Мой отец Иван Лаврович воевал в Первую мировую войну и попал к немцам в плен. Там у бюргерши был. День и ночь заставляли работать. Они вдвоем договорились и бежали через Австрию, Румынию, Бессарабию. Шли пешком и только ночью, и по своей территории так же. Питались только тем, что добудут с полей, — зерном, грибами, ягодами. Он пришел домой и уже не мог есть хлеб, мать его отпаивала простоквашей.

Потом отец рассказывал про севообороты, какая механизация была у немцев, про конные молотилки, веялки. Сагитировал троих или четверых. Они сложились, купили молотилку, веялку и постигли технологию севооборота.

Гражданской войны у нас не было, как-то прошла стороной, поэтому отец в ней не участвовал. Но мой крестный, георгиевский кавалер, в коннице Буденного был.

— Как вы жили до войны?

— У нас было 10 гектаров земли. У отца уже севооборот был правильный. Удобряли, конечно. Земля была неважная без удобрения. Потом всех выучил, как земледелием заниматься, чтобы собирать хорошие урожаи.

В 1932-м – 1933-м годах голода в нашей местности не было, но засуха была. Я помню, батюшку пригласили, ходили вокруг полей и молили дождя. Мне доверили нести икону. Батюшка, наверное, понял, что дождь скоро пойдет – по барометру давление упало, потом пошел дождь.

В 1932-м году колхозы организовывали. У нас самая большая изба была. Отец куда-то уезжал, потом приехал, а я в это время заболел скарлатиной. Помню, мужики, женщины со своими скамейками пришли, накурили, а я лежу в кровати с высокой температурой. Милиционер пришел, вынул наган, сел за стол, положил его, вот и начали организовывать, записывать, кто хочет в колхоз. Там один из сельсовета говорил: «Коллективизацию проводят везде, давайте и мы колхоз будем организовывать». Все бедняки, конечно, быстро согласились. А потом отец пришел: «Что вы тут накурили? Больной ребенок!». Берет этот револьвер: «Ты убери свою кочережку, видел я такие кочережки, а то выброшу!». Потом все разошлись.

Он стал бригадиром, самый грамотный, самый сообразительный. Когда купили конную молотилку, я с пацанами, 4 лошади приводили этот привод в действие – молотили быстро, а раньше же палками молотили. Когда организовался колхоз, все передали в колхоз, и лошадей тоже. У нас в семье 10 человек было, большое хозяйство, 2 лошади, 2 коровы.

Мне тогда было почти 10 лет. У меня были 3 сестры старше меня, я четвертый был – долгожданный мужик в семье. Мать меня на ячменном поле родила. Потом крестный мне рассказывал, что все прибежали: «У Лаврыча сын родился!» — он большим авторитетом пользовался в деревне.

Уже с 7 лет я и воду носил, и пилил дрова, и все по дому делал, копал картошку. Мать уходит на работу, дает задание что-то приготовить обязательно – все на работе были. В 10 лет так вообще я и косил уже, помню, самостоятельно на лошади работал. Мы с сестрами в колхозе потом привлекались, на сенокосилке работали, заготавливали сено, поливали большие огороды. Я носил воду, а сестры поливали грядки.

Ночью мы с пацанами на лошадях верхом в лес, там кормили лошадей. Часто мы потом соревновались, кто кого обгонит, и на молодой лошади всех обгонял Димка. Отец узнавал: «Опять стервецы гоняли лошадь!».

Мы хотели заработать побольше трудодней. Они хорошо оплачивались. Я отцу помогал их заполнять. Вот такой-то пашет, допустим, нужно обмерить. И вот я ходил, измерял и записывал, сколько выполнил. И строго было, честно. И столько же начислялось трудодней.

Деньгами оплачивали мало, больше зерном. Давали горох, ячмень, овес, пшеницу почти не сеяли, в основном рожь, белый хлеб редко мать пекла. Масло давали, много сеяли льна. Выращивали лен, из него делали масло, а потом обрабатывали лен и сдавали. Тогда и деньгами давали. Это в начале, когда наша деревня была в своем колхозе, а потом, уже в 1939-м начали укрупнять колхозы, стало хуже и хуже. Перед войной уже, когда укрупнили, несколько деревень объединили, там районное начальство появилось, тогда и хуже стало.

Мой отец кулаком считался, его репрессировали в 1932-м. Мы не выполнили задание, понимаете. Тогда облагали твердым заданием. Просто вот так было с некоторыми середняцкими хозяйствами, кулаков у нас не было. 4 месяца отец отбывал наказание в изоляции. У нас отобрали швейную машинку, его инструменты столярные и меховой тулуп, которым они в извозе укрывались, ездили на фабрики, вывозили дрова, топливо. По-моему, одну лошадь тоже забрали. И так многих раскулачивали, они писали прошение, и их освобождали. Моего отца тоже через 4 месяца освободили. Но не вернули то, что отобрали, конфисковали.

— Раскулаченные были в основном трудяги?

— Да, какие они кулаки?! Своим трудом, своей семьей всего добились. Это же просто приходило задание, кого-то нужно найти и репрессировать, был нужен рабочий класс. В сталинское время использовали бесплатную рабочую силу, и даже врагов народа. Каналы копали, Днепрогэс строили – это же все бесплатная рабочая сила, вот эти враги народа, кулаки.

— А ваш отец рассказывал, как он эти 4 месяца жил?

— Особо не распространялся, тогда боялись слово лишнее сказать. Придирались ко всему, там кто-то портрет Сталина порвал или использовал в другом месте. Моего родственника тоже на 10 лет осудили. В охране фабрики, где он работал, несколько человек воровали товар, а он не брал. Они боялись, что он их сдаст и оговорили его – написали, что он хотел убить Сталина. И его сослали на север, в Коми АССР, где шахты. Помню, как рассказывать начинал, так плакал. Привезли в лес: «Вот здесь располагайтесь». А мороз 40 градусов или больше. Рассказывал, как спали: нагревали валуны камней, на них клали ветки и спали. Многие не смогли выжить в таких условиях. Но он живой остался, еще успели у него родиться 2 мальчика. Потом он окончил мой техникум, я там преподавателем работал.

— Помните, какие изменения произошли, когда началась Финская война? Что-нибудь запомнили из того периода?

— В Финской войне кто-то участвовал, потом он с орденом Красной Звезды приехал. Мы, пацаны, потом бежали за ним: «Дядя, расскажи, как воевал!». — «Да отстаньте вы»,- отвечал. Он лыжник был, рассказывал, что много погибло наших. Про «кукушек» он рассказывал, что финны высоко залазили на деревья и оттуда стреляли по нашим.

— Вы учились в школе…

— Мои сестры были старше меня, они учили уроки, а я запоминал. Вот они стихи учат, а у меня была такая память, что я им подсказывал. С дедом 75-летним я сидел на печке и оттуда подсказывал, читать тоже научился от них. Отец еще поощрял меня. Вот он строгает, а я ему читаю вслух газету. Мой отец был хороший столяр и плотник. Вот учитель Федор Гаврилович пришел к отцу заказывать что-то для школы. А я сидел, читал отцу газету «Известия». И этот учитель говорит отцу: «Слушай, у тебя малец не ходит в школу, а уже смотри, как читает!». «6 лет ему, еще рано, он еще маленький!». А тогда принимали в школу с 8-9 лет. Учитель говорит: «Да пусть приходит!». И я пошел в школу.

Меня зимой мать на санках возила, там 1,5 километра до школы было. Мы чистописанием занимались. А остальные – это чтение, но я уже и книжки читал, мне было легко учиться. Учитель часто меня использовал на хозяйственных работах. Скажет: «Колюха, иди барашек выпусти, пусть погуляют». Я не тороплюсь возвращаться – схожу, погуляю, мне неинтересно было с этими первоклассниками. Учитель говорит: «Может, его во второй класс посадить?». — «Нет, больно маленький!»- ему говорили.

Мой учитель в начальной школе был штабс-капитаном царской армии. Помню, как он один на 4 класса, один ряд большой в зале и у каждого черная доска. Мы сами себя учили, он только даст бумажку, успевающий ученик перепишет на доску.

После окончания начальной я учился в семиклассной школе рабоче-крестьянской молодежи, которую закончил в 1938 году. Потом поступил учиться в текстильный техникум в городе Кинешма за 25 километров от дома. И так каждую неделю туда — сюда ходил. Ходил потому, что денег не было у родителей. Ходил за продуктами. И вот неделю жил на этих продуктах. Три года так было. Закончить техникум не успел — началась война.

— Как вы пришли в авиацию?

— В Кинешме был аэроклуб, и вот пришли как-то в наш техникум летчики с инструктором, в красивой форме. Сказали: «Ребята, кто хочет заниматься у нас в аэроклубе, прыгать с парашютом, летать на планере, на самолетах, пишите заявление». Все ребята написали. Я что-то подумал, что меня все равно не примут, и постеснялся писать заявление. Был заморённый мальчишка. Спортивный, конечно, но… Мой приятель спрашивает: «А что ты не пишешь?». Я отвечаю: «Конечно, вы здоровяки такие, пройдете». А он: «Напиши, хоть здоровье свое узнаешь!» Ну, я взял и написал. Так я прошел, а они нет. Из ста двадцати с лишним человек только 38 оказались годными к летной работе. Почти все они успешно занимались. Кого-то отчисляли за неспособность, просто за неспособность к летной работе, понимаете? Никак они не могли освоить!

Вечерами мы ходили в этот аэроклуб — изучали двигатель, самолет У-2 Поликарпова. Прикладные дисциплины, штурманскую подготовку, наставления по производству полетов — все, что связанно с авиацией. И после того как сдали экзамены, нас стали привлекать к полетам, к вывозной программе. Помню, у меня инструктор был Торжокин Сергей Иванович, у него была группа десять человек.

Сделал первый вылет, почему-то показалось мне сложным научиться летать. Когда набрали высоту, мне понравилось, что так далеко мы видели окрестности, Волгу, что пароходы идут, а мы все видим с большого расстояния, так красиво было, так захватывающе! Потом второй вылет. Я на взлете мягко держусь за управление, не мешаю инструктору. И, когда набираем высоту, он говорит: «Бери управление». И когда я взял управление, самолет у меня все время заваливался то влево, то вправо, то зарывался носом вниз-вверх. Потом инструктор мне говорит: «Слушай, ты не егози. Самолет итак хорошо летает, без твоего управления, ты отпусти управление». И как-то потом все встало на свои места. Я успокоился, мягко держал ручку управления. Потом все стало получаться.

23-й вылет провозной меня проверил начлет нашего аэроклуба и сказал: «Давайте мешок с песком на заднее сиденье поставим, чтобы, когда инструктора не будет в задней кабине, не изменилась центровка самолета». И я 2 самостоятельных полета сделал хорошо. Один из группы самостоятельно. И так пошли потом полеты. Выполнил я программу.

Меня вызывает начальник аэроклуба: «Слушайте, курсант Кульпов, что это вы в своей анкете не написали, что отец был репрессирован?» А я ему говорю, что мы не «кулаки». У нас была большая семья, и наемного труда не было, просто злоупотребляли местные власти.

Начальник говорит: «Если бы ты указал, что он был репрессирован, мы бы тебя и не приняли, а сейчас ты закончил. Я сам проверю у тебя технику пилотирования на государственных экзаменах». Потом мы с ним слетали, он мне поставил пятерку. А за десять дней до войны нам выдали удостоверение пилота запаса.

Я тогда налетал 32 часа 30 минут. Это, конечно, мало, это первое знакомство с авиацией, но очень мне понравилось, захватывает. И когда полеты срывались из-за погоды или еще чего-то, то я очень огорчался.

Когда закончил аэроклуб, еще войны не было. Я не говорил, что учился в аэроклубе, отец знал только, что я учусь в техникуме. Говорю: «Пап, я научился летать!». Он посмотрел на меня: «Хватит летать тебе. Колесного скрипа боялся, а ты еще летать!». Я вынимаю свое свидетельство об окончание аэроклуба. Он говорит: «Вот, стервец, как ты успел?». Но гордился мной, я понял.

– Научились фигуры какие-то выполнять? Может быть, бочку?

— Бочки не делали на У-2, но «штопор», петли отрабатывали в зоне самостоятельно. И мне очень хотелось пролететь над своей деревней, которая была в двадцати пяти километрах. Но, знаете, это все-таки было далеко для самолета, всего у него скорость 100 км в час. Я подумал, что мне сильно попадет за самовольство, и не осмелился это сделать.

— Как изменилась жизнь в вашем селе, когда началась война?

— Когда началась Великая Отечественная война, мужики собрались и говорят: «Лаврыч, ты в плену был у немцев, скоро война кончится?», — «Ребята, нам трудно придется, народ там организованный». Он это сказал и его за пораженческие настроения арестовали.

Отец в то время был председателем ревизионной комиссии и бригадиром в своей бригаде. Он грамотный, церковно-приходскую школу закончил. Писал замечательно, мне даже подсказывал по математике, когда я учился. Начальство поняло районное, что война скоро не кончится, начали запасать продукты: вскрывать амбары, грабить деревни, забирая зерно, муку. Мужики собрались из нашей бригады: «Лаврыч, мы знаем этих воров, они нас без семян оставят на весну. Давай организуем охрану». И по 2 человека они по ночам охраняли, зерно сохранили и посеяли. Отца в 1941-м году арестовали, а в 1942-м году осудили по 58-й статье за пораженческие настроения. 10 лет дали. Просто искали они причину, убрать надо было, потому что он мешал председателю, уже там началась растащиловка.

До того, как он умер, когда он еще сидел, мать носила ему передачи. Война уже шла, он интересовался, живой я или нет, так она на колобах писала на всех букву Ж – «Живой». Мне писать нельзя было политическим заключенным, а она на передаче букву Ж писала. Это потом мать мне говорила.

— И когда отпустили его?

— Он в 1942-м году умер в колонии. Написали, что умер. Может, расстреляли. Меня потом в особый отдел приглашали, майор с орденом Красной Звезды вызывал. А на фронт мне сначала отец письма писал, а потом мать стала своими каракулями. Я спрашиваю: «Что с отцом?». — Ничего не пишет, я догадался. А потом в особый отдел меня вызывают, спрашивают: «Кто вам пишет письма?». — «Мать». — «А раньше кто писал?». — «Отец». — «А что с отцом?». — «Я не знаю, что с отцом, мать мне не говорит». — «Он осужден как враг народа по 58-й статье». — «Ну, пошлите меня под Сталинград с винтовкой, в конце концов, я буду оправдывать его промахи».

— Вы поверили, что это правда?

— Я знал, что это неправда. Мою характеристику запросили, он посмотрел: «Вот вы активный комсомолец, усваиваете хорошо летную программу. Ладно, иди, сынок, летай. Для тебя войны хватит».

Потом отца реабилитировали, после войны, в 1950-х годах.

— Как вы попали в армию? Куда вас направили?

— Когда началась война, мы все на 2-й день в военкомат пошли, хотя техникум еще не закончили, были на четвертом курсе. Там заняли очередь. 3 дня и 3 ночи были там — столько народу было! Всеобщая мобилизация! Всех возрастов до 50 лет полностью! Мне было 17 лет с небольшим.

Когда подошла очередь, многих из наших направили в артиллерийские и пехотные училища учиться на командиров взводов. Мы окончили аэроклуб, нас — в летное училище в Перми, тогда это был город Молотов.

Там прошли мы месячный карантин. Затем 18 августа приняли присягу. Приступили к изучению самолетов Р-5 «Разведчик», потом летали. И, как обычно готовили бойцов, изучали теоретическую подготовку, уставы воинской службы, внутренние действия, ходили в наряды, занимались спортом.

После десятка учебных вылетов на Р-5 выпустили самостоятельно. Этот самолет полутораплан, более тяжелый, с более мощным двигателем, применялся он в гражданскую войну, хотя и в ВОВ применялся, как разведчик, как ночной бомбардировщик. Самолет двухмоторный, более скоростной, мне очень понравился в пилотировании. После того мы должны были освоить самолет бомбардировщик СБ Поликарпова. Изучали его, изучили. После того, как сдали экзамены, приступили к полетам. Закончили программу, а я даже попал в катастрофу.

— Расскажите, как это произошло.

— Мы вылетали на Савинский аэродром со Школьного. Школьный аэродром был менее приспособлен по размерам. Мы на другой аэродром ездили, за 40 км возили курсантов. На дизельном открытом автомобиле ярославского завода. 50 человек в открытом кузове. А я как старшина летной группы всегда летал с инструктором вместе. Командир звена нашего садился в переднюю кабину инструктора, а инструктор в кабину пилота, в кабину стрелка садился механик самолета. И нас, трех курсантов везли на бомболюках — чехлы техник туда клал, чтобы на всякий случай закрывать моторы, если потребуется, чтобы не остывали. Еще там были колодки и все необходимые вещи, которые нужны при полетах. Мороз. Но было достаточно тепло, в меховых комбинезонах были.

И вот в один из вылетов, я запомнил, это было двадцать девятого ноября. Было передано метеорологическое предупреждение, что погода начала портиться, начался снегопад, прекратить полеты. И после прекращения полетов все самолеты должны были возвратиться на Школьный аэродром. Наш самолет последний взлетает. Мы, три курсанта, сидим на бомболюках и ничего не видим. И вдруг сильный удар, минут через 5, наверное, после взлета. Мой приятель курсант потерял сознание, а второй говорит: «Вот сволочи, инструктора, сами улетели, а нас выбросили». Потом прибежали, нас стали из бомболюков вынимать. Инструктор, командир звена, механик – все погибли. А мы, курсанты, что на чехлах сидели, живы остались. Прошли комиссию, все нормально. У одного курсанта, правда, что-то с желудком от удара было, ему делали операцию, но тоже оставили. Это было в ноябре 1942-го года.

— Другие самолеты вы не осваивали?

— Мы ждали, когда нам присвоят звания, а нам почему-то не присваивали. Потом пригоняют другие новые самолеты: «Товарищи курсанты, будем теперь летать на самолетах Ил-2».

Вот этот современный самолет бронированный, одномоторный начали изучать, проходить программу полетов. У нас уже какой-то опыт был. 10 вылетов с инструктором, потом я вылетел самостоятельно. Прошли программу, пилотаж показали, пикирование, бомбить не бомбили, стрелять не стреляли, но прошли общую программу. Я налетал 14 часов 49 минут на этом самолете.

— Когда терпели наши войска поражение в 1941-м году, какое было настроение среди летчиков молодых?

— Когда была битва под Москвой, а мы были еще в училище, мы писали рапорты: «Почему вы нас держите?! Мы здоровые ребята, пошлите нас с винтовками или другим оружием защищать. Почему мы здесь прозябаем? Родина в опасности!». Мы патриоты были, страшные патриоты. Писали рапорты, а командование рвало их.

— Как политработники вам объясняли, почему так произошло, что Красная Армия отступила до Москвы и Сталинграда?

— Мы и сами понимали, что немцы были более подготовлены, у них армия была мобилизована, всю экономику Европы использовали. Я читаю литературу. Если бы наша армия была подготовлена, и мы бы встали у своей границы, не имея необходимого вооружения и военной техники, то наступления так хорошо вооруженной и подготовленной армии немцев мы бы не выдержали и загубили бы всю свою армию. А тут бои шли в разных местах на большой территории. И так постепенно немцы стали нести большие потери.

Пока подошли они к Москве, они потеряли прилично своих вооруженных сил, в том числе и танки. Конечно, нам помог мороз. Так как они рассчитывали за 3 месяца войну закончить, у них горючее и все смазочные материалы в танках были летние, они сами в летнем обмундировании были, пришлось им в бабушкиных шалях воевать, чтобы не замерзнуть. У нас не было большого превосходства вооруженных сил под Москвой. Когда сибирские дивизии пошли в наступление, по боеспособности мы превзошли немцев, потому что они морально не готовы были к войне в холодную зиму.

— Куда вас направили из запасного полка?

— После обучения в 1943-ем году в запасном полку прилетели мы на своих новеньких самолетах из Куйбышева на фронтовой аэродром Калининского фронта после взятия Ржева. Нас хорошо там встретили, стали вводить в строй. Летали сначала в прифронтовой зоне, изучали район боевых действий для ориентировки. Сдали экзамены. Хорошо стали кормить. В тылу нас не очень-то, были на полуголодном пайке, были молодые, всегда есть хотелось. А тут так все, что хочешь.

Фронтовой аэродром трудно найти, где-то на картофельном поле закатанном, самолеты в лесочке замаскированные стоят и трудно с воздуха определить, что это аэродром. И я всегда очень боялся потерять свой аэродром. Думал, что если я где-то оторвусь от своего ведущего, я свой аэродром не найду. Хотя в задней кабине был штурман, но штурманы эти были больше артиллеристы.

— Были случаи, что вы блуждали и не находили аэродром?

— Бывало. Хотя у нас штурман был в полку старший лейтенант Клементьев Алеша из Рыбинска, но он окончил артиллерийское училище, потом незначительная штурманская подготовка. Я помню, как восстанавливали ориентировку, я знаю, что выйти нужно на линейный ориентир – на железную дорогу, но повернуть направо или налево, я не знал. Поэтому говорю: «Я сейчас снижусь на уровень телеграфных столбов, и ты читай, какая станция». Прочитал, какая станция, тогда нам ясно, куда повернуть, мы уже были уверены. Приходилось так восстанавливать ориентировку.

— Какие задания вы выполняли на фронте?

— Наш самолет предназначен не только для аэрофотосъемки, но и для корректировки артиллерийского огня. Мы в оперативном отношении подчинялись штабу командующего артиллерией фронта.

Ну, и летали, конечно, после этих заданий – уничтожали огневые объекты немцев – у нас же самолет был напичкан вооружением: 400 кг. бомб, 8 реактивных снарядов, 2 пушки Волкова и Ярцева двадцати трех миллиметровые, 2 пулемета ШКАС скорострельных и один пулемет крупнокалиберный 12,7 мм у штурмана для защиты хвоста. И, безусловно, это оружие мы использовали после выполнения основного задания. Выбирали цели на переднем крае и уничтожали огневые точки врага. В основном-то били мы по артиллерийским и минометным позициям, откуда стреляли, уничтожали зенитные средства, батареи зенитчиков.

Когда первый вылет я делал, командир, мой ведущий, говорит: «Держись за мной, я бросаю бомбы, и ты бросай, я стреляю, и ты стреляй, только не по мне, смотри меня не потеряй». И вот сначала он бросает, я бросаю, потом привык, конечно.

— Что вы чувствовали, о чем думали во время первых боевых вылетов?

— Первый вылет. Подлетаем к линии фронта. Кругом разрывы, у меня такое состояние! Ведь и убить могут, а у меня и девушки знакомой не было, мне 20 лет. Вот только я подумал об этом. А потом оказалось, что когда стреляют это хорошо, когда не стреляют, мы себя чувствовали хуже – значит истребители противника близко. От истребителей мы несли больше потерь, чем от зениток. Поэтому мы уже потом легко чувствовали себя в этой атмосфере. После первого захода с малых высот в 1200 метров мы били больше по зенитчикам, потому что они на виду. Потом снижаемся до 50 метров, засекаем цели, кто по нам бьет, и уже после первого захода их становится процентов на 60 – 70 меньше. После трех заходов вообще поменьше. Мы уже их подавили, расстреляли – у самолета столько было огня! И потом мы уже там хозяйничали, выбирали любые цели во время четвертого и пятого заходов.

— А в дальнейшем не нервничали перед полетами?

— Нет. Занимаешься своим делом, садишься в кабину и ждешь сигнальной ракеты. А когда дадут сигнал, запускаешь двигатель. Такой мощный – мороз по коже! А когда немцы сбрасывали бочки, в которых отверстия пробивали, они летели и издавали такой нудный звук!

— Николай Иванович, вы помните боевой вылет, который вы считаете своей первой удачей?

— Я помню третий вылет. Это уже была операция «Багратион», когда наши войска начали освобождение Белоруссии. Вылетали с аэродрома Дретунь (и речка такая Дретунь). Мы должны были штурмовать переправу немцев. Скопилось много там немцев при отступлении. Две эскадрильи слетали, промазали — узкая переправа. И мы с одного захода должны были только сбросить бомбы на эту переправу. Ведущий сбросил – недолет. А я чуть позже сбрасывал и попал двумя сотками прямо в центр. Я был единственным, у кого получилось попасть в переправу. Там началось что-то! Огня было столько!

После меня все ведущие брали, говорили: «У этого «летунка» счастливая рука».

— Вы сфотографировали уничтоженную переправу?

— Да, и сразу в боевой листок там написали

— А были у вас друзья среди оружейников или мотористов?

— Были. Вот у меня был старый техник, мы всегда вместе, кровати ставили рядом. Когда первый вылет я делал на боевое задание, он больше летчиков знал. Помню, инструктировал меня, говорил: «Ты не жди, когда зенитки будут бить, по прямой не иди, при подходе к линии фронта ты уже маневрируй».

— ПТАБы у вас подвешивали? Противотанковые.

— ПТАБы-2,5 прожигали броню. Больше штурмовики это применяли. На танки не помню, чтобы мы летали. В основном нас посылали на артиллерийские позиции, потому что мы подчинялись артиллерийскому штабу.

— На Ил-2 бывало, что бомбили с пикирования?

— Да, всегда, каждый вылет, если с бомбами. Пикирование 45 градусов примерно, не как «Юнкерсы» их, они на старых самолетах Ю-87 почти при 80 градусах бросали бомбы точно.

— Вас сбивали на фронте?

— Вошел когда в строй, на 7-ом боевом вылете меня сбили. Группой мы шли на аэрофотосъемки и были близки к выполнению задания. Мы в это время не имели права отклониться от намеченного курса, иначе аэрофотосъемка не получится и понадобится повторный вылет. И мы маневрировали только. Разрыв снаряда подходит – мы увеличиваем скорость, они опять стреляют – мы уменьшаем скорость. В общем, играли в «кошки-мышки» с зенитчиками. Иногда не получалось – подбивали. Сбивали на линии фронта. Дважды я приходил в часть пешком. Первый раз, по-моему, двадцати миллиметровый снаряд зенитки «Эрликон» пробил радиатор. Заклинило мотор, садился без шасси. Там кабина бронированная, обычно плоскости управления отлетают, а экипаж целый остается.

— Куда вы вышли после приземления?

— В расположении противотанкового артиллерийского полка. Комбат говорит: «Хотя говорят, летчиков кормят шоколадом, я вам все равно не завидую!». — «А мы вам тем более не завидуем,- отвечали мы.- Вы день и ночь под огнем, спите под шинельками в окопах, блиндажах. Мы вот 20 минут под огнем, потом прилетаем, обслуживают нас официантки, кормят в столовой, спим на простынях, кино показывают, даже бывают и танцы. Так что мы живем лучше!». А он сказал: «Все равно я вам не завидую. Вас сбивают как куропаток и вам с высоты падать!» Они видят, что по нам стреляют. Когда по ним стреляют, мы не видим – на земле снаряды разрываются.

— Что потом было с вашим самолетом, после аварийной посадки?

— Мой самолет потом отбуксировали, подняли, выбросили шасси, заменили радиатор, я еще летал на нем. Надо сказать, что я пригнал на фронт самолет с завода. Командир эскадрильи, конечно, новый самолет отобрал у меня. Говорит: «Выбирай другой самолет». Я походил, посмотрел – тринадцатый номер никто не берет, а я его взял и оказался он счастливым номером. Я полгода, наверное, летал нормально на нем. Я всегда благодарю судьбу или Всевышнего за то, что жив до сих пор.

— Когда сбили второй раз, где вы приземлились и как выбирались к своим?

— Когда выше летим, то там уже «Эрликон» не достает. Второй раз очевидно более крупный осколок попал в меня. Тоже радиатор пробило. Это был 39-й боевой вылет. Осень, октябрь 1944-го года. Литва. С 3000 метров спланировал. Мы перетянули на нашу территорию, и я на мелколесье возле болота сел. Там, по-моему, даже сплошной линии фронта не было. Плоскости отвалились. Штурман при посадке повредил ногу. Нашли ему палку.

Должен быть борт-паек, но обычно его съедал кто-то – техник или кто-то еще. В общем, его не оказалось, и питались мы ягодами, даже сыроежки ели. Спали, прижимаясь друг к другу, — в октябре еще не очень холодно было.

С воздуха привыкли хорошо ориентировать, а на земле-то не очень. Никакого компаса не было. Мы, летчики, привыкли по солнцу ориентироваться. Кстати, на «Иле» примитивное оборудование. Это сейчас автоматический радиокомпас, в любую погоду попадешь на свой аэродром. А у нас после маневров катушка компасов вращается, курс не возьмешь, всегда мы ориентировались по солнцу. Если оно было. Всегда, когда заходишь, пересекаешь линию фронта, примечаешь, где оно, чтобы знать, с какой стороны оно должно быть на обратном пути. И до сих пор я в лесу хорошо ориентируюсь, если за грибами езжу.

Блуждали мы очень долго. Я тогда думал, что раз живы остались, идем по своей территории, то обязательно выйдем к своим. И на одиннадцатый день оборванные, голодные мы вышли на дорогу. Нас подвезли на грузовых машинах, на ГАЗике. Вернулись в свою часть. Там перевязали моего штурмана, а я не пострадал. В первый раз я лоб разбил, не летал неделю.

Пришли когда, нам сказали: «На вас уже похоронки послали. Ребята видели, что самолет загорелся и упал в лес». А на самом деле самолет не загорелся, просто задымился от масла, это с бензином не было связано. Заклинило двигатель.

Я написал письмо матери: «Мама, ты не верь похоронке, мы живые пришли».

— У вас с собой во время полетов были пистолеты? А документы?

— Всегда мы с пистолетами уходим на полеты. И документы были – удостоверение. И награды на мундире.

— Были ли у вас или у ваших товарищей предчувствия во время войны? Допустим, что собьют или сегодня погибнут.

— Знаете, надо летать. Ну, как-то об этом не думаешь. Но я слышал, что были, которые уклонялись от полета, больными прикидывались. В истребительном полку это было, в Корее.

— Может, были какие-то плохие приметы, допустим, бриться перед вылетом? Про Бога вспоминали?

— Были летчики суеверные, между прочим. Не дай Бог, что бы женщина перешла с пустыми ведрами! Конечно, некоторые крестики носили, перед взлетом, может, молились. И я крестился иногда, когда загрузят бомбы, и с полной нагрузкой взлетаешь. Мы все летали с большим желанием, что бы нанести как можно больше урон фашистам. Механики были очень недовольны, если мы снаряды или патроны привозили назад. Всегда они ворчали – лишнего немца бы убил! А мы всегда немного оставляли – вдруг на обратном пути встретишь «Мессершмитта» и будет воздушный бой.

— У вас был «смертный медальон»? А не было ли приметы, что плохо его заполнять? Что заполнишь и погибнешь…

— Нет! Там просто патрончик такой пластмассовый в кармашке, начальник строевой подготовки нам раздавал на каждого. Там имя, отчество, откуда призван, из какого военкомата, место рождения.

— Не подводило вас оружие, техника?

-Пушки иногда. Там же перезаряжаешь их сжатым воздухом. Бывали отказы, незначительные. Но это целое ЧП, между прочим. Взлетаешь когда, пушки и пулеметы пробуешь, как работают. Обычно еще на своей территории. Вот когда падал, сбивали меня, радио плохо работало.

— Ваш самолет много получал повреждений?

— Разведчиков хотели сбить любой ценой, потому что везли ценные сведения. Мы поэтому иногда прилетали с повреждениями. В основном доставалось нам от немецких зенитчиков. Они стреляли точно. Надо сказать, у них хорошо было все отработано. Но и они несли потери, особенно от штурмовиков.

— Пулевые пробоины часто бывали на вашем самолете?

— На «Илах» часто, почти каждый полет. Был у нас дядя Саша, он сразу осматривал, заклеивал. Если какие-то повреждены агрегаты, то уже самолет можно менять. Была техническая служба специальная. Даже поднимали сбитые самолеты и на своих шасси привозили их на автомобиле. Была такая необходимость, потому что самолетов не хватало.

— Какова была роль авиаразведки и вообще авиации в боевых действиях?

— В основном-то мы летали на разведку и ежедневно фотоснимки делали всего переднего края обороны на всю тактическую глубину фронта и передавали в штаб. Два – три самолета одновременно. Безусловно, работа разведчиков была довольно эффективная и очень полезная. Наше командование научилось воевать разумно, осмысленно. У него уже были все данные о боевых средствах фашистов, и оно принимало, соответственно, правильное решение. И говорят, что благодаря нам сохраняли жизнь солдатам и офицерам наших наземных войск и достигали больших целей при наступлении, при обороне. Штурмовая авиация сыграла выдающуюся роль в Великой Отечественной войне, став незаменимым средством поддержки наземных войск в наступательных и оборонительных операциях с начала освобождения наших оккупированных территорий. Тогда на каждом фронте появились уже полки штурмовой авиации самолетов Ил-2.

После артиллерийской подготовки немцы еще в состоянии были вести оборонительные бои. Но после атак штурмовиков они теряли больше 50 процентов личного состава и техники и были вынуждены отступать или переходить на другую линию обороны, если она была подготовлена.

— Где, на ваш взгляд, авиация особенно отличилась?

— При подготовке операции по взятию Кенигсберга и, особенно, во время боев за этот город. На основе наших фотоснимков сделали перед наступлением полигон с изображением рельефов местности. И все командиры полков проходили здесь подготовку.

Немцы говорили, что Красной Армии никогда не взять Кенигсберг. Он 300 лет укреплялся, понимаете. И вот 6 апреля 1945-го года начался штурм после артиллерийской и авиа подготовки нашей. И в основном сыграла большую роль, конечно, авиация.

Так вот, этот Кенигсберг взяли на четвертый день, между прочим. Через три дня командующий Василевский собрал Военный совет – хотели прекратить штурм из-за больших потерь. А на четвертый день немцы вывесили белый флаг и Кенигсберг сдался.

— Сколько боевых вылетов вы сделали во время подготовки и проведения этой военной операции?

— Под Кенигсбергом в 1945-м году я 38-м боевых вылетов сделал. В день приходилось по нескольку раз в воздух подниматься. Один раз 7 вылетов сделал, каждый примерно по 30-40 минут. Седьмой вылет уже сделал недалеко от линии фронта. Я даже два вылета делал с учебной целью – вводили в строй молодых летчиков. Я уже командиром звена был. И вот механик меня на ужин вел под руку – у меня все время земля уходила из-под ног.

Прилетаешь, еще не успел сесть, а уже подвозят на стоянку на тележках боеприпасы и вот эти сотки. За 40 минут девчонки – оружейницы должны подвесить бомбы. А девчонки же не смогут их в самолет втащить. И вот они вчетвером поднимут мне на спину 100 килограммов и поддерживают. И на полусогнутых ногах идем, потому что плоскость низкая, потом ползешь под замок, скажут влево — вправо, выпрямляешься и ставишь на замок. И так 4 бомбы мне на спину клали.

— В это время там находились французские летчика из полка «Нормандия-Неман». Вы с ними как-то взаимодействовали?

— Вылетали с аэродрома Повондон в Восточной Пруссии. Прикрывали нас французские летчики из полка «Нормандия-Неман». Раз стояли мы с ними на одном аэродроме, даже в одну столовую ходили. Мы встречались. Такие они джентльмены были с женщинами, когда в столовой нас обслуживали! Учились мы их манерам общения с официантками.

И надо сказать, что французы нас надежно прикрывали, хорошие ребята. У них Яки со стрелами на борту были. Французы не очень разговорчивые были, и трудно было по радио понять «Работайте спокойно». Я как-то запросил: «Маленький-маленький, я вас плохо вижу!». Мне ответили: «Работайте спокойно, мы вас видим». Надо сказать, что французы, когда подавим основную часть зениток своим огнем, тоже ходили в атаку по наземным целям.

Был у них капитан Татьяна, которого они (французы) очень любили. На самом деле это был Серегин Василий Георгиевич. Герой Советского Союза. После войны он стал почетным гражданином города Парижа. Ему вручил орден Почетного легиона сам генерал де Голль.

— А вы лично общались с Серёгиным?

— Я с ним летал в Корее, несколько вылетов делал, потом его отстранили. Мы были в определенном районе, в зоне МиГов так называемой, и не имели права пересечь береговую черту, с западной и с восточной стороны тоже были ограничены в действиях, а ему это было нипочем. Тоже на разведку он часто летал, у него 350 боевых вылетов. И талантливый во всем: и музыкант, и солист, и вообще во всей жизни умнейший человек. Очень не любил подчиняться разным указаниям несведущих командиров, поэтому жив и остался. Воевал он по-своему.

— После война вы встречались с французскими летчиками из «Нормандия-Неман»?

— Меня командир Пуап узнал в 1978-м году, когда приехал в Тулу. Открывали мемориальную доску на Клоковском аэродроме. Нас было двое: механик и я. И вот Пуап меня узнал и говорит: «А-а, смешной летчик!». Я улыбался много, такой был. И сейчас у меня осталось немножко того оптимизма, который у меня всегда был. Всегда с хорошим настроением, доброй улыбкой!

Меня наградили французы орденом Почетного легиона. И в подарок дали картину.

— Часто ли во время вылетов в Восточной Пруссии немцы появлялись в воздухе?

— Немцы были, между прочим, не те, что в начале войны. Их истребители тоже использовались как штурмовики и били по наземным целям.

— Ваш аэродром подвергался немецким бомбежкам?

— Только один раз, в начале, после моего прибытия на фронт под Дретунью. Немцы такие точные были по времени. И в 15.00 часов они начинали обстреливать наш аэродром. Поднимали аэростат. А я только что пригнал самолет, поставил и потом встретили нас, покушали и говорят: «Пошли все за насыпь!». Там железная дорога и все уходили за насыпь. Уже обстреливали не первый день, но не очень точно, просто не давали работать. Один разрыв, два разрыва и смотрю, под моим самолетом после разрыва загорелось – трава, бензин там разливали или что-то еще. Я поднялся и бегом, а мне командир эскадрильи: «Вернись! Вернись Куль!». А я не вернулся, сел в самолет и переставил на другую сторону. А потом прибежал.

Бегал как спортсмен на окружных соревнованиях на 30 км, когда был в училище, занял второе место. Выполнил там норматив мастера спорта. Обошел некоторых мастеров спорта. Я хорошо был подготовлен в спортивном смысле. 4 года почти на лыжах зимой по 50 км ходил домой и обратно. Поэтому когда в училище пришел, меня послали на окружные соревнования. Это было в 1942-м году.

— Так нагоняй, как понимаю, вы не получили?

— Когда я пришел, думаю, мне попадет, но все одобрительно к этому отнеслись, все подчиненные стали ко мне хорошо относиться, заметил как-то.

Самолеты мы тогда не потеряли, но потеряли трех человек. Вот механик один, девушка военнослужащая погибла. Когда начинался обстрел, с другого, фронтового аэродрома подняли наши самолеты и сбили аэростат. Потом сменили мы аэродром, перелетели на другой.

— Вы наблюдали воздушные бои, когда над вашим аэродромом истребители крутились?

— Видел, как пролетал разведчик, а за ним летела пара наших самолетов. Потом говорили, что сбили. Слышали даже очереди по этому разведчику. Часто можно было наблюдать немецкий самолет сбитый. Наши тоже падали, бывало.

— А именные самолеты у вас были в полку? От колхозников, например.

— Был один самолет от какого-то коллектива. Он у командира полка сначала был, а он не летал все равно, потом он заместителю своему отдал.

— У вас большие потери были в полку среди воздушных стрелков?

— У меня слабенький был штурман, его укачало, он там, в задней кабине, а идешь на посадку, стрелок должен держать УБТ – крупный пулемет. И вот следят, если упал стволом вниз, сразу санитарка подъезжает – значит, что стрелок убитый или раненый. Двух наших ранило штурманов. У них там плохая защита.

— Вы все время с одним стрелком летали?

— С одним. С Алешей Клементьевым из Рыбинска. После войны с ним общались. Он на штабную работу перешел, а меня перевели в истребительную авиацию. Я потом служил в полку, где рядом «Нормандия-Неман» была, в 18-ом гвардейском истребительном полку, в котором я 11 лет прослужил, был командиром авиационной эскадрильи, участвовал в боевых действиях в Корее.

— У вас, наверное, друг воздушный стрелок. С кем вы еще были в хороших отношениях в своем полку?

— Мишу Капитонова помню, потом погиб. Миша Девидзе был хороший и простой парень. Родионов, Ивахненко.

— А вы или ваши штабные работники бывали на местах атакованных батарей, колонн, мостов, боев вашей части, чтобы проверить, сколько чего подбито, уничтожено?

— Было такое, и нас возили один раз, в Белоруссию, когда разбили одну фашистскую колонну. Там негде было свернуть в лесах, и штурмовики засекли ее и отработали, не только самолеты нашего полка. От этой колонны остались «рожки да ножки» — жуткое зрелище!

— Во время войны у вас была женщина?

— Да. Наши войска продвигались, и мы тоже перелетали с ними. 27 августа мы перелетели из Белоруссии в Литву. Разместили нас в трехэтажном доме, очень удобно. Оказалось, это был дом одного музыканта богатого. И там везде дипломы весели, и он там с нами был, с женой, девушками. Вот там столовая. Я со своим штурманом сижу. Каждый раз обслуживает нас новый батальон аэродромный, там же вольнонаемные. И вот ждем, когда нас покормят.

Штурман меня толкает, говорит: «Смотри, какая девчонка, официантка красивая, волосы какие». Я говорю: «Ну, это не про нашу честь!». У нас командир эскадрильи очень охоч был до женщин, на фронте-то все холостяки. Ну, мы сидим скромно. Принесла еду нам тоже. Мой штурман говорит: «Она на тебя обратила внимание!». У меня курчавые волосы, улыбающееся лицо, так что я ей, может, и понравился. И потом в обед она тоже засмотрелась, уронила тарелки. Я ей помог еще собрать черепки, а потом этот музыкант вечером после ужина с аккордеоном вышел, и начали танцевать там. Эта официантка пришла, я ее пригласил. Потом мой командир эскадрильи Женя Васильев так бесцеремонно подходит, а она с ним не пошла. На второй день я ее проводил, на бревнышке посидел, она открыла еще дверь, окно – было лето. Короче, так перешел дорогу командиру. А он не мог этого позволить – у него полная грудь орденов, он с начала войны воюет. Его зло взяло. Позвал он меня и сказал: «Завтра в полет, не задерживайся!». Послал меня фотографировать немецкий аэродром. Не только меня, парой с летчиком из другой эскадрильи.

— Чем закончился этот полет?

— Погода была плохая, мы с прикрытием полетели, я запомнил, 27 августа. С первого захода не могли зайти на маршрут. Второй заход. Мы там растерялись. В шестерке истребителей, которая нас прикрывала, ведущий был более опытный товарищ. Он развернулся и из-за погоды прекратил выполнение задания, увел истребители, а мы с Алёшей решили еще делать заходы. Третий заход у нас получился, и мы точно сфотографировали немецкий аэродром. Но я удивился, что ни зенитки, никто не стреляет, и мы как у себя дома.

Уже я начал разворот с хорошим настроением, и вдруг сзади атака двух самолетов, застучали пулеметы. А у меня элероны отбитые были уже, пробоины на плоскостях. Расстреливают меня без всякого прикрытия, и я понял, что мой штурман сразу был убит, потому что он ни одного выстрела из пулемета крупнокалиберного не сделал. Потом оказалось, что он во время еще первой же атаки покинул самолет, выпрыгнул. И на меня одна пара заходит, вторая, расстреливают, как хотят. Смотрю, в кабине все побито, и потом взрыв такой и меня накренило, руль вышел из строя. И я решил прыгать. Хочу открыть фонарь, а у меня не открывается. Смотрю, а встык фонаря снаряд зашел и заклинил намертво. Ну, я начал бороться, чтобы из крена выйти, толкнул ногой, а коромысло отбита, на ноге осталось. А у летчика под ремешками управление рулем поворота, я тогда потянул. И самолет немного стал выходить из крена.

Ну, думаю, в кабине все побито, а я целый. Только об этом подумал, как у меня предплечье дернуло, и кровь из рукава потекла. Я побоялся посмотреть, думаю, что оторвало руку. Пошевелил, вроде рука шевелится.

Мне садиться не хотелось, подо мной сплошной хвойный лес. И двигатель уже начал из строя выходить, понял, что радиатор уже пробит. А впереди дорога и этот, хутор латыша. Это в Литве было. И вот когда лес кончился, я выключил двигатель и стал садиться на яблони. Удивился, что так мягко садится самолет. Самолет держат сучья. Потом он съехал с них и ударился о землю. Хвостовая часть через меня перелетела и вот-вот самолет, думаю, загорится, а фонарь я не могу открыть. Думаю, сгорю так. Я быстро снял парашют, там форточка бронированная. Открыл эту бронированную форточку, я никогда жирным не был, и пролез через нее.

Я не уверен был, что сажусь на свою территорию. Думал, что на немецкую, за линией фронта. Я вынул свой пистолет, за пояс заткнул на всякий случай. У меня созрел план: я перейду эту дорогу и пойду в этот лес. Потом сориентируюсь и ночью перейду линию фронта. И когда я стал подходить к дороге, смотрю, военнослужащий идет, автомат у него за плечами, по-моему, ППШ. И у меня сразу от сердца отлегло – значит, я на своей территории. И кричит он: «Эй, а летчик-то выпрыгнул!». Я говорю: «Летчик-то это я! Это мой штурман выпрыгнул, когда начали атаковать». Вояка старшиной оказался. Там артиллерийский полк стоял. В штаб привели меня, девчонки там военнослужащие гимнастерку сняли, рубашки постирали, я умылся.

— Ваш штурман даже не пытался стрелять и выпрыгнул? Не попал к немцам в плен?

— Ну, сразу атаковали нас. А куда ему было деваться?! Он правильно сделал, с него бы лапшу сделали. Из артиллерийского полка пошли искать, где он приземлился. Походили, походили – нет моего Алеши. Потом через 3 месяца он присылает письмо из центрального военного госпиталя авиационного. Когда снижался на парашюте, немцы его расстреляли – прострелили ногу, легкое пробили, в руку ранили. А у меня только осколочное ранение. Потом, 24 июня 1945-го года меня послали на парад Победы, в госпитале вручили ему орден Отечественной войны первой степени, он на костылях был, без ноги.

— Так вы участник парада Победы?

— Нет. Посылали, я в Кенигсберге тренировался, по 8 часов строевой. Меня первого послали из полка на парад Победы тренироваться под Кенигсбергом от Первого Прибалтийского фронта. И вот приехал в часть, мне говорят: «Слышь, тебе не надоело ходить?! У нас из полка три самолета будут участвовать в воздушном параде Победы (а я хорошо летал). Поедешь?!». Я говорю: «С удовольствием, мне надоело пешком ходить!». Потренировались в Монино, оттуда летали, на экзаменах хорошую оценку наше звено получило – хорошую слетанность показали, должны участвовать. Особисты уже все осмотрели. Там строго – самолеты все опломбированы, ждем. Утром рано приехали, а дождь пошел! И я не участник ни воздушного парада, ни пешком не попал.

— А кого еще из летчиков, может быть, отобрали для этого парада?

— Да вот Миша попал на парад Победы, один штурман. Еще мой приятель, украинская фамилия, потом, может, я вспомню, дважды Герой он в Отечественную войну, вместе мы окончили учебу, только он попал в штурмовой полк.

— После ранения в руку вы долго были в госпитале?

— Нет, там осколочное ранение, в санчасти полежал неделю, у меня все заросло, и снова я продолжал летать. И так до конца войны.

— Значит, вас три раза сбивали: два раза зенитка и один раз истребитель. Еще были случаи, когда вас атаковали истребители?

— Да нет, не было. Видел, как сбивали бомбардировщики под Кенигсбергом. Вроде уже наше превосходство было, мы на малой высоте фотографировали. Смотрим, мы еще бомбу не сбросили, а уже под нами кругом разрывы. Глянули – а над нами бомбардировщики идут на большой высоте. Штурмовики ниже, а бомбардировщики Ил-4, бросают бомбы, девятка за девяткой. За счет авиации Кенигсберг мы взяли за 4 дня.

— Часто вас, разведчиков, использовали как обычных штурмовиков?

— Только несколько раз, но мы и сами после выполнения задания атаковали наземные цели противника.

— Вы мне сказали, что были вылеты на корректировку артиллерийского огня. А на какой высоте она велась?

— На высоте 1500 – 2000 метров ориентировались. Я помню, под Пиллау корректировали огонь 406-мм орудий, мощный снаряд около тонны. Я по радио слышал, говорят: «Первый пошел». Я хочу показать штурману, где разорвался снаряд, чтобы он видел. Потом говорят: «Второй пошел». Они диктуют по времени и говорят: «Первый подходит, наблюдайте». Первый упал, и смотришь – взрыв такой! Били там по портам, по кораблям за 45 километров от линии фронта. Взрыв мощный, конечно, применялся для железнодорожных установок.

Второй раз корректировать артиллерийский огонь довелось под Мужу. Наши готовили наступление в Латвии, налаживали через речку мосты, чтобы форсировать, а выше была плотина. Наши начинают переправы делать, немцы открывают плотину и водой все сносит. И вот мы со старым штурманом, фамилия его Перевертун Миша, полетели, чтобы разбить эту плотину. Потом бомбардировщики на Пе-2 тоже промазали. А затем какой-то умный человек говорит: «Давайте артиллерией». Какая-то 175-мм или более мощная была задействована. И нас подняли, мы скорректировали и плотину разбили. А там сбили 2 «Пешки», плотина у немцев зенитным огнем была хорошо защищена!

— Помимо фотографирования немецких позиций вам приходилось вылетать на обычную визуальную разведку?

— Да. После взятия Кенигсберга на полуострове Пиллау скопилось много немецких войск. Мы в Повондоне стояли и ночью слышали автоматные очереди. Нас это уже даже беспокоило. И вот в один из дней наземные немецкие войска пошли в атаку. После взятия Кенигсберга наши наземные войска научились воевать и не хотели нести большие потери, поэтому вынуждены были залечь. И вот звонят нашему командиру полка, что самоходки немецкие бьют где-то, а наши не могут определить где. Просили помочь.

Был туман, видимость меньше 50-ти метров. Один экипаж полетел, его сбили. Второй полетел, но не нашел. Потом я говорю: «Давайте я слетаю». Мы взлетели, штурман на меня: «Чего ты суешься в такую погоду?!». И вот на бреющем полете я иду, на высоте примерно 3-5 метров над землей. Вижу – в меня стреляют из автомата. И самоходку я нашел. Сельскохозяйственные постройки там были высокие, где молотили. Как наши поднимутся в атаку, самоходка выходит, дает залп и снова заходит. По следу мы нашли ее. Я ударил реактивными снарядами – РСами, загорелся сарай и самоходка вышла. Передал штурман, наши ударили, и пошло наступление. Командующей сказал представить к награде. Но награду получил командир полка.

— А к чему вас представили? К ордену Красного Знамени?

— К ордену Красному Знамени представляли, командир полка его получил. Я у начальства был на плохом счету. Я не выдержанный был. Никогда начальства не боялся, мог высказать что угодно. Зато среди летного состава, среди ребят я был всегда в большом авторитете. У нас хохол был начальник. Он что-нибудь сморозит, а я передразню его. Все ха-ха-ха! Морщился всегда.

— Как вообще к своим подчиненным относились командиры? Считались ли с потерями, думали ли о людях?

— У нас был отдельный полк, мы подчинялись только главному штабу артиллерии и воздушной армии. Ну, о своем командире полка я не очень высокого мнения, а о командире эскадрильи, Жене Васильеве, которому я дорогу перешел по женской части, я рассказывал. Потом, когда меня сбили, я ему говорил: «Женя, ну ты мне и устроил!».

А технический состав и батальон, который нас обслуживал, очень хорошо относились к нам, к летному составу. Всегда в столовой, если что-нибудь не понравилось, так всегда подойдут, предложат что-то: «Может, это покушаете?!». Заботливые были.

— А как насчет той девушки с длинными волосами, которая вам понравилась, что там было дальше? Продолжение было какое-то истории?

— Да, конечно, было. Писали мы друг другу, хотели пожениться.

— Бывало такое, что в своих попадали? По своей артиллерии. Тогда же фронт перемещался.

— Бросали. Я помню, под Кенигсбергом были на малой высоте, смотрим – разрывы под нами, а мы еще не сбросили бомбы. А потом глянули – над нами 2 девятки, глубоко эшелонированные по высотам, бросают на нас. Столько авиации на Кенигсберг было брошено! Так что бросали наши штурмовики, были случаи, что попадали бомбы на свои зенитки. Они же бьют за 10 и более километров, вот попадали штурмовики. Но у нас в полку я такого не помню.

— Кстати, вы, разведчики, постоянно с бомбами, с РСами летали?

— С РСами постоянно, с бомбами нет. На фоторазведку бомбы не вешали.

— Вот эти РС, как вообще вы оцениваете их эффективность, потому что точность у них не очень.

— Не скажите, это не очень точные у наземных войск, которые по площади стреляют, а мы прицельно бьем. Были случаи, правда, если стабилизатор погнутый, то они сразу парой вылетают. Один РС раз завернул куда-то в сторону – не поправили стабилизатор, а так в основном идут точно, куда прицелился. Эффективность хорошая. Особенно по артиллерийским батареям. Как-то, когда осталось несколько РСов, я приметил небольшой домик на Рижском взморье за линией фронта противника. Решил просто попробовать, выстрелил, и этот двухэтажный домик как ветром сдуло.

— Вы часто сами выбирали цели для стрельбы?

— После съемки мы выбирали цели самостоятельно, особенно артиллерийские батареи подходящие. Как-то под Кенигсбергом заметил легковой автомобиль. Ну, думаю, какой-то начальник, я не выдержал и этот автомобиль подорвал. Сначала впереди ударил, и он остановился, я второй заход сделал и поджог автомобиль.

— Были ли случаи, когда был настолько сильный огонь, что делали один заход и уходили?

— Да, когда я в переправу попал с одного захода. Тогда был в эскадрилье штурмовой, а потом мы стали разведчиками, нас берегли и очень редко использовали для уничтожения боевых целей.

— Что вам запомнилось из вашей практики разведчика?

— Был случай в августе 1944-го года, еще Рига не была взята. Танкисты, очевидно, хотели сделать подарок нашему командующему фронтом Баграмяну. Решили пересечь линию фронта танковой группой, выйти к Рижскому заливу и привести бутылку воды из залива. Они оторвались от основных сил, от тылов. Короче их прихлопнули. И меня посылают на визуальную разведку узнать, где они находятся. В случае чего мне сказали приземлиться, мотор не выключать, спросить, как им помочь.

— Приземлиться на Ил-2? Ну, это просто очень опасное задание, чрезвычайно опасное. В это время там все в грязи.

— Так вот, рядом аэродром увидел и посадочную полосу. Смотрю танки кругом, вроде наши. 10-15 человек топчется, а большой массы людей нет, не стреляют. Я решил сесть. Выпустил шасси, хотел приземлиться уже. В это время очередь из «Эрликона», и я убираю шасси и ухожу. И я благодарю того немца, что в меня стрелял, а то бы еще в плен попал, сочли бы еще врагом народа. Сказали бы, что сам перелетел, а у меня задание такое было. Короче танкисты все попали там в плен. Я об этом доложил и фотографии предоставил.

— Летали вы на морскую разведку? Вы же рядом с морем были. По кораблям стреляли?

— Я несколько вылетов делал в Пиллау, фотографировал корабли. По одному мы всё время стреляли, а оказывается, он уже был не на ходу.

Мы в Латвии были, добивали Курляндскую группировку. Подготовились уже к вылету. Нас возвратили из-под Кенигсберга. Должны были мы сделать один вылет.

Наши войска уже взяли Берлин, все поняли, что немцы сдаваться будут. Они хотели пересечь Балтийское море и сдаваться в Швеции, Норвегии. И мы несколько вылетов делали как штурмовики, поэскадрильно обстреливали корабли. Зенитный огонь, конечно, тоже был. У нас сбили один самолет.

— Как вы узнали, что война закончилась?

— Мы приготовились к полковому вылету, а потом в 4 часа утра, темно еще было, стрельба как поднялась! Думали, что немцы прорвались. Мы все быстро оделись, гимнастерки с наградами одели и бежать на аэродром. Вышли, посмотрели – стреляют в разные стороны, войск-то много. А потом дневальный выходит и говорит, что война кончилась! И мы тоже две обоймы расстреляли, расцеловались, обнимались там, солдатки девчонки тоже. Начали соображать, как встретить, отметить день Победы. Там литовцы, спиртное достать негде. Литовцы ждали американцев. Только на доллары могли. А у меня в бомболюках с Восточной Пруссии мотоцикл был – я разобрал и в бомболюке его разложил по частям. Я говорю техникам: «Соберите, обменяем!». И вот они обменяли на 3 ведра самогонки.

— Кстати, насчет спиртного, как 100 грамм?

— Ну, 100 грамм давали каждый день. Если боевых полетов не было, то командир эскадрильи говорил: «Слушай, Николай, слетай над батальоном, чтобы видели, что задание дали. Так я взлетаю, пушки над батальоном попробую, 10-20 минут полетаю и сажусь. И по 100 граммов всему полку выписывают.

— Насчет водки на войне, как вы считаете, нужна ли была она там?

— Я считаю, нужна, хотя она сыграла и отрицательную роль, конечно. Потом привыкли к этому делу, к этому рациону, и потом продолжали и после войны. Но, может быть, другой напиток какой-то нужен был, хотя в Корее тоже наливали. На 4-х нам давали бутылку коньяка. Но перед вылетом не пили. Один раз я в нетрезвом виде летал, не очень нетрезвом. Ребята местные хорошо относились к летчикам, и уже было ближе к вечеру, когда они командиру эскадрильи принесли бутылку самогонки. Давайте, говорят, продегустируем. Он не всем наливал, вот мне налил, другому налил. Кто был надежный, тому наливал. И мне пришлось вылететь после этих 100 грамм с одним молодым летчиком, Собольковым. Он летал на У-2, потом поправил здоровье и решил перейти на боевой самолет. И вот его вводили в строй. И я чувствую, что все-таки выпил, и иду на посадку, чувствую ответственность. А мой командир эскадрильи Васильев Женя, москвич, частенько был поддатый. И вот перелетали с одного аэродрома, меняли аэродром, я был его ведомый. Вся эскадрилья, 12 самолетов, шла за ним. Он спускается и начал там виражи, пилотаж показывать на малой высоте, а я оказался ведущим всей эскадрильи. Командир полка ему, помню, взыскание сделал.

— Были ли вылеты, которые не засчитывались как боевые?

— Помню такой вылет, сейчас расскажу. В Литве это было. Нашу группу встретили немецкие истребители, начался воздушный бой. Прикрывавшие нас истребители были связаны воздушным боем, и все на свой аэродром повернули. А у меня оставалось два с половиной контейнера осколочных бомб – 82 штуки маленькие такие. С этими бомбами посадка не разрешается, потому что они могут взорваться. Так я не хотел их на своей территории бросать, и я на бреющем полете пошел километров 30-50, пересек линию фронта. Думаю, посмотрю, что там немцы у себя в тылу делают. А там, в лесочке дорога, поляна, дым какой-то, машины стоят, мотоциклы. По времени ровно 13.00 часов, немцы пунктуальные – обедают. Народу прилично собралось. Ну, думаю, сейчас я их угощу! Горку сделал и сыпанул туда им. Штурману говорю: «Посмотри, как они себя чувствуют в обед!».

Был этим вылетом очень удовлетворен, всегда потом хвалился. Но его мне не засчитали, только выговор получил от командира.

— А часто бывали случаи, что по разным обстоятельствам не удавалось выполнить боевое задание?

— Из-за погоды возвращались мы иногда. Вот я рассказывал, когда меня в первый раз сбили. Плохая погода, но вертикальная видимость была, и я понял, что снимки можно сделать, сфотографировал. Когда сбили, вскрыл кассеты и положил в мешок и потом, по возвращению в часть, передал командованию. А до моего приезда про меня наговорили, что шел курсом к противнику и что очевидно сел у немцев. И когда вернулся, не поверили, что в такую погоду выполнял задание. Я не стал спорить. У меня друг был, Клепинин Саша, начальник фотолаборатории. Попросил его проявить кассеты. И все языки прикусили.

— Вы что-нибудь рисовали на самолетах? Может быть, звездочки какие-то, животных, что-нибудь вообще рисовали?

— Нет, у нас как-то не принято было. Только звезды красные для распознавания.

— А какое оборудование у вас было для фоторазведки?

— Мы на разных самолетах летали, с различным оборудованием. В одних фотоаппараты АФ3С, а в других АФБ были. И у нас иногда и не было своего самолета.

— Вы потеряли свой самолет с тринадцатым номером в августе 1944-го?

— Нет, он у меня целый остался. Он не был оборудован фотопулеметом. Я потерял тот, что был с АФ3С. Там фотоаппараты такие громадные, у них запас пленки на 50 км почти. Наш полк ежедневно выполняли аэрофоторазведку и доносил в штаб. И у нас был самолет связной У-2, на котором эти снимки возили в штаб фронта. Я часто вызывался летать на нем, и меня уже знали в штабе армии. У меня и допуск был, и начфина возил, лишь бы летать, летать очень хотелось, не на линию фронта.

Однажды уже после обеда проявили пленку, а летчик на У-2 плохо себя чувствовал, и я снова вызвался полететь на У-2. А в этот раз мы полетели уже поздно, и мой Воробьев задержался там в штабе. А в Дретуне на линии фронта был аппендицит–выступ такой шириной всего 10 км, который защищался немцами. Его облетаешь лишние 30 км. А мы вылетели поздно, и я подумал, что если я буду облетать, полчаса потеряю, а ночью я ж не умею летать. И решил пересечь этот аппендицит на У-2. Посмотрел, там лесочек есть. Снизился на бреющем полете над лесочком, думаю, по овражкам пролечу. И тут меня обнаружили и обстреляли, повредили самолет. А Воробьев Саша говорит: «Кажется, меня ранили!». В бедро попали.

Прилетели, сели. Ну, думаю, мне попадет. Инженер похлопал меня по плечу, говорит: «Спасибо тебе, мы давно его хотели списать!». А Сашка обижался все время. Потом как выпили, говорит: « Переложили наши поэты на песню «А первая пуля ранила Пе-2, а вторая – Петьку Воробья».

— Какие еще интересные случаи происходили с вами?

— В один из вылетов, помню, шел из разведки, мы блуждали и я сел не на свой аэродром в Поневежисе, а в Шяуляе, который в это время наши взяли. Там аэродром хороший, бетонированный немецкий был. И полк Василия Сталина занял этот аэродром. Василий Сталин тоже заходил на посадку одновременно со мной. Я по прямой сел, а он заходил по коробочке. И я ему помешал. Он мне флажком пригрозил. Потом я зарулил на стоянку, он рядом свой поставил, Вася Сталин. Вот я посмотрел на него.

А потом немцы предприняли контратаку и близко подошли к аэродрому, наши самолеты вынуждены были разлетаться кто куда.

Про Василия Сталина уже слухи ходили, что он на нашем фронте воевал. Хорошо сбивала его группа – у него одни Герои Советского Союза были. Он заботился о своих летчиках. И батальоны аэродромного обслуживания всегда очень боялись, когда его группу приходилось обслуживать.

— Кстати, а сколько вы налетали часов до того как сделали первый боевой вылет?

— Я полетел на фронт, налетав на Иле всего 15 часов. Малый опыт, конечно.

— Какой у вас был налет за всю войну? Может быть, помните? Вот на Ил-2, на По-2. Сколько вы налетали?

— Ну, часов 130. Один вылет минут 40, при том, что на наших самолетах из-за радиостанции на 50 литров горючего было меньше.

— А сколько у вас всего вылетов за Великую Отечественную войну? Сколько вы сделали боевых вылетов на Ил-2?

— 54 боевых вылета.

— Вы же разные цели атаковали: и мосты, и самоходки, и колонны. Какие больше всего не любили?

— Узкие такие цели. Иногда летали далеко от линии фронта – 20-30 километров, бомбили немецкие аэродромы. Вот это были самые напряженные вылеты, потому что там всегда нас встречали. Если мы успевали их застать на аэродроме, то бомбили по полной программе. А если они уже были в воздухе или поднимали самолеты с другого аэродрома, то туго нам приходилось – бывало и их превосходство в бою.

— С какой дистанции открывали огонь – 200, 300, 500 метров? Из пушек, пулеметов?

— По наземным целям, конечно, старались подлетать поближе, меньше 500 метров. Из пушек стреляли с 200 метров, если меньше, то пикировали на противника. Когда уже входишь в раж, атакуешь уже почти над самой землей.

— Может быть, помните, как вас наградили первой наградой – медалью «За боевые заслуги»? Вы говорили, что за 10 боевых вылетов вас наградили в Белоруссии.

— Надо сказать, что мы подчинялись артиллеристам. Они скупые были, на меня писали: «Вот у вас представление на орден Красного Знамени», а мне дали орден Отечественной войны I степени.

— Вроде бы медаль «За отвагу» должны были дать за 10 боевых вылетов?! Или я не прав?!

— Писали вроде и еще должны были, мне награды не очень… Один раз на танцах танцевал с военнослужащей нашего полка, а помощник начальника штаба по разведке, забыл его фамилию, Моженков вроде, подходит бесцеремонно, уже поддатый, берет эту девушку. Она подчиненная, пошла. А мне обидно стало: я летаю на боевые задания, могут сбить. Ах, ты, тыловая крыса! Короче, мы обменялись ударами, я его по роже, он меня. У меня руки жесткие оказались, у него под глазом синяк большой потом появился. Он вышел на работу. «Что это с тобой?!»,- спрашивают. Говорит: «Вот это меня младший лейтенант!». – «Ах, вот он такой-сякой!». Наградной на орден Красного Знамени порвали.

— А вообще, как у вас в полку, хорошо награждали или плохо? Других, не вас.

— Тоже скупо. Но в эскадрильи как-то за один боевой вылет наградили орденами Красного Знамени. Фоторазведку сделали. А я в этом вылете не участвовал. Да и вообще, я у командира эскадрильи не очень-то был в почете, помнил, как я дорогу ему перешел по женской части.

— Штурманов у вас тоже не баловали наградами?

— Конечно. Но вот моего штурмана наградили орденом Отечественной войны I степени, а меня нет, хотя должны были наградить орденом Красного Знамени.

— Насчет наград. В фильмах показывают, как обмывают награды. У вас была такая традиция?

– Была, да. В стакан с водкой клали орден. Ну, почему-то больше истребителей награждали. В нашем полку была эскадрилья. Правда, истребители мне не очень-то нравились тем, что часто бросали меня во время боевых вылетов.

— Это шестерка?

— Да, шестерка, и меня не прикрыла. И потом они на меня зуб имели, когда я доказал это. Языки прикусили, а неприязнь-то осталась.

— Николай Иванович, вы счет вели, сколько машин уничтожили, артиллерийских батарей?..

— В штабе, конечно, вели. Ну, в летную книжку писалось. Там, конечно, танки не считали, орудий сколько где уничтожено не определишь.

— Во время войны вам за боевые вылеты или за уничтоженную технику платили деньги?

— Да. За 10, 15, 20 боевых вылетов, за сбитые самолеты платили. За сбитые самолеты и в Корее платили: за истребитель – 2 тысячи, а за бомбардировщик – 3 тысячи. Ну, мне не платили, но за вылеты платили на книжку. Когда война кончилась, там было немножко денег.

— С особым отделом вы как-то пересекались?

— С особым отделом был такой случай. Готовилась операция «Багратион» по освобождению Белоруссии. Мы стояли недалеко от границы и станции выгрузки железнодорожной «Дретунь». И немцы разнюхали, что там много горючего, боеприпасов, и две девятки «Юнкерсов» к вечеру прилетели, раскромсали все там. Все взрывается, они пикируют. Пикирующие бомбардировщики, лаптежники мы их называли. И выходят прямо над нашим аэродромом. И наши механики, техники из всех видов оружия стреляют, зенитки бьют, но ни одного не могут сбить.

Мой механик тоже с ППШ. Я ни разу из ППШ не стрелял. Говорю: «Сереж, дай я попробую!». Он мне дал ППШ, смотрю летчика видно. Он в 150 – 200-х метрах от нас. И наши стреляют из автоматом. Я прикладываюсь, раз очередь – отлетает хвост от Юнкерса и сразу два парашютиста спрыгнули. Все на меня посмотрели, а потом поняли, что просто одновременно получилось с зениткой. Я с этим автоматом как лось за этими немцами, которые выпали. Я отобрал у командира «Юнкерса» карты, пистолеты (у него было 2, один парабеллум, один поменьше пистолет). Пистолет его подальше себе в карман. У штурмана тоже отобрал пистолеты, привел в штаб. Пистолеты я, конечно, отдал, карты я себе за голенище засунул. На второй день мне при построении приказали выйти из строя. Думаю, благодарность будет или что-нибудь. Но мне объявили строгий выговор, строгача: «У нас целая рота охраны, а он, видите ли, бегает за фрицами уже сбитыми, дохлыми фрицами!».

Немцы потом раскололись – рассказали, что я карты забрал, и меня в особый отдел две ночи вызывали. Опять я в немилость попал.

— Вообще это видные были немцы, с наградами?

— В комбинезоне они без наград летают обычно.

— Насчет политзанятий, как вы считаете, нужны они были, не нужны?

— Ну, конечно, иногда перед наступлением это как-то воодушевляет. В этом не только же летчики участвовали, но и инженерно-технический состав. Ведь нужно самолеты подготовить. На одного летчика приходилось, наверное, человек 10 – 15 обслуживающего персонала.

— У вас в полку большие были потери?

— Нет

— А не боевые потери были?

— Не боевые потери да, были. На облете самолета мой приятель взлетал, Миша Черненовский, мой командир звена облетывал. Летчик погиб, почему-то элероны перепутали, все наоборот техники сделали, или с двигателем что-то было, я не помню, но похоронили Мишу. Наказали этих техников или нет, я уже и не помню.

— Что делали с вещами погибшего летчика?

— Отсылали домой.

— Вот подумали же, что вы тоже погибли, ваши вещи тоже домой отослали?

— Да нет, не успели.

— Вы говорили, что переписывались с девушкой. Тогда как работала почта во время войны? Хорошо, средне?

— Нормально. Получали письма-треугольнички. Даже присылали посылки. Мне, некурящему, кисет с махоркой прислали, там девушка письмо вложила, адрес. Потом переписывались. Ученицы 9-го или 10-го класса писали, присылали посылки на фронт. Носки теплые присылали. Такие посылки тыловики посылали.

— А с военной цензурой сталкивались, что-то вычеркивали в ваших письмах?

— Была цензура. Даже в Корее вычеркивали.

— Что-нибудь запомнили о пребывании в Германии?

— Мы какое-то общение с немцами имели. Только из Литвы прилетели, мои механики встречают и сопровождают уже на велосипедах, мотоциклах.

Подлетаем в феврале, снега вроде не видно, облачности нет, а как будто населенный пункт снегом запорошен. Потом я увидел, что это был пух из матрасов. У немцев почему-то не топили вообще, так они спали на этих перинах и закутывались в них. Солдаты распарывали и раскидывали по улицам – вроде мстили врагу за поруганные наши земли. Мне не понравилось это.

Мародерствовали, может быть, некоторые, но это редко.

— Приходилось ли на немецких аэродромах лазить в их самолеты, смотреть как у них что?

— Да. Как-то мы пришли в Литве, рано позавтракали, а на нашем аэродроме немецкий самолет целенький стоит, и никого нет. Мы все переглянулись, кто куда пошел. А мне же интересно, я в кабину залез посмотреть. У нас парень, который хорошо немецкий язык знал, мы с ним: «Это что? А это что?». Самолет такой для связи применялся, «Шторьх», он как У-2 такой простой. Очевидно, летчик заблудился и убежал, скрылся.

Думаю, пока начальства нет, слетаю на нем. Посмотрели – горючего нет. Я пошел к механику, мы канистру принесли, залили. Разобрались, запустили. Стал выруливать на полосу, а тут командир полка подъезжает на своем «Виллисе» и опять я в немилость попал. А с немецкими летчиками общаться не приходилось – их сразу уводили.

— Как вы относитесь уже сейчас к своим бывшим противникам, к немецким летчикам разведывательной авиации, истребителям Люфтваффе? Вы могли бы пожать им руку?

— Ну, наверное, как солдат солдату. Дело прошлое. Они же тоже выполняли свой долг. Мы встречали, в гостинице в Белоруссии, когда я с супругой, с внучкой туда летал на встречу. А в гостинице немцы были, и вот они пригласили нас. Мы пошли, посидели за одним столом, они выпивали не хуже нас.

— Какие плюсы вы бы отметили у Ил-2 и какие минусы?

— Конечно, Ил-2 сыграл выдающуюся роль в Великой Отечественной войне. В технике пилотирования хорош был, и хорошо был защищен. Очень вовремя, надо сказать, появился этот самолет. Мы несли на его борту столько огня! Не случайно немцы называли наш самолет «Черной смертью». Правда, другие летчики называли нас смертниками. По статистике уже…Самолета Ил-2 хватало только на 20 боевых вылетов, менять нужно было, летчика хватало на 40.

Конечно, недостаток был большой – навигационное оборудование до МИГов было довольно слабым, и запас топлива был маловат. Хотелось бы сказать, что много было плюсов. Ну и вооружение наше, ствольное оружие превосходило все западные образцы во много раз, даже до последних дней, на МИГах 15 «Бисах». Правда, американцы превосходили по ВКК, у них раньше появилось, но это не столь важную сыграло роль.

Что хочу сказать, вот мне не верят, я Илюшину писал, что, когда меня сбили, расстреливали меня, благодаря тому, что экипаж был надежно защищен, я смог выполнить задание, которое мне дали. Меня 4 «Фокке-Вульфа» расстреливали, как хотели, а я приземлился. Экипаж, мой штурман тоже живой остался.

— А для чего вы написали Илюшину?

— Хотел передать благодарность за то, что я летал на этом самолете. Вот я читаю, рассказывают, что атаковали эти «Мессершмитты» и сразу сбили. Мне как-то и не верится, что сбили с одной атаки.

Я потом посмотрел свой сбитый самолет – обшивки нижней на плоскостях почти не было, только верхняя часть. Консоли отбиты с левой и с правой стороны. На фюзеляже на одном метре инженер насчитал 195 пробоин, потому что все пробоины посчитать невозможно. Я поблагодарил Илюшина за такую конструкцию. Правда, мне ничего не ответили.

— Что можете сказать про самолеты Лавочкина?

— Летал на таком тоже. Летчики никогда на этих самолетах в хромовых сапогах не летали, только в кирзовых. Потому что там очень высокая температура – плюс 40 от мотора (18-целиндровый двигатель АШ-82 с воздушным охлаждением), и портились быстро сапоги. На Яках, допустим, или других самолетах летчики в хромачах летают, а на Лавочкина все в кирзовых. На Яках все в курточках теплых зимой, а летчики на Лавочкиных всегда раздетые летали.

— Некоторые мне говорили, что открывали форточки, чтобы немножко проветрить.

— Там я особо форточки не заметил на истребителе. Вот на Иле была, а на других истребителях нет.

— Ваш Ил-2 называли «Горбатый», И-16 — «Ишачок». Были еще какие-то прозвища?

— Ан-2 «Кукурузником» называли. С лапами — «Лаптежники».

— Когда вы начали летать в 1938-м году, вы кем хотели быть? Штурмовиком, истребителем?

— Хотелось быть истребителем. Нам сказали, что Пермская школа истребительная, а потом оказалось, что там бомбардировочная. Хотели все летчики стать истребителями.

— А в итоге стали разведчиком…

— Пришлось квалифицироваться. Два моих приятеля успели получить звание дважды Героя Советского Союза. Один стал генералом, преподавал в академии Фрунзе, а второй, украинец, тоже дважды Героем был, до Кенигсберга сделал около 200 боевых вылетов на штурмовике.

— Кстати, вы не рассказали, каким образом вы из разведчиков оказались в истребительной авиации. Это вам предложили или как так получилось?

— После войны мы проводили боевую подготовку. Также на полигон летали, бомбили, стреляли, соревнования проводили. В 1946-м году часов 10-15 налетал. Я помню, на полигоне учения проводили даже. А потом все, зарубили, расформировали нашу дивизию штурмовую в 1947-м году, когда стояла в Елгаве – такой город в Латвии есть. Наш 206-й отдельный корректировочно-разведывательный полк расформировали, и меня перевели, переквалифицировался на истребители (Ла-7). В составе 50-го Краснознаменного авиаполка служил в Белоруссии, в г. Лиде, а затем в 18-м гвардейском авиаполку 303-й авиадивизии осваивал реактивные самолеты. Кстати, видел Гулаева, нашего дважды Герой Советского Союза, который сделал 250 боевых вылетов на истребителе. Он был капитаном, командиром эскадрильи. Хороший командир, скромный, несмотря на заслуги.

— А сложно было вам адаптироваться? Вы из штурмовиков в истребители. Это же разные машины! Причем разведчик это одно, штурмовик другое, а истребитель третье.

— Мой ведущий меня часто упрекал за то, что я часто летал за ним: «Хватит, это тебе не «Горбатый», на истребители летаешь! Займи свое место как истребитель!». И мы потом разошлись с ним.

— Вы рассказывали, что вас обучали на МиГ-15 перед тем, как отправить в Корею. Как вы оцениваете эту подготовку?

— Мы летали не сразу на МиГ-15. Я до этого на 18-ти типах самолетов летал. Нас, которые войну прошли и кто освоил уже несколько самолетов, послали в эту дивизию – там готовили для полетов на реактивных самолетах. Я сначала на Лавочкиных летал, на Ла-7. Потом на Яковлевых всех: Як-3, Як-7, Як-9.

— Что скажете про эти последние реактивные Яки?

— Был Як-15. Первый реактивный самолет, во-первых. Довольно хороший самолет, когда только что с поршневого пересядешь. Летчику поршневого самолета реакция нужна мгновенная, на взлете держать, из-за реакции от винтомоторной группы самолет стремится как-то развернуться, потерять устойчивость на взлете. Поэтому приходилось быть очень внимательным, особенно на Лавочкина. А на реактивном самолете его тяга вдоль самолета распределена, никакой реакции нет, дал по газам, взлетел. В полете он очень комфортный, от поршневого тряска какая-то, неуравновешенный в большей степени, а этот как по ниточке летит, приятно пилотировать такой самолет в воздухе.

— А из поршневых истребителей какой вам больше всего нравился?

— Конечно, Як-3 — легкий самолет. Ла-7 тоже, на котором Кожедуб сбил почти 60 самолетов, по вооружению и тактическим данным, по скорости даже превосходил Як. Но больше нравился Як-3, он более легкий.

— Вы больше ценили маневренность или скорость?

— И то, и другое. На Лавочкина есть предкрылки, уже и скорость максимальная большая – около 700 километров. За счет предкрылок сокращается радиус виража, допустим, горизонтального маневра.

— На счет «Аэрокобр», вот вы на них летали?

— Летал после войны. Наверное, на 63-й «Кобре». Мы на двухколесном шасси садились (а потом начали поступать самолеты МиГ-9 с носовым колесом). Чтобы летчики приобрели какие-то навыки, нам давали сделать 5 полетов. Вот механик запустил, я должен на этой «Кобре» 5 полетов сделать. Шасси не убирались, по кругу взлет-посадка-взлет-посадка. Самолет удобный, хорошие агрегаты, управление, лучше любого нашего самолета – и МиГа, и Яка, и Лавочкина. Хотя по тактическим данным, по скорости Лавочкины и Як-3 превосходили P-63.

— Были забавные случаи, курьезы?

— Забавный случай был. Мы прилетали за самолетами, а там, в Куйбышеве самолетов наставлено! Полоска маленькая, ежедневно выпускали Илов 24-25 самолетов. Обязали нас перегонять самолеты. Вот мы в Чапаевск гоняли за 60 километров, под Пензу гоняли, на фронт гоняли. Прилетели мы в украинский город Кременчуг. Там сели в комендатуре, зарулили, с парашютами ходили, потому что воровали парашюты. Пришли в столовую покушать. Официантка подходит: «Вы илы?», — «Илы», — и обслуживает других. Потом говорим: «Ну, вы нам принесете?». — «А вы говорите, что илы», — а по-украински «илы» — ели. Потом разобрались.

— Вы чувствовали ответственность за подчиненных, за товарищей? Вот вы же совсем молодой, а уже командир, командуете людьми.

— Да. Отвечали за выполнение задания. Вот когда я стал командиром эскадрильи, стали переучиваться на сверхзвуковые самолеты. Летчика готовишь, когда уже слетал на этом самолете, рассказываешь про особенности. И вот на Дальнем Востоке взлетает мой летчик, работает рация. Я с земли за ним наблюдаю. Смотрю дым – загорелся самолет. Тогда были недоделки в самолетах, обрывались лопатки турбин, пробивало керосиновый бак и самолет загорался. Я знаю Льва Орлова, я открытым текстом: «Лева, прыгай!». Он скрылся за сопками, ничего не видим. Прекратили полеты, я с врачом поехал. Там недалеко в гору самолет врезался. У меня все-таки была надежда, что летчик катапультировался. Смотрю, его нигде нет, а самолет горит. Командиру по телефону доложили, что летчик, очевидно, погиб. Мне говорит: «Готовь семью!».

И вот подхожу к его квартире, у него дочке полтора годика. У меня ноги дрожат: что мне жена скажет: «Командир, ты убил моего мужа!». У меня руки дрожат, когда открываю дверь квартиры. А Лева с дочкой на руках, живой. Вот какое положение сверхрадостное у командира. Я на колени встал: «Лева, спасибо, что остался живой!». Получилось так, что он катапультировался у дороги. Ехал таксист, смотрит – летчик собирает парашют: «Что случилось?». – «Да вот, неисправность с двигателем». Таксист парашют помог собрать и говорит: «Давай я тебя до дому довезу». – «Да у меня денег,-говорит,- нет!».– «Хорошо, что живой остался, командир! Про какие деньги говоришь!». И привез его домой. Вот какие бывают переживания.

— Когда война закончилась, быстро ли вы привыкли к мирной жизни?

— Тихо стало, началась учеба нудная. Каждый день одно и то же: строевая подготовка, тактическая, с подчиненными, специалистами, солдатами занимались мы и политической подготовкой. И никак не могли привыкнуть.

Продолжали мы и боевую подготовку. Один раз я приехал из отпуска, а там Десна – приток Западной Двины, там речка Межа разлилась, аэродром залила, и нас срочно подняли, взлетали уже с воды почти. Я помню брызги такие. Посадили в Риге на Рижском западном аэродроме.

Там на Западной Двине во время ледохода перед мостами лед останавливался, и образовывались заторы, начинался разлив реки. Затапливало села и города, могло снести мосты. Собрались там всякие бывшие строители этих мостов, говорят: «У нас временный мост перед моим мостом». Вот мы эти заторы бомбили. Подвешивали 4 «сотки», взлетали группой. Командующий генерал-полковник Науменко, говорил: «Смотрите, не разбейте, — предупредил, чтобы не разбомбили мы мост. – А то немцев вешали на виселице, мы еще не убрали!». Пригрозил так Науменко.

Вот мы там неделю работали, перед мостами бросали бомбы: один бросает, а второй следит, куда попала бомба, фотографирует. А бомба скачет, взрывается. Потом, когда бросил бомбу, я за напарником слежу, куда он бросит. Как-то залетели, начали бить фугасными бомбами. Посмотрели – лед идет по улицам, а население на крышах сидит. Затопление такое было.

Там остров был. Один раз мальчик приехал за сеном, а мы в это время бомбили, и передали, что убило взрывом лошадь и мальчика этого. Потом оказалось, когда начали бомбить, бомба по льду прыгает, рикошетит, и возле этого стога взорвалась – лошадь убило, а мальчик закопался в сено, он жив остался.

— Когда были в Литве, приходилось сталкиваться с «лесными братьями»?

— Там в лесу они окопались, они не давали житья, уничтожали советскую власть, которая устанавливалась в Литве. Вот председателя изберут в сельском совете, они семью расстреляют и так далее. Не знали, как их оттуда выкурить, и послали нашу авиадивизию бомбить их. Мы от леса оставили одни щепки, и все прекратилось. Потом смотрели, что в земле было выкопано, какие удобства. Там женщины у них были, пьянствовали они.

Были случаи в Риге, говорят, офицеров в Западную Двину несколько человек сбросили. Я как-то провожал девушку, с пистолетом ходил там и для форса вроде курил. А Елгава была разбита, как Сталинград. Из завала выходит: «Офицер, дай закурить». Я вынимаю пистолет, стал сигарету прикуривать. Говорит: «Нет, нам, пожалуй, не хочется».

— Какое отношение было обычных местных жителей к советским солдатам?

— Нормальное. На рынки мы ходили, покупали. Нас потом много приехало в Ригу служить. Там под Ригой много полков и подразделений было, особенно моряков. Я помню, в Дом офицеров ходили на танцы, там зеркало во всю стену. Я перепутал, думал, что там зал более просторный, решил пройти, наткнулся лбом – это зеркало отражало стену. В Восточной Пруссии нам платили марки немецкие, мы эти марки потом через банк меняли и получали русские деньги. Иногда себе позволяли в ресторан сходить, с латышками познакомиться.

— Как вы отнеслись к тому, что вас направляют в Корею?

— Согласился. Это необязательно было.

— Сами для себя вы как определили, почему вы должны туда пойти воевать?

— Защищать интересы нашего Отечества. Значит, мы нужны, с нами считаются. И как же я брошу своих товарищей?! Может, и трусили, но мы не можем допустить это, самолюбие не позволяет!

— Кстати, вас хорошо там приняли? В Корее.

— Мы в Корее не были, были в Китае. Там очень хорошо приняли.

— И сколько боевых вылетов вы уже в Корее совершили?

— Всего 34 боевых вылета, 1 сбитый Б-29-тый. Это мало. Там ребята делали по сто с лишним, а мне не повезло. Мы шли над облачностью и прямо передо мной за 50 метров не больше появился американский «Сейбр». Я по нему ударил, он разлетелся на куски, а там же залп такой! Он взорвался, и я врезался в его развалившиеся части. Вмятины на плоскостях, я только голову пригнул, а мой ведущий: «Что, что такое?» — «Да вот,- говорю,- салага какой-то попался мне на дороге!». Когда я прилетел, с техником начали смотреть вмятины. Вот такой вот кусок в заборнике (показывает руками)! И на разборе полетов Куманичкин говорит: «А вот старший лейтенант Кульпов сэкономил на командировочных, он все с собой привез». Все: ха-ха-ха!

Я там в сентябре 1951-го года столкнулся в воздухе со сбитым американским «Сейбром», повредил вот сухожилие и меня отправили, в Союз, сделали операцию, сшили сухожилия. Потом еще летал до шестидесятого года. Учил летать не только своих летчиков, но и генералов даже на сверхзвуковых самолетах.

Из нашего полка четверо ребят погибли в Корее. Там у нас были и молодые, не участники войны, а в основном участники, Герои Советского Союза. Я был ведомым у Героя Советского Союза Даниленко

— Расскажите про Даниленко, что это был за человек, как он летал?

— Даниленко мне не очень понравился. Я ему подсказывал, как можно было хорошо повернуться и сбить самолет противника, провести удобный маневр, ведь наши самолеты по многим параметрам превосходили американские. Но он всегда обижался: мол, я и сам знаю, салага! У него итак сбитых немецких самолетов 18 было в Великую Отечественную войну. Ну, я и понял, что «нахрена» ему связываться вроде, он итак Герой. Ему главное было, чтобы сохранить жизнь, все-таки побаивался. И наша-то эскадрилья не очень себя показала. Потом его перевели в другой полк, вроде с повышением. К нам пришел другой командир эскадрильи. А я перешел в другой полк. Потом столкнулся в воздухе с обломками сбитого самолета и меня отправили на операцию.

— А с Крамаренко может быть общались? С Героем Советского Союза.

— Крамаренко был в 324-й дивизии Кожедуба, с которой мы взаимодействовали. Встречался только в воздухе. На Алеутском участке фронта под двести самолетов, такая каша была! Видел его только после этих событий. В Москве встречался.

— Вы Кожедуба видели?

— Видел, в столовую в одну ходили в Андуне. Общительный такой, мужик простой, не выпячивался, всем очень нравился. Звездочки Героя носил. Он же на боевые задания не летал.

— А как было с взаимодействием? Во время групповых боев очень важно взаимодействие. Как с этим дело было в ВВС Красной Армии?

— Там себя показали летчики, порой с малым опытом, а Герои, которые прошли Отечественную войну, надо сказать, старались, по-моему, не рисковать.

— А вы рисковали?

— Нет, я ведомым был, я не имел права.

— Но возможность у вас была, вы же сбили потом, да? У вас один сбитый или два, три?

— Один сбитый мне засчитали. Вот я Б-29 поджог, двигатель, но он уже горел – засчитали первому атакующему. После моей атаки он взорвался. Экипаж, смотрю, прыгает с парашютами. Мой самолет столкнулся с подбитым, и я тоже выпрыгнул.

— В том бою участвовали больше ста самолетов, да?

— Мы были на узком участке фронта, на так называемой «Аллее МИГов». А американцы хотели доказать, что воюют именно русские летчики. И мы не имели права переходить линию фронта южнее Пхеньяна. Вот на этом участке фронта иногда такая каша была!

— Как насчет подтверждения сбитых самолетов? Как это все было организовано у вас в части?

— Фотоснимки, фотопулемет, дешифровка и кроме этого подтверждение наземных войск. Иногда посылали наших штабных работников, адъютантов эскадрильи, наземные войска.

-За войну в Корее у вас были награды?

— Нет, я же мало вылетов сделал. У меня орден Мао Цзэдуна. Я ему и другим руководителям эскадрилью показывал. Они были на острове Русском, с вышки наблюдали, а полигон был на другом острове, забыл, как называется. И мы девяткой сверхзвуковых самолетов летали. Сказали не переходить на сверхзвуковую скорость, но на пределах лететь, но получилось, что я пролетел на большей скорости, и у них шляпы слетели, а в универмаге на острове стекла вылетели. Я на 5000 метрах от земли пролетел. А на 8000 и ниже нельзя было переходить на сверхзвуковые скорости. Аэродинамический скачок довольно может натворить чудес!

— Вы же со многими именитыми нашими летчиками общались в Корее и до этого. Интересно, что они говорили на счет зачисления сбитых самолетов?

— У всех была на слуху эта тема, начальством летчики были недовольны, когда не засчитывали самолет. В начале войны насбивали столько самолетов, когда не было фотоконтроля, что у немцев самолетов столько не было, и Героев некоторые за туфтовые самолеты получали. А потом наладился контроль, нужно было, если самолет упал, подтверждение летчика, если он сбит за линией фронта, а если на нашей территории, то наземных войск подтверждение.

— Кто-нибудь вам говорил из именитых, что на самом деле сбили меньше самолетов, чем было засчитано? Были такие разговоры?

— Вот этот Серёгин, я с ним как-то общался. Он говорит: «Мне все равно Героя не дадут!». Он отдавал сбитые самолеты другим, которым не хватало 1-2 самолета. На пленке там дешифрируют, и зам командира по воздушно-стрелковой службе засчитывал сбитый самолет, протокол составлял. Вот не хватало 2 самолета, он отдаст ему, и начальство идет навстречу, чтобы в полку было больше Героев.

— А были ли случаи приписок, когда не сбитые самолеты выдавали за сбитые?

— Летчик, допустим, скажет, что сбил, а боеприпасы не расходовались, могли пойти такие слухи. Часто командир вышестоящий и не стрелял, а ему приписывают сбитые, чтобы он получил Героя. Это было в Корее, было и в Великую Отечественную войну.

— Какие у вас были отношения с механиками?

— Хорошие. На двигателе максимальных оборотов МиГа, помню, было 14560, и я попросил механика-техника: «Слушай, добавь мне обороты сверх нормы» — чтобы уйти в случае опасности. Мы наверх обычно уходили, скороподъемность у нас лучше и легче. И он все подкрутил.

— Пришлось вам этим воспользоваться?

— Один или два раза – я берег свои двигатели. Мы с подвесными баками летали. У нас недостатки были, у «Сейбров» F-86 даже запас топлива был больше. И они нас на этом подлавливали. Мы уже накрутились и нам надо скорее возвращаться, чтобы керосина хватило долететь до базы. Часто падали. У нас был случай, что летчик погиб на земле – садились рядом два самолета и зацепили друг друга.

— А что вы чувствовали во время боя?

— Во время крутежки осмотрительность самое главное. Чувствуешь себя нормально, когда все идут группой, поддерживают друг друга. Мы же по одному не летали, а летали эскадрильей больше, звеном вылетали, четверками.

— В Корее вы большими группами летали?

— Большими группами, даже дивизией вылетали. Бой начинается на высоте 10-11-12 тысяч метров, порой и до самой земли крутежка. Оттуда американцы любили уходить на пикирование, мы их не доставали. У них больше тормозные щитки, в случае необходимости он сразу включает и можем проскочить. У нас у тормозных щитков меньше эффективность, у них даже стабилизатор тоже закручивался.

— А с американскими летчиками, сбитыми, не приходилось общаться? Их к вам не приводили в полк?

— Нет. При мне нет. Я там был три месяца. Мы сначала в Мукдене тренировались, а воевал два с половиной месяца. В сентябре домой уже уехал.

— Может быть, наоборот повезло, вы остались в живых.

— Ну, там наши самолеты побеждали.

— А вы лично чувствовали превосходство над американцами?

— Да, и по многим тактическим данным. Конечно, они могли больше выдерживать перегрузку и соответственно маневры делать, допустим, на вираже к нам зайти… у кого здоровье позволяет.

Я мог 4 – 7 вылетов сделать в Отечественную войну, а здесь, я помню, сделали один раз 4 вылета, я ведомым ходил, так уже у меня голова не держалась. Мне уже безразлично было как-то – пусть собьют… Вот такая нагрузка была!

— Вот у вас в разведывательном полку были летчики-старожилы, которых сбивали по многу раз?

— Да нет, или они не хвалились. Я знаю одного – два раза сбивали, некоторых совсем не сбивали.

— А в скольких боях с американцами вы участвовали?

— В семи, наверное. Почти что каждый вылет была встреча. Один раз они уходили от нас, когда было наше превосходство, не вступали в бой. В воздушных боях один раз потерял ведущего. Была плохая погода и крутежка такая, что мы начали на 10 000 метрах и вынуждены были снизиться. Там были штурмовики, работали, и нас перенавели на этих штурмовиков. Снизились, и я потерял ведущего, так получилось. Прилетели по раздельности.

— Что летчики говорили, и как вы лично считаете, американские летчики слабее или сильнее немецких, или, может быть, они просто другие?

— Нет, конечно, слабее немецких. Но потом они, надо сказать, набрались опыта, использовали свои преимущества, что у них запас горючего был больше и маневренность на некоторых самолетах лучше.

За счет механизации крыла и стабилизаторов на горизонтальном маневре с ними лучше не связываться, зато на вертикали у нас тягавооруженность была мощнее, и мы на косых петлях их подлавливали. Уходили вверх, а потом подрезали сверху, а в истребительной авиации высота – залог здоровья.

— А американцы нападали на наши аэродромы?

— Вот прилетали с задания летчики с малым количеством горючего. Американцы подстерегали. И потом они обнаглели так, что даже с выпущенными шасси шли на посадку – моего приятеля сбили из другой дивизии со 190-ой.

— Снится ли вам война?

— Полеты снятся. Я вам рассказывал, что я домой летал на МиГе? Маме показывал пилотаж. Когда мы освоили еще в 50-е годы первые реактивные МиГи, начали вооружаться, заводы начали работать, а опытных еще летчиков не было. Наша дивизия освоила, и нас использовали: мы перегоняли с Куйбышева, вооружали другие гарнизоны. В одной командировке нас пригласили на свадьбу, мне сибирского котенка маленького подарили.

— Что было с котиком?

— Когда разрешили вылет, я его за пазухой принес, посадил на МиГ-15, взлетели, потом стали набирать высоту. Он, чувствую, забеспокоился. А я с кислородной маской, и он полез ко мне. Я оттянул кислородную маску. И вот пока мы шли на высоте 10 тысяч метров, он все время у меня подпитывался кислородом. Потом стали снижаться, он опять на меня сел. Так я привез в подарок своей супруге сибирского кота.

— Расскажите, как вы восприняли XX съезд? 1956-й год. Как летчики восприняли речь Хрущева? Как-то обсуждали?

— Мы были крайне озабочены, недовольны. Разлад этот в государстве, считали, к хорошему не приведет. Сталин был Верховным Главнокомандующим, все по-настоящему любили своего командующего, любили Сталина, несмотря на то, что знали о его жестокости и несправедливости, многие пострадали, в том числе и мой отец. Но мы верили своему руководителю, благодаря ему мы одержали победу в Великой Отечественной войне. Смогли организовать такую страну, поднять экономику, обойти всю Западную Европу по выпуску вооружения, необходимых предметов для снабжения вооруженных сил – все было для победы, был единый боевой лайнер сплоченный. Это его заслуга, конечно.

Не высказывали открыто, но весь народ, я думаю, кто участвовал в войне, был очень недоволен, когда Сталина обвинили.

— Вы часто давали интервью, рассказывали о войне?

— Рассказывал. Меня как-то пригласили в музей оружия. Москвичи приехали, и вот тоже им говорил, говорил, они задают, задают вопросы. Час проходит, второй. И я говорю: «Я уже много вам наговорил. Если бы 100 грамм налили, я бы еще бы вспомнил, потому что жизнь длинная, много летал, воевал два раза. Так что мне есть что сказать». Тот, что расспрашивал, был директором музея военного наследия. И он все записывал и записывал. И у него книга есть.

— Какой у вас общий налет с 1938-го по 1970-й год?

— У меня 8500 вылетов, а общий налет был 2385 часов. Я потом много инструктором летал, приходили в часть молодые летчики. А потом полеты в сложных условиях стали оплачиваться даже. Помню, в простых условиях в облаках – 1 рубль/минута, а ночью – 2 рубля/минута. Я тогда за ночь зарабатывал по 500 с лишним рублей как инструктор. Я был уже командир эскадрильи, планировал сам инструкторские полеты, летал с молодыми и самостоятельно еще несколько полетов сделал. Летать всегда хотелось.

— Что бы вы могли посоветовать молодым летчикам сегодняшним? Такой совет, который мог бы пригодиться в бою.

— Прежде всего, знать свою технику, научиться по-настоящему любить ее, пилотировать. Конечно, не всегда по уставу, но летать, осваивать, чтобы всегда чувствовать машину до такой степени, чтобы не было у вас никаких вопросов по летным упражнениям. Добиваться максимальных результатов в пилотировании, хорошо стрелять тоже.

Сейчас у нас летчики гражданской авиации не могут делать, что мы умели. Я возмущаюсь, как в Казани, допустим, летчик не смог уйти на второй круг из-за того, что вели его по приборам, а был боковой сильный ветер, и он не попадал в створ полосы. Ручное пилотирование недостаточно используется, все надеются на автопилоты, но умная электронная техника не всегда может заменить простое пилотирование летчика. Вот он не смог уйти на второй круг.

На Черном море тоже самолет разбился по этой же причине. Тоже переключил на автомат самолет, он задрал на высоте, а скорость была недостаточной, и свалился в море.

— Ошибки в пилотировании.

— Да. Надеяться на автоматику нужно, но и самому нужно уметь вовремя отключать ее, чтобы знать больше. Вот убили на моем аэродроме ярославскую хоккейную команду, наш полк осваивал этот аэродром. Тоже несогласование действий пилотов: один взлетает, а второй летчик тормозит.

— Расскажите, какой-нибудь интересный случай, который произошел во время ваших встреч и рассказов о войне.

— Я ходил с одним нашим председателем областного совета ветеранов Соколовым, рассказывал про первые боевые вылеты, и он написал стихи. Я запомнил, ребятам читаю:

Прут танки напролом,
Горит земля, строения и кущи,
Но мне неважно, что там под крылом,
Мне важен он – товарищ мой ведущий.
Пусть небеса его хранят – того,
За кем слежу я зорко.
Он влево, вправо, я вслед за ним
Бомблю, стреляю, выполняю горку.
Огонь зениток мерзок, плотен люд,
Увижу снова свет родного дома.
Если вдруг ведущего собьют,
Мне не найти своего аэродрома.
Тот раз довольны были своей судьбой,
Пришлось «Горбатым» отвертеться.
Забыто много, но тот первый бой
Ушел навек в моей душе и в сердце.
Я бью всегда ведущему челом,
Он вел меня, над полем боя рея.
И сам потом я резал высь крылом
Над Балтикой седой и над Кореей.
И если вдруг возникнет трудный час,
Я всем желаю всего пуще:
Пусть будет он у каждого из нас –
Свой ангел, свой хранитель, свой ведущий.

— У вас сейчас какое воинское звание?

— Подполковник. Мог бы стать полковником, если бы пошел работать в штаб. Но не пошел – летать хотелось.

Меня в 1942-м году, когда я занял второе место по лыжам, уже приглашали в академию учиться в Свердловске, куда была эвакуирована летная академия. Подполковник-физкультурник спрашивает: «Когда оканчиваешь училище?». — «Неизвестно, как получится, горючее будет или нет». — «Во всяком случае, я приглашаю вас в академию, мы вас примем без экзаменов».

— Почему он вас приметил? Почему такое предложение было?

— Нужно было защищать интересы академии в спортивных соревнованиях. И он прислал, у меня было направление в академию. А я подумал что, если я окончу академию, буду начальником, буду учить фронтовиков, скажут: «Где эта тыловая крыса была, когда мы воевали?». Я хотел защищать Родину.

— Николай Иванович, насчет долголетия что вы скажете? В чем ваш секрет долголетия?

— Насчет долголетия считаю, что одна из причин – это природные, наследственные данные. И второе, то, что я никогда не курил. В моей семье все мужчины от деда и прадеда не курили. Это тоже многое значит, наверное. И я всю жизнь в сельском хозяйстве, с малых лет много трудился физически, много ходил, много двигался, занимался спортом, чем занимаюсь до сих пор.

В нашей семье есть и другие долгожители. Сестра у меня с семнадцатого года, была профессором в Ярославском педагогическом институте, прожила 97 лет.

— Вот вы прожили долгую жизнь – 96 лет почти, видели вы НЛО или какие-то необъяснимые явления?

— Я видел в одном или двух местах. Поле ржаное было засеяно хорошо, и там на нем фигуры были геометрически точные. Сверху видел. Еще ребятам говорил: «Посмотрите там, где поле». Урожай еще растет, не убрано еще, а почему-то скошено. Я посчитал, что это небесные силы какие-то могут быть.

— Спасибо за интересный, содержательный рассказ.