца была беспредельно строгой и в то же время бесконечно глубокой. Не от кого больше было мне ждать такой любви, такого наставления, да и надежды на них не стало.

Однако из горя и слез подняло меня именно то необычайное наследие, оставленное отцом, — «чивон», три готовности, обретение товарищей, два пистолета…

А что же делать теперь?

Этого сам я рассудить не мог. Мучили меня безнадежность, беспомощность и безмерные горести.

Но я в том наследии черпал энергию и начал искать себе путь вперед…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Незабываемый Хуадянь

1. Училище «Хвасоньисук»

После похорон отца его друзья задержались на несколько дней в Фусуне, они обсудили вопрос о моем будущем. По их совету и рекомендации я отправился в училище «Хвасоньисук» в середине июня 1926 года.

В это время в нашей стране проходила демонстрация 10 июня.

Это была массовая антияпонская демонстрация, организованная коммунистами, выступившими вновь на арену национально-освободительной борьбы после Первомартовского народного восстания.

Широко известно всему миру, что Первомартовское народное восстание явилось водоразделом в повороте национально-освободительной борьбы от националистического движения к коммунистическому. В восстании передовые люди до мозга костей убедились в том, что буржуазный национализм больше не может быть знаменем национально-освободительной борьбы, и среди них быстро росла тяга к новому идейному течению.

Благодаря их деятельности стал быстро распространяться марксизм-ленинизм.

В следующем году после Первомартовского народного восстания появилась в Сеуле профсоюзная организация под названием «Родон кончжехвэ» (Общество трудовой взаимопомощи — ред. ), а вслед за нею — крестьянские, молодежные, женские и другие массовые организации.

С начала 20-х годов нашего столетия под их руководством активизировалась массовая борьба в защиту прав и интересов неимущих масс, против колониальной политики японского империализма. В 1921 году вспыхнула всеобщая забастовка пусанских портовых рабочих. Впоследствии рабочие поднимали одну за другой забастовки в таких промышленных центрах, как Сеул, Пхеньян. Инчхон, и в других многих районах страны. Под влиянием рабочего движения волна арендаторских конфликтов против японских крупных помещиков и злостных корейских помещиков охватила Намурийскую равнину в Чэрене и остров Амтхэ, повсеместно в стране вспыхивали забастовки учащейся молодежи под лозунгом борьбы против колониально-поработительского просвещения, за свободу образования.

Японские империалисты, прикрыв «сабельный режим» фиговым листком «культурного управления», приобщали лишь несколько прояпонских элементов к участию в «Консультативном совете» при генерал-губернаторстве, чтобы делать вид, что поощряют участие корейцев в политической жизни, а под мишурной вывеской «свободного волеизъявления народа», разрешив выпуск лишь нескольких видов газет и журналов на корейском языке, громогласно заявляли, будто наступил какой-то период благоденствия, но наш народ, не поддаваясь их обману, продолжал борьбу против агрессоров.

Тенденция развития рабочего и других массовых движений потребовала мощных политических руководящих сил, способных осуществлять централизованное руководство ими. Идя навстречу такому историческому велению, в апреле 1925 года была создана в Сеуле Коммунистическая партия Кореи. К этому времени были созданы многочисленные политические партии рабочего класса и в ряде стран Европы.

В первый период своего рождения Коммунистическая партия Кореи еще не имела своей руководящей идеологии, отвечающей действительности, не могла обеспечить единство своих рядов, глубоко пустить свои корни в гущу масс. Ввиду таких основных ограниченностей она не могла в полной мере выполнять роль авангарда рабочего класса, но ее основание явилось значительным событием, показавшим смену старого идейного течения новым и качественное изменение национально-освободительной борьбы, и способствовало развитию рабочего, крестьянского, молодежного и других массовых движений и национально-освободительного движения в целом.

Коммунисты готовились к новой антияпонской демонстрации в масштабе всей страны.

К этому времени скончался Сунчжон, последний король династии Ли. Смерть его вызвала взрыв антияпонских настроений корейской нации. Корейцы, встретившие извещение о смерти короля, все от мала до велика, в траурной одежде горько рыдали. Сунчжон как последний король символизировал династию Ли и после гибели страны, но и он умер, и копившиеся годами горе и скорбь о гибели страны взорвались снова плачем и рыданием. Гремел оркестр. Учащиеся пели песню, от которой массы еще больше скорбели и рыдали.

 

Прощай, дворец Чхандок!

Навеки прощай!

Иду я на тот свет,

В тот край угрюмый.

Вернусь ли снова я —

Никто того не знает.

 

Век живите

И век здравствуйте,

Соотечественников-белоодежников

Двадцать миллионов!

 

Их горькие плач и рыдания послужили сильным, как бомба, толчком и стимулом для новой злобы японским оккупантам.

Там, где корейцы собирались и плакали, появлялась японская полицейская кавалерия, размахивая саблями и дубинками, зверски разгоняла их. Беспощадные улары дубинками обрушивались и на детей начальных школ. Страна погибла, но ты не скорби, король умер, но ты не плачь и заткни свой рот, — таков был удел народа. Таково было подлинное лицо правления генерал-губернаторства, обернувшегося из «сабельного режима» в «культурное управление».

Жестокие репрессии и зверства врага, наоборот, подливали масла в огонь антияпонских настроений корейского народа, которые и без того разгорались ярким пламенем.

Идя навстречу антияпонским настроениям народных масс, коммунисты решили провести антияпонскую демонстрацию в масштабе всей страны по случаю дня похорон Сунчжона и втайне готовились к ней.

Однако этот секрет был выдан японским империалистам фракционерами, проникшими в подготовительный комитет по проведению демонстрации. И вся подготовка к демонстрации сопровождалась беспощадными репрессиями.

Но патриотически настроенный народ не прекращал подготовку к выступлениям. И 10 июня, когда похоронная процессия проходила по улице Чонро, несколько десятков тысяч сеульцев развернули массовую демонстрацию, скандируя лозунги: «Да здравствует независимость Кореи!», «Японские войска, вон восвояси!», «Участники движения за независимость, соединяйтесь!» Гнев и возмущение, накопившиеся за 7 лет «культурного управления», взорвались наконец громким кличем «Да здравствует независимость!»

И учащиеся начальных школ, одиннадцати-тринадцатилетние ребятишки, выстроившись в ряды, вышли на эту демонстрацию. Демонстранты смело дрались, вступив в ожесточенную схватку с вражескими вооруженными до зубов войсками и полицией.

Вследствие происков фракционеров демонстрация 10 июня потерпела поражение, не выдержав варварских репрессий японских империалистов. Если идеи низкопоклонства буржуазных националистов явились одной из главных причин поражения Первомартовского народного восстания, то фракционные акции коммунистов раннего периода послужили главной причиной провала демонстрации 10 июня. Так, фракция Хваёпха, возглавляя демонстрацию, организовала ее со своей фракционной точки зрения, а фракция Сеульпха, противостоя ей, занималась обструкционистскими действиями.

В связи с демонстрацией 10 июня было арестовано большинство главных лиц руководства Коммунистической партии Кореи.

Инцидент с этой демонстрацией догола разоблачил лживость и коварство «культурного управления». В ходе этого движения наш народ продемонстрировал свою непоколебимую волю и дух борьбы — в любых трудных обстоятельствах вернуть себе потерянную Родину и отстаивать свое национальное достоинство.

Если бы коммунисты, освободившись от фракционных взглядов, в едином строю и порядке организовали и возглавили эту борьбу, то движение 10 июня приняло бы более широкий размах и превратилось бы в общенациональную борьбу, нанесло бы более ощутимый удар по колониальному режиму японского империализма.

Движение 10 июня преподнесло серьезный урок, что без преодоления фракционности нельзя добиться ни развития коммунистического движения, ни победы в антияпонской национально-освободительной борьбе.

К тому времени я со своей точки зрения дал анализ результатов движения 10 июня. Мне было странно, почему организаторы этого выступления повторяли тот мирный способ, который наблюдался в дни Первомартовского движения.

Как гласит изречение «К однодневной битве подготовь войска тысячу дней», чтобы мобилизовать народные массы на поле брани, необходимо в достаточной мере воспитать, организовать и подготовить их к сражению. Однако те, кто организовал и возглавил движение 10 июня, не провели заранее тщательную подготовку, они противопоставили вооруженным до зубов войскам и полиции десятки тысяч безоружных людей, и потому не избежали и не могли избежать трагических последствий.

Мне было досадно, горько, я не мог уснуть при мысли об антияпонском движении, которое при каждой его вспышке терпело поражение за поражением, сопровождаясь массовыми убийствами. От этой неудачи все во мне вскипело, еще более укрепилась воля к борьбе за разгром японских империалистов и возрождение Родины.

Охваченный таким идейным побуждением, я решил достойно проводить годы учебы в училище «Хвасоньисук», оправдывая завет отца, чаяние матери и ожидания народных масс.

Это было двухгодичное военно-политическое училище при группировке Чоньибу, созданное в начале 1925 года с целью подготовки кадров Армии независимости.

Участники движения за независимость и патриотически настроенные просветители, видевшие путь к национальному возрождению в подготовке реальных сил, прилагали активные усилия не только к созданию общеобразовательных школ, но и к учреждению военных училищ, нацеленных на подготовку военных кадров. Их усилиями были открыты в различных районах Маньчжурии ряд военных учебных заведений: курсы «Синхын» (в уезде Люхэ), Шилипинское военное училище (в уезде Ванцин), Сяошахэский военно-учебный пункт (в уезде Аньту, училище «Хвасоньисук» (в уезде Хуадянь) и др.

Главную роль в движении за создание военных учебных заведений играли такие крупные деятели движения за независимость, как Рян Ги Тхак, Ли Си Ен, О Дон Чжнн, Ли Бом Сок, Ким Гю Сик, Ким Чва Чжи и другие.

В училище «Хвасоньисук» поступали воины действительной службы, отобранные в ротах при группировке Чоньибу. Число поступающих новобранцев спускали сверху в каждую роту, а рота отбирала и направляла в училище лучших своих юношей.

Когда учащиеся пройдут полный двухгодичный курс учебы, их направляли в свои роты с новыми служебными разрядами, назначаемыми по их успеваемости. Бывало, что некоторые юноши поступали в училище и не из Армии независимости, а по рекомендации отдельных личностей, но это были редкие случаи. Поэтому мыслящие цветущие юноши мечтали поступить именно в это училище.

Теперь почти никого не осталось в живых из товарищей по училищу «Хвасоньисук», которые могли бы вспомнить те прожитые нами годы.

Еще при жизни моего отца я почти не обращал внимания на вопрос о моем будущем и на семейное хозяйство, но после смерти отца невольно приходилось заботиться о своем будущем и о ряде других сложных проблем, связанных с содержанием семьи.

Будучи убит глубоким горем и скорбью по утрате отца, я задумался над своим будущим. Меня не оставляли стремление во что бы то ни стало выполнить волю отца, посвятить всю свою жизнь и всего себя делу движения за независимость страны, а также желание учиться дальше, кода позволят обстоятельства, даже если это и обременит мать.

Уходя от нас, отец завещал дать мне возможность окончить среднюю школу, но семейные обстоятельства не позволили мне даже изъявить желание учиться дальше, как бы мне ни хотелось этого. Если я пойду в школу, то плата за обучение ляжет тяжелым бременем на плечи матери, ей будет невмоготу за счет мизерного дохода от стирки чужого белья и шитья на кого-то обеспечивать бедную семью и каждый месяц оплачивать мою учебу.

А тут еще после смерти отца в один прекрасный день лишился занятий и дядя Хен Гвон, работавший его помощником. В аптеке, оставленной отцом, почти не было лекарств.

Именно тогда-то друзья отца и предложили мне учиться в училище «Хвасоньисук». В завещании, которое отец оставил матери, прощаясь с нами, содержался и наказ о моей дальнейшей учебе. Последняя просьба отца к матери и дяде — написать его друзьям об этом и воспользоваться их помощью, когда я стану учиться дальше.

По завету отца мать так и поступила. Она написала им письма. Ничего не поделаешь: время было такое безжалостное, что без искренней посторонней помощи ни дня нельзя было прожить. И после похорон отца вопрос о моем будущем становился злобою дня для сторонников движения за независимость, оставшихся в Фусуне.

О Дон Чжин сказал мне:

— Я послал письменную рекомендацию Чвэ Дон О (его псевдоним Исан). Иди в училище «Хвасоньисук», там учись военному делу, тебе это подойдет. А словопрениями независимости не добьешься. Это же воля твоего отца. Окончишь училшце, о дальнейшем твоем будущем мы позаботимся. Иди в училище и учись там сколько угодно!

Друзья отца, видимо, думали подготовить из меня себе резерв, продолжателя их дела. Руководители Армии независимости уделяли внимание подготовке своего резерва и делали упор на воспитание кадров. Это было дело похвальное.

И я с удовольствием согласился с предложением О Дон Чжина. Я был очень благодарен деятелям движения за независимость за столь чуткую заботу о моем будущем. Их намерение послать меня в военное училище, подготовить и направить в кадры движения за независимость совпадало с моим стремлением посвятить всю свою жизнь делу освобождения Родины. Только военное противоборство приведет к победе над японским империализмом, и тот, кто искушен в военном деле, может стать в первые ряды движения независимости — таковы были мои взгляды того времени. Теперь был открыт путь к осуществлению моей мечты. Я видел в этом училище прямой путь, ведущий к арене антияпонской борьбы за независимость. Стало легко на душе, и я поспешил уехать в Хуадянь.

Как-то раз один из иностранных политических деятелей обратился ко мне: «Каким образом Вам, Президент, коммунисту, удалось попасть в военное училище, ведаемое националистами?»

Думаю, вопрос этот вполне возможный, закономерный.

В дни, кода я поступил в училище «Хвасоньисук», я еще не начал свое участие в коммунистическом движении. Мое мировоззрение еще не достигло такого зрелого этапа, чтобы я мог считать марксизм-ленинизм полностью своим собственным идеалом. Если и можно сказать о знаниях о коммунизме, усвоенных мною до тех пор, то это лишь прочитанные мною в Фусуне брошюры «Общий смысл социализма» и «Жизнь Ленина». И, зная понаслышке о развитии новорожденного Советского Союза, где были осуществлены идеалы социализма, я только безгранично сочувствовал социалистическому, коммунистическому обществу.

Вокруг меня было больше националистов, чем коммунистов. Каждый раз при передвижении из одного края в другой преподаватели школ, где я учился, пробуждали во мне больше идей национализма, чем коммунизма. Мы жили в окружении национализма, который со своим не игнорируемым влиянием имел более чем полувековую историю, хотя и ему было суждено уступить место новому идейному течению.

Говорили, что в училище много бравых юношей, что наряду с политическим обучением ведется и военное, причем обучение ведется бесплатно. Это заставило меня принять решение идти в Хуадянь. Можно мне было и подумать о более идеальной обстановке и условиях учебы?! Будучи не в силах приобрести плату за учебу, я желал учиться дальше, лелеял мечту встать на путь возрождения Родины по завету отца!

Собственно говоря, я в то время возлагал большую надежду на обучение в училище «Хвасоньисук». Я даже оставался доволен тем, что за два года обучения в училище можно пройти полный курс средней школы, да еще и военное дело.

Выйдя из дому, я часто оглядывался назад, на село Яндицунь, где покоится прах отаца, и на провожавших меня издалека мать и младших братьев. Мне было грустно, и я шел тяжелой походкой.

Я с беспокойством думал о матери, которой приходилось одной мыкать горе вместе с младшими братьями. Содержать семью одной матери на такой немилой земле, как в Фусуне, в то время было не легко.

Помня наказ матери: путник не оглядывается назад, я старался владеть собою, не падая духом.

Путь по суше от Фусуна до Хуадяня был примерно 300 ли . Порядочно живущие люди легко проделывали этот путь в карете, но у меня было мало денег на дорогу, так роскошествовать мне было нельзя.

Хуадянь — это горный городок в провинции Гирин, расположенный в 50–60 ли  от места слияния рек Сунгари и Хуефахэ, он был одним из известных центров движения за независимость в Южной Маньчжурии. Когда я тронулси в путь, один из деятелей движения за независимость в Фусуне, беспокоясь обо мне, говорил:

— Училище «Хвасоньисук» терпит большую нужду, и будет тебе тяжело.

Конечно, когда Армии независимости в целом терпит тяжелый финансовый кризис, может, условия жизни в общежитии училища будут и неудовлетворительными, но такие трудности для меня были нипочем. Я же рос, питаясь похлебкой из неочищенного зерна, ходил в одежде из грубой хлопчатобумажной ткани, и мне думалось: как ни тяжела жизнь в училище, вряд ли она будет тяжелее, чем жизнь в родном доме в Мангендэ.

Меня несколько тревожило только одно: как встретят меня в училище «Хвасоньисук»? Я же еще совсем подросток, нет и военного опыта. Но меня утешала и служила мне большой опорой мысль о том, что там живут друзья моего отца: в Хуадяне — Ким Си У, а в училище — Кан Чжэ Ха.

По прибытии в Хуадянь по наказу матери я в первую очередь навестил Ким Си У. Он был управляющим хозяйственно-интендантской службой а Хуадяне при группировке Чоньибу. Это было самоуправляющееся учреждение, заботящееся о жизни корейцев, проживавших в ведаемом им районе. Такие службы были и в Фусуне, и в Паньши, были они и в таких краях, как Куаньдянь, Ванцинмынь, Саньюаньпу.

Ким Си У, деятель движения за независимость, имел связь с моим отцом еще с того времени, когда он жил в уезде Часон. После Первомартовского народного движения он приехал в Китай, действовал в районах Линьцзяна и Дандуна. В 1924 году он переместился в Хуадянь. Построив в Хуадяне рисоочистительную фабрику, он обеспечивал средства в фонд движения за независимость, обращал большое внимание на просвещение масс.

Построенная им фабрика — это и есть Енпхунская рисоочистительная фабрика на улице Наньдацзе. Он, выполняя должность управляющего, в то же время ведал рисоочистительной мельницей, за счет вырученных от нее денег обеспечивал Армию независимости продовольствием, брал финансовое шефство над училищем «Хвасоньисук» и расположенной неподалеку от него корейской образцовой начальной школой.

Еще с того времени, когда я жил и Линьцзяне, его простота, широкая натура и стойкий характер северянина пленили меня, и я очень любил и уважал его. И управляющий Ким тоже искренне любил меня, как своего родного сына, как племянника.

Ким Си У и его жена, чинившие во дворе курятник, завидев меня, всплеснули руками, с возгласами изумления и радости тепло приняли меня. Кур у них во дворе было так много, что я чуть было не наступил на них.

Вместе с Ким Си У я направился в училище «Хвасоньисук». Он сопровождал меня в одежде, пропахшей запахом рисовых отрубей, присушим рисоочистительному промышленнику.

Училище находилось на берегу Хуефахэ. Сквозь дзельковую рощу виднелись соломенная крыша с крутым наклоном и темноватые стены из зеленых кирпичей, какие обычно бывают в любом месте Маньчжурии. За зданием училища, через площадку, стояло училищное общежитие.

И училище, и общежитие были такие невзрачные, каких я себе и не представлял. Полный сожаления, я старался утешать себя: «Пусть, мол, здание и неказистое, это ничего не значит, лишь бы учеба была настоящая, только бы удалось хоть в таком скверном домишке научиться многому поучительному, этого мне и достаточно!»

Однако спортивная площадка здесь была настоящая, большая и просторная.

Подходя к училищу, я с надеждой и любопытством осматривал его. И мне вспомнился случай, когда мы жили в Бадаогоу. В зимнюю стужу без меховой шапки приходил к нам О Дон Чжин, который вместе с моим отцом подолгу советовался об учреждении училища «Хвасоньисук», вот этого самого. Осмотр здания этого училища, куда я пришел поступать, навеял на меня глубокие раздумья.

Встретил меня в своем кабинете начальник училища, человек среднего возраста, низкого роста, с впечатляющим лицом и лысою головой. Это и был Чвэ Дон О.

Он был учеником Сон Бен Хи, главы третьего поколения служителей религиозной секты чхондогё, одного из инициаторов Первомартовского народного восстания, называемых «группой 33-х». Окончив курсы, учрежденные Сон Бен Хи, он вернулся в свой родной край Ичжу открыл там частную школу содан , в которой учил детей служителей секты чхондогё. Так он начал движение за независимость. Он участвовал в Первомартовском движении, а после эмигрировал в Китай, где открыл Религиозный совет служителей чхондогё, развертывал патриотическую религиозную деятельность среди эмигрантов-соотечественников.

Начальник училища с болью в душе напомнил, что ему не удалось участвовать в похоронах моего отца, что это, может, на всю жизнь останется тяжелым камнем у него на душе. Он вместе с управляющим некоторое время делились воспоминаниями о моем отце. Очень впечатляет наставление Чвэ Дон О, данное мне в тот день.

— Сон Чжу, — говорил он, — ты своевременно пришел в наше училище. Движение за независимость страны переживает новый период, требующий талантов. Уже канули в Лету времена Хон Бом До и Рю Рин Сока, когда действовали наобум. Чтобы взять верх над новыми японскими методами ведения боев и новыми видами вооружений, необходимы свои новые методы ведения боев и новые виды оружия. Кто будет разрешать этот вопрос? Его обязано разрешить именно новое поколение, такое, как ты, Сон Чжу…

Кроме того, начальник училища рассказывал мне много поучительного. Не раз подчеркивая скудность условий питания и ночлега, он наказывал, что надо терпеть и выносить те или иные трудности, заглядывая в будущее независимой Кореи. С первого взгляда мне показалось, что он человек спокойный по натуре, но обладающий поразительным даром слова.

В тот день в доме Ким Си У приготовили для меня ужин. За скромно накрытым столом, говорящим об искренности и сердечности хозяев, уселся я с представителями старшего, отцовского поколения. Меня охватили глубокие чувства. Еще бы! Такая встреча…

На краю круглого стола стояла бутылка хлебной водки. Я думал, что он принес ее для себя, чтобы пить ее во время еды, но, к моему удивлению, налив рюмочку, он предложил ее мне. Мне было так неловко, что я махнул обеими руками, отвергая такое предложение. Я растерялся не на шутку, это было первое в моей жизни обращение ко мне как к взрослому. Был случай, когда Чан Чхоль Хо предлагал мне стакан водки при похоронах моего отца, увидев, что я в глубокой скорби, но то же было обращение к человеку в трауре по отцу, и больше ничего.

Но Ким Си У обращался ко мне как к взрослому. Изменялся и тон обращения. Все это было мне необычно.

— Слыхал я, что ты приедешь, и с горестью вспомнил о твоем отце. Вот и велел я достать бутылку волки. Когда твой отец приезжал в Хуадянь, вот так же вместе садились мы за этот стол. И я предлагал ему рюмку водки. Сегодня ты выпей за отца эту рюмочку. Ты же теперь глава семьи!

С этими словами управляющий непринужденно предложил мне рюмочку, но я не мог легко поднять ее. Рюмочка была такая маленькая, что могла бы поместиться в одной пригоршни, но в ней таился такой неизмеримо большой вес.

За этим столом, где Ким Си У обращался ко мне как к взрослому, я испытывал чувство высокого долга, побудившего меня вести себя, как взрослые, во имя Родины и нации.

Он выделил мне одну комнату, которой он пользовался как спальней и личной библиотечкой. Он говорил мне голосом, не допускающим никаких возражений: уже был разговор с начальником училища, так что не думай столоваться в общежитии, оставайся в моем доме. Он напомнил еще, что перед смертью мой отец написал ему письмо с просьбой позаботиться обо мне и что он обязан только выполнить его просьбу.

И в Фусуне, и в Хуадяне друзья моего отца проявляли всю свою искренность по отношению ко мне. Так относясь ко мне, они, видимо, и старались выполнять свой долг перед моим отцом. Тогда их такая искренность и такое чувство долга заставляли меня думать о многом. В них таилось заветное чаяние и пожелания представителей отцовского поколения, чтобы новое поколение выполняло достойно свою долю во имя независимости страны, гражданский свой долг. Их ожидания заставляли меня, сына Кореи, представителя нового поколения, испытывать чувство высокой ответственности перед Родиной. И я твердо решил тогда свято хранить в своем сердце завет отца, прилежно учиться и пройти военную подготовку так, чтобы оправдать ожидания народных масс.

Со следующего дня у меня началась новая жизнь в военном училище. Чвэ Дон О провел меня в класс. Увидев меня, курсанты диву дались: откуда взялась такая малютка-боец за независимость! Они, видимо, думали, что я, боец-подросток, бывший на побегушках в какой-то роте, скатился вот к ним.

Среди курсантов, — а их тут было более 40 человек, — не было ни одного такого малолетка, как я. Большинство их — юноши лет 20. Среди них был и женатый с черными усами, уже имеющий детей. Все они доводились мне старшими братьями или даже дядями. Когда начальник училища представил меня, все дружно зааплодировали.

По распоряжению преподавателя я занял место в первом ряду у окна. Рядом со мною сидел курсант по имени Пак Чха Сок из 1-й роты. Каждый раз, когда начиналось занятие, он стал коротко наушничать мне на биографии преподавателей и на их кажущиеся ему отличительные стороны из их личных характеров.

С самым глубоким уважением он представил мне военного инструктора Ли Уна. По его словам, Ли Ун — член Военного совета группировки Чоньибу, он учился в офицерской школе Вампу. То было время, когда к выходцам из того военного училища все относились с уважением как к важным персонам. Он говорил, что его отец в Сеуле ведает большой аптекой, поэтому ему часто присылают инсам  (женшень — ред,), он настроен несколько бюрократически, что его дефект это, но он эрудированный, разносторонне способный и пользуется уважением у курсантов.

Еще говорил Пак Чха Сок, что преподают в училище такие предметы, как история Кореи, география, биология, математика, физкультура, военное дело, история мировой революции, и на бумажке написал мне режим дня в училище.

Так завязалась моя дружба с Пак Чха Соком, который позже, когда мы вели вооруженную борьбу, оставлял в моей душе неизбывную боль. Впоследствии он сбился с пути, но в годы учебы в этом училище наша дружба с ним была исключительной, мы относились друг к другу как родные.

В то день, пополудни, ко мне в дом Ким Си У пришел Чвэ Чхан Гор из 6-й роты вместе со своими товарищами — их было больше десятка. Видимо, с первого взгляда они составили обо мне неплохое впечатление. Я совсем еще малышом поступил в училище, и им, видимо, из любопытства захотелось поговорить со мной.

На голове у Чвэ Чхан Гора был большой шрам. У него был широкий лоб, а брови черные, как и подобает мужчине. Он был высокого роста, крепкого сложения, такой красивый, что если бы на голове у него не было шрама, его вполне можно было бы назвать красавцем. В его манере говорить и держать себя таилось привлекательное, манящее своей мягкостью и вежливостью доброе человеческое качество. С первого же взгляда он произвел на меня неизгладимое впечатление.

— Сон Чжу! Тебе, говорят, только четырнадцать лет, но ты выглядишь не по возрасту взрослым. Как же ты таким малолетком служил в Армии независимости и как поступил в наше училище?

Это был первый вопрос, заданный им мне.

На его устах постоянно блуждала улыбка, он не сводил с меня глаз, будто встретился с закадычным другом, с которым дружил долгие годы, резвясь под одним кровом.

Я говорил ему всю правду, коротко отвечая на каждый интересующий его вопрос.

Узнав, что я старший сын Ким Хен Чжика, они то удивлялись этому, то смотрели на меня завидующими глазами и с еще большим радушием относились ко мне. Чтобы узнать побольше о действительности нашей Родины, которую я испытал, они завалили меня всякими вопросами.

А спустя некоторое время я, в свою очередь, задавал вопросы Чвэ Чхан Гору о службе в Армии независимости.

Он начал свой рассказ с того, как появился у него шрам на голове. Рассказывал он забавно, несколько шутя. Рассказ его был интересным и оригинальным. Себя он всегда представлял третьим лицом, что было его особенностью. Где нужно было говорить: «Так сделал я» или «Я был обманут», он говорил: «Так сделал Чвэ Чхан Гор», «Чвэ Чхан Гор был обманут». Говоря такой манерой, он вызывал у собеседников смех.

— Это было в то время, — начал он, — когда Чвэ Чхан Гор был рядовым солдатом Рян Сэ Бона. Однажды Чвэ Чхан Гор поймал сыщика под Кайюанем, конвоируя его, остановился в гостинице. Фу, какой расхлябанный он, Чвэ Чхан Гор! Перед сыщиком клевал носом! Усталость дала себя знать: проделал десятки ли.  А сыщик в это время, развязав веревку, взял топор и ударил им Чвэ Чхан Гора по голове, да и убежал — дай бог ноги, куда глаза гладят. К счастью, этот подлец не успел ударить прямо в голову. Вот такую трагическую историю имеет этот «орден» на голове у Чвэ Чхан Гора. Если человек распустится, не избежать ему участи Чвэ Чхан Гора…

Мы говорили по душам около двух часов. Он был очень интересным человеком. Сколько было у меня товарищей в молодые годы! Их сотни, тысячи! Но такого интересного парня, как Чвэ Чхан Гор, я увидел впервые. Он всегда представлял себя в третьем лице, умел говорить красиво, речь его лилась гладко, как по маслу.

Впоследствии я еще подробнее узнал о его жизненном пути.

Его отец ведал небольшой гостиницей в Фушуне. Отец желал, чтобы сын, помогая ему, занимался предпринимательством, а он покинул дом и вступил в армию с решимостью посвятить себя борьбе за независимость страны. Когда он служил в Армии независимости, бабушка не раз приезжала в Саньюаньпу, чтобы вернуть внука с этого избранного им пути, но он так и оставался непреклонным, говоря: «Теперь не время сидеть в своей гостинице, ведь страна обречена на гибель!»

Кроме Чвэ Чхан Гора, Ким Ри Габа, Ке Ен Чхуна, Ли Чжэ У, Пак Гын Вона, Кан Бен Сона, Ким Вон У, я сближался еще с многочисленными юношами, которые приходили в наше училище из разных районов Южной Маньчжурии и Кореи с одним желанием участвовать в антияпонском движении.

Почти каждый день после обеда они приходили ко мне в дом Ким Си У, чтобы поделиться со мной своими мнениями. Я был благодарен и в то же время удивлен тем, что приходили ко мне не один-два, а многочисленные товарищи по учебе. Так стал я сближаться со старшими по возрасту. Они были старше меня лет на 5–10. Именно поэтому много было товарищей, старших меня по возрасту, среди моих соратников в период молодежно-ученического движения и подпольной революционной деятельности.

За несколько дней учебы в училище я узнал, что материальное положение училища, тяжелее, чем я слышал об этом от одного из деятелей движения за независимость в Фусуне. Если и можно было назвать имуществом что-то в этом училище, так это были только старые столы и стулья, да несколько спортивного инвентаря.

Но я решил жить большой мечтой. Пусть помещения здания и тесны, и темноваты, и ничем не примечательны, но какие бравые молодцы там живут и растут под этой соломенной крышей! У училища нет денег, но много бравых молодцов. В этом отношении его вполне можно было назвать богатым.

Я был очень рад этому.